В своем последнем письме, тоже от 26 декабря, Бунин вместе с поздравлениями по случаю наступающего 1946 года сообщает интересные подробности о своих контактах с советским посольством:
«…Вы, верно, многое, касающееся меня, от Полонских узнаете. Но все же кое-что, на всякий случай, скажу… <…>…была телеграмма из Москвы на имя писательницы Триоле158 (с которой познакомился, побывав у нее, ибо она, возвратясь из Москвы, привезла мне небольшое письмо от писателя Телешова) – эту телеграмму она передала мне по телефону и в этой телег<рамме> была просьба прислать “немедля” сборник моих последних рассказов. Я тогда отправился к Борису Данил<овичу> Михайлову, заведующему здесь “бюро прессы” по назначению Москвы, и попросил его запросить Москву, зачем и кому именно нужны мои рассказы (которые я все-таки уже продал для издания О. Г. Зелюку, кстати сказать); недели через три пришел ответ из Москвы – там желают издать эти мои рассказы (только для России) и еще что-нибудь из моих последних книг (что привело Полонских в искренний восторг), и я попросил Бахраха отвезти Михайлову рукопись моих рассказов (1/4 их), “Освобождение Толстого” и “Жизнь Арсеньева”, а также письмо к Телешову: вот, мол, посылаю по желанию Москвы кое-что из своих писаний “для осведомления”, не будучи вовсе уверен, что это может быть интересно для Вас, ибо “я для вас человек уже ‘исторический’, могу быть интересен разве только с этой точки зрения или с точки зрения искусства”. Почти в то же время я получил от <…> старшего советника русского посольства в Париже извещение, что г. Посол желает со мной познакомиться и за мной был прислан из посольства автомобиль <…> и я поехал в 5 ч. дня и познакомился с г. Послом и вел с ним полчаса совершенно не политическую беседу – только светскую – и откланялся, после чего заболел уже основательно, слег – и все имел слухи, будто я потому был в посольстве, что собираюсь в Россию…
Вот, кажется, все, что я считаю долгом сообщить Вам…
<…>
P.S. Сейчас пришел один господин: М<арк> В<ениаминович> Вишняк, кажется, Вами, И<ван> А<лексеевич> весьма не доволен. Вам так легко судить из прекрасного далека!»
Явно обеспокоенный «шумом из русского Парижа» Алданов пишет Бунину 5 января 1946 года:
«Дорогой друг, вчера получил Ваше письмо от 26 декабря и очень встревожился относительно Вашего здоровья. Что же это такое, – этот бронхит, который не проходит так долго и при котором Вы выходите из дому (понимаю, впрочем, что дома, может быть, холоднее, чем на улице) <…>. Дорогой друг, Вы почти всё письмо уделили этому визиту. Я Вам давно писал (когда Вы мне сообщили, что подумываете о возвращении), – писал, что моя любовь к Вам не может уменьшиться ни от чего. Если Вы вернетесь, Вас, думаю, заставят писать, что полагается, – заранее “отпускаю” Вам этот грех. Добавлю к этому, что я, чем старше становлюсь, тем становлюсь равнодушнее и терпимее к политике. Не говорите, что в Вашем случае никакой политики нет. Это не так: визит, каков бы он ни был и какова бы ни была его цель, помимо Вашей воли становится действием политическим. Я солгал бы Вам (да Вы мне и не поверили бы), если б я сказал, что Ваш визит здесь не вызвал раздражения. (Есть, впрочем, и лица, одобряющие Ваш визит). Насколько я могу судить, оно всего больше, с одной стороны, в кругах консервативных, дворянских, к которым тут примыкает и 95 процентов духовенства (гитлеровцев тут, к счастью, почти нет и не было), с другой стороны, у дворянства политического… Вам известно, какую бурю вызвал визит Маклакова, – значит, Вы знали, на что идете… Мое личное мнение? Если Вы действительно решили уехать в Россию, то Вы были правы, – повторяю, там придется идти и не на то. В противном же случае я не понимаю, зачем Вы поехали к послу? Не знаю, заплатят ли Вам за книги, но если заплатят (что очень вероятно), то сделали бы это и без визита: ведь они Вас оттуда запросили до визита. Против того же, что Вы согласились на печатанье там Ваших книг (оставляю в стороне вопрос о гонораре), могут возражать только бестолковые люди: во-первых, Вашего согласия и не требовалось, а во-вторых, слава Богу, что Вас там будут читать. Как видите, я подхожу к этому делу практически. Что сделано, то сделано. Не слишком огорчайтесь (если это Вас вообще огорчает): раздражение со временем пройдет. Я делаю всё, что могу для его “смягчения”. <…> Ради Бога, решите для себя окончательно: возвращаетесь ли Вы или нет? По-моему, все дальнейшие Ваши действия должны зависеть от этого решения».
Насчет возвращения на родину Бунин, как он утверждал позднее, никогда всерьез не помышлял, а вот возможность, как тогда казалось, издать собрание своих сочинений в России очень волновала писателя. Однако он непременно желал, чтобы при этом были непременно учтены его авторские права и пожелания. 23 января Бунин писал Алданову:
«…Визиту моему <в советское посольство – М. У.> придано до смешного большое значение: был приглашен, отказаться не мог, поехал, никаких целей не преследуя, вернулся через час домой – и все… Ехать “домой” не собирался и не собираюсь.
Открытка мне от Телешова из Москвы: “Государств<енное> издательство печатает твою книгу избранных произв<едений>.
Листов в 25”. Это такой ужас, которому имени нет! Ведь я еще жив! Но вот, без спросу, не советуясь со мной, – выбирая по своему вкусу, беря старые тексты… Дикий разбой! (Открытка от 10 ноября <1945 г. – М. У.> – теперь уже поздно вопиять)».
30 января Бунин написал Н. Д. Телешову следующее:
«Может быть, еще есть время что-нибудь исправить в этом поистине ужасном для меня деле с изданием 25 листов моих произведений… издание, о котором идет речь, есть, очевидно, изборник из всего того, что написано мною за всю мою жизнь, нечто самое существенное из труда и достояния всей моей жизни – и избрано без всякого моего участия в том (не говоря уже об отсутствии моего согласия на такое издание и о том, что оно лишит меня возможности переиздавать собрание моих сочинений на русском языке во Франции или в какой-либо другой стране, то есть единственного источника существования в нашей с В<ерой> Н<иколаевной> старости и близкой полной инвалидности моей: дорогой мой, ведь мне 76-ой год идет!) Я горячо протестую против того, что давно издано в Москве несколько моих книг… без всякого гонорара мне за них… особенно же горячо протестую против этого последнего издания, того, о котором ты мне сообщил: тут я уже прямо в отчаянии… Я даже не знаю, известно ли в Москве, что в 1934–1935 г.г. вышло в Берлине в издательстве “Петрополис” собрание моих сочинений, в предисловии к которому… я заявил, что только это издание и только его тексты я считаю достойными»159.
7 февраля Алданов утешает и успокаивает Бунина в свете слухов о готовящемся издании его произведений в СССР:
«…Сочувствую в огорчении по поводу того, что советское издательство поступает так бесцеремонно. Но всё-таки я чрезвычайно рад, что Вас там выпустят в огромном числе экземпляров. Кстати, не сохранилась ли у вас копия нашего с вами общего сценария (из жизни Толстого по “Казакам”). Моя была увезена гестапо со всей моей библиотекой, рукописями, тетрадями, письмами… Хотя шансов очень мало и связей у меня в Холливуде нет, но можно было бы попытать счастье? Получим каждый по миллиону долларов и купим по замку?…»
В развернутом письме от 8 февраля (с припиской от 18 февраля) Бунина рисует четкую картину повседневного существования уцелевших остатков русской эмиграции в послевоенном Париже. В начале своего письма она извещает Цетлину, что «от воспаления легких Ян поправился и уже расплатился с доктором. <…> Не знаю вообще, как Вас, дорогая, благодарить за все, что Вы делаете. Я лично без Вас бы пропала. Ведь у меня никогда не было ничего теплого из нижнего белья. Теперь хожу во всем мужском, кроме чулок. И если бы не это, то, вероятно, ишиас, который все мне угрожает, разыгрался бы. У нас ведь топится только комната, где живет Ян, то есть столовая. А в остальных бывало очень прохладно, хотя я к холоду отношусь очень стойко, да и зима была “сиротская”. В Грассе я больше мерзла, чем здесь… Болезнь была серьезная и тяжелая. Я больше двадцати дней не раздевалась, спала около Яна на той же постели. Приходилось иногда раз пять в ночь подыматься. Теперь уже сплю у себя, и ночью он меня не тревожит. Но полного выздоровления еще нет. Он все время чувствует “какое-то подташнивание”. <…> Вчера узнала о смерти Веры Николаевны Ильнарской, жены Лоло. Кончилась ее страдальческая жизнь. Из-за болезни Яна я ничего не написала ей к Новому Году, не побывала у своей тетушки160, а она тоже скончалась в тот же день. Умерла она так, что Московскому Землячеству пришлось взять на себя расходы по ее погребению. После нее остался потрет Поленова161, написанный, когда она была молодая и когда он был в нее влюблен162. Говорят, что стоит он очень дорого. Его теперь продают, чтобы расплатиться за похороны. Вероятно, продадут в Россию, это было и желание покойной. Портрет очень хороший163. Поленов вообще никогда не писал портретов164, как сказала мне его дочь165, которая живет в Париже и работает как портниха, а тетя Маня моя ‘была любовь его всей жизни’… Я получила в “наследство” акварельный портрет своей не то прабабки, не то прапрабабки. Единственная вещь, сохранившаяся из наших родовых вещей, но это по линии Костомаровых или Барщевых, а не Муромцевых. Работаю я и в “Быстрой помощи”166 которая очень многим помогает. Несмотря на полную невозможность полностью отдаться этому делу, я все же как-то умудрилась собрать им в два месяца три с половиной тысячи франков и продать уже несколько билетов в синема в пользу этого общества. Нищета здесь ужасная.
Трудно очень многим священникам, конечно, не на рю Дарю167, а в дальних приходах. Я стараюсь как можно больше завербовать членов. Опыт “Амора”