Целую Ваша В. Б.»
11 октября Бунин в благодарит Алдановых «за поздравление с моим столь грустным “юбилеем” <75-летие – М. У.>) и за хлопоты обо мне» и сообщает:
«…О моем приезде в Америку я говорил с Полонским <…>: очень это было бы интересно, но уж очень трудно во всех смыслах! И хлопот куча, и, пожалуй, не хватит у меня сил на такое путешествие и все прочие “переживания”… Письмо в Стокгольм пишу, но надежды у меня почти никакой нет. Вообразите себе: на днях получил письмо оттуда (от Сиона <Циона>, ведающего там моими литературными делишками): все мои книги по-шведски разошлись, но наследник моего издателя <…> заявил <…>, что сейчас переиздавать “эмигранта” не психологично. А в самой Москве меня, между тем, продолжают издавать – на днях прочел в московской “Литературной газете” о выходе в свет каких-то моих избранных произведений. Было в “советских газетах” (весной) еще известие, что выходит академическое собрание моих сочинений. Это меня ужасно взволновало и продолжает волновать: навалят в это издание Бог знает что, без разбору перемешают путное с ничтожным, ранним – и т. д., словом, сделают то, отчего многие, так уже изданные, в гробу переворачиваются! <…>… я все-таки не вытерпел, спросил у <советника советского посольства> Грузовского, как и с кем связаться мне с Академией насчет этого академического издания, и он обещал мне все это разузнать и известить меня об этом. Думаю, впрочем, что Академия вряд ли пожелает со мной разговаривать».
14 октября Алданов извещает Бунина:
«…Получил Ваше коротенькое письмо от 1 октября. Помилуйте, почему мне было обидеться за то, что Вы сказали о стихах Цветаевой?!!. Во-первых, ясовершенно с Вами согласен в оценке этих стихов. Во-вторых, я отроду не был редактором “Современных записок”. В-третьих, я так Вас люблю, что не обиделся бы даже, если бы была серьезная причина – а здесь нет и не было ни малейшей мне обижаться».
24 октября Алданов вновь зовет друга в США: «Умоляю Вас, приезжайте. Если бы мои, Вы и Зайцев, были здесь, я, кажется, больше ничего не желал бы».
Бунин пишет 5 декабря:
«Дорогой Марк Александрович, Получил то, что вы и Цвибак написали обо мне, получил телеграмму, подписанную Вами <и др. лицами – М. У.> – всех благодарю от всей души. Получил письмо Ваше от 24 окт<ября>. <…> И не могу выразить, как тронут я тем, что вы приписали к этому (“Если бы мои, Вы и Зайцев…”). <…>. Ужасно огорчен болезнями Сол<омона> Л<ьвовича<Полякова-Литовцева> и М<ихаила> 0<сиповича><Цетлина> передайте им, пожалуйста, мои самые горячие чувства»148.
28 октября Бунина – Ландау-Алдановой:
«Милая и дорогая Татьяна Марковна,
Очень виновата, что так долго не отвечала на Ваше милое письмо. Но я хотела узнать адрес Фенички, который я не знала. Мне сказали, что она скоро приезжает в Париж. Стала ждать. Не сразу и с ней увидалась – так теперь трудно куда бы то ни было выбраться. Сижу иной раз по неделям дома, никого не видя, кроме тех, с кем или непрерывно общаюсь, или с кем имею деловые отношения. Наконец, повидалась и с Феничкой. Очень измученное, похудевшее лицо, изуродованная рука, но сама стала милее, чувствуется, что она много перестрадала. Теперь она живет у Михельсон <…>, спит в комнате для прислуги, а день проводит у них. Квартира Михельсона была вся разгромлена – все почти увезено. Но теперь несколько комнат обставлены, и хорошо. Пустой остается их огромный салон. <…> Очень благодарим мы и Вас, и милого Ма<рка> Александровича за телеграмму, поздравления, за милые дружеские письма и за все Ваши заботы о нас. Очень Вы нас ими трогаете.
Были как-то в Русском театре. Смотрели и Лилю Кедрову149, которая была гениальна в миниатюре “Шарманка”, где она изображала уличную певичку так, что жутко было, и в пьесе <…> Грибоедова, где она тоже была очень мила и талантлива. Действительно, она <актриса> “милостью Божьей”. Я ходила к ней за кулисы, и она была очень <привет>лива и мила. Совсем не похожа на обычных актрис. В <ней есть> какая-то простота истинных талантов, какая была в Марии Николаевне Ермоловой, хотя они, кроме “милости Божьей”, ничем друг на друга не похожи. <…> Был на этом спектакле сам Богомолов150, сидел в четвертом ряду. Я видела его издали, как он разговаривал с одной нашей общей знакомой. По внешности он мне понравился: высокий, в очках, лысеющий, с острым приятным лицом. Возмущался, по словам нашей знакомой, что русский язык очень в эмиграции загрязнен: “например, говорят ‘камионы’ вместо грузовики!”. Сказал, что купил книгу Бунина: “Вот у него язык не загрязнен… ” Жена его хорошенькая, скорее похожа на эмигрантку, чем на советскую женщину. Темные волосы до плеч, правильные черты лица, стройная тонкая фигура.
Я, к сожалению, не видела Вашей <сестры> Веры. Но “мой” провел с ней у Полонских целый вечер. Говорит, что она “мила, интересна и что она окрепла физически, а, может быть, и духовно…”
Рери все никак не соберусь ответить. Уж очень трудно выбрать время для “переписки с друзьями”. Так много хочется сказать, передать, а времени совсем нет. <…> А тут, когда ты “одна за все” плюс еще твои личные дела и хоть минимальная “светская жизнь”, ты совсем лишена возможности письменно общаться с теми, о ком так хочется все же знать. Да и с парижанами видаемся редко. Вчера вот “на встрече” со многими встретились впервые, а ведь мы уже полгода здесь! Той парижской жизни, которую мы вели до войны, мы уже вести не в состоянии. Что же делать, поведем другую. Может быть, и она даст нам что-нибудь незабываемое, как дала нам довоенная эмиграция.
Похоронили Зинаиду Николаевну <Гиппиус>. <…>.
Обнимаю, целую Вас всех, мои дорогие друзья.
Ваша В. Бунина».
Следующее письмо Буниной Цетлиной, датированное 1 ноября /19 декабря, содержит помимо сообщения о текущих бытовых проблемах, связанных в первую очередь с неустроенностью жизни в послевоенном Париже, так же и любопытные с культурологической точки зрения подробности: «есть у меня занятие для души. С моей кузиной151, Наташей Барановой152, мы разбираем письма Шестова153, ее отца. Очень много интересных и значительных мест находим в них. Готовим материалы для его биографии. <…> А вчера был “вечер Адамовича”, он читал о четырех поэтах: Маяковском, Есенине, Ахматовой и Ос<ипе> Мандельштаме. К сожалению, о последнем он сказал мало: в одиннадцать часов раскрылась за ним дверь и рослый дядя громко заявил, что пора кончать <…>. Это первый вечер как бы из прошлой, забытой жизни. <…>…публика прежняя, наша, только два три лица из нового мира, но как все изменились! Постарели, посырели, настоящих молодых лиц не было. Один, приехавший из России, спрашивал: “А где же Ваша молодежь?” Так она интересуется литературой!? Но мы, вернее, многие те, что провели лихие годы на юге, испытали новые чувства – трудно передаваемую радость свидания: спаслись! Уцелели! И грусть непередаваемую. Что многих из тех, кто всегда бывал на подобных “Встречах” – вечер был устроен под флагом “Встреч”154, уже нет с нами… Зал был полон, но сбор небольшой в несколько тысяч всего франков (4.500 фр.) – билеты стоили сто и пятьдесят франков. Но большинство было истинно “приглашенными”… <…>. Теперь на очереди у меня вечер <3айцева>, вернее, “матинэ”155 – 25 ноября он будет читать в зале Токио о Лескове и прочтет что-то из этого писателя».
Переписка Буниной с Цетлиной 1945 года, как всегда интимно-искренняя и в целом выдержанная в бодрых тонах, заканчивается на печальной ноте – соболезнующем письмом от 6 декабря по поводу преждевременной кончины М. О. Цетлина:
«С самого вечера, когда звонок по телефону сообщил мне о кончине дорогого Михаила Осиповича, я ни о чем другом не могу думать, как о нем и о Вас. <…> Вы знаете, что я очень люблю его и очень ценила его беседы со мной, и я очень горюю, что еще одна мечта о встрече здесь рухнула. Знаю Ваш сильный Дух, а потому уверена, что Вы стойко переносите свое горе. <…> Пережила за эти недели наши встречи и в Москве, и в Одессе, и нашу дружбу в Париже. Много хорошего и приятного было за эти годы в наших отношениях. Всегда с благодарностью вспоминаю и Вас обоих. Передайте Вале и
Шурочке наше сочувствие. Иван Алексеевич болен, сильнейший кашель и сердце, и очень занят. Продал “Темные аллеи” Зелюку156. Он Вас обнимает, как поправится, так напишет. Целую Вас со всей нежностью. Ваша В. Б. Посылку с туфлями и чулками (2 пары) получила. Очень благодарю. Скоро напишу еще».
В свою очередь письма Бунина к Алданову последних месяцев 1945 года выдержаны в характерных для него минорных тонах. Помимо денежных затруднений, жалоб на бытовые условия: «Зимы парижской вообще боюсь ужасно – как пережить ее во всех смыслах!», – болезней: «пишу вам пока эти несколько строк в первый раз после трех недель в постели (очень порядочный грипп, чуть ли не воспаление легких)», – печальных событий: «Кончиной М<ихаила> О<сиповича> огорчен бесконечно», – они посвящены также проблемам, связанным с печатанием рассказов Бунина в «Новом журнале» и «Новоселье» (этот журнал, издававшийся в Нью-Йорке С. Ю. Прегель157, Бунин явно ставил ниже уровнем), празднованию его юбилея в США, замечаниям на разного рода литературные темы, в том числе оценка написанного Алдановым в свое время некролога Мережковскому: «извините, дорогой друг, Вы его таланты преувеличили!», – печатанию в Швейцарии нового издания «Темных аллей» и др. темам.
26 декабря Алданов пишет Бунину обильно насыщенное комплиментами письмо:
«…“Речной трактир” и в журнале всех приводит в восторг, даже Ваших нынешних политических недругов: у нас ведь есть читатели всех взглядов. <…> Мы всему, всему Вашему рады бесконечно. Мое личное мнение: самое лучшее, что вы напечатали в “Новом журнале” это “Таня”, потом “Натали” и “Генрих”. Но все решительно превосходно, никто так не напишет. Описание Волги в…“Речном трактире” и трактира – верх совершенства…»