<Жирова> и Б.С. Нилус.
Сборы в Грассе, уборка Jeannette <“виллы Жанет” – М. У.>, хлопоты по переезду, сам переезд, приезд, встречи с друзьями, говенье (мы приехали в Париж на Страстной), долгие службы, Светлая ночь, праздники, метро, разборка вещей дома, всякие пакеты, записи, “радиасион”<вычеркивания из списка, фр. – М. У.> – все меня очень утомили, и от моего грасского бодрого настроения, неутомимости и энергии осталось немного. Мой вид стал пугать. Сзади – восемнадцать лет, а о лице и писать не хочется… <…> С нами опять живет Ляля <Жирова>, много помогает, но она тоже, пожалуй, еще даже больше нездорова, чем я, после всего того, что ей пришлось пережить, но все же вдвоем легче. Стараюсь отдыхать днем, но все же стирка утомляет сильно, и всего прачке не отдашь – держат иной раз более трех недель! Плохо очень с мясом, а мы еще из-за переезда потеряли право на получение “американского”, и имели в месяц по крохотному кусочку. <…>
Однако же я понемногу прихожу в себя, вид лучше, сил больше, правда, метро почти не пользуюсь. В гости хожу редко, у некоторых еще до сих пор не была.
Прошел и вечер “моего”. Прошел хорошо. Удачно во всех отношениях. Читал “Чистый понедельник” и “Генрих”.
На вечере видела “далеко не всех” – кого уж нет, а те далече, но все же человек сто было знакомых из четырехсот. Знаете ли Вы, что у бедной Фенички < Шлезингер > отрезали палец указательный на правой руке. Как теперь ей массировать? Страдала она, по-видимому, очень. Десять раз резали.
От Рери имею два письма. <…>
Ваших <Л., Б. и В. Полонских> видаю. Старшее поколение изменилось мало. А Лялю <Полонского> не узнать. Даже за нашу разлуку он стал другим. Утерял прелесть первой юности, стал красивым молодым человеком. Увлекается геологией. Очень мил, но у них “отцы и дети” при взаимном обожании. До конца я его еще не поняла. Редко вижу и не вполне его чувствую.
Ни с кем из парижан часто не вижусь, кроме Б. С. Нилус, с которой живем на одной площадке, реже – с Н. И. Михельсон, ибо записаны в одной молочной.
У меня новое занятие – преподаю русский язык одному ученому физику, морскому офицеру, которому пришлось бежать через Испанию в Англию. Он уже говорит по-русски, читаем с ним “Детство” и “Отрочество”. Приходится учить его по новой орфографии… Платит хорошо и пока доволен. Я повторяю грамматику Кульмана. Вспомнила и о залогах и видах. Узнала, что, по Кульману, только три залога – действительный, страдательный и средний, вмещающий в себя остальные все. Бедная Наталья Ивановна <Кульман>очень подалась. Горе ее безутешно. Забывается лишь в работе над лекциями мужа. Морально ей очень трудно. Вот бы кому следовало устроить посылочку. Я думаю, < Литературный> Фонд мог бы ей послать.
О Гале и Марге пришла весть, что они живы, но после разрушения города двенадцать дней не могли выбраться оттуда. Борис < Зайцев > же с <дочерью > Наташей с августа месяца где-то в деревне, в замке у друзей.
Уже поздно. Пора спать. Дружески обнимаю Вас, моя милая.
<…>
“Мой” целует Вашу руку. Леонид Федорович <Зуров> кланяется.
Ваша В. Б.»
На тему «Брать или не брать советские паспорта» Алданов пишет Бунину 1 июля:
«…Теперь “много толков”… вызывает история с паспортами. Я никому никаких советов давать не буду, но для меня, конечно, вопроса нет: я останусь эмигрантом. Политика вызывает у меня глубокое отвращение, но газеты я естественно читаю и хандра моя всё увеличивается. <…>…Как же оказалось: будут ли Вас издавать в Москве или Вы “впали в немилость”?»
В. Н. Бунина записывает в своем дневнике от 1946 года:
«27 мая
… предлагают Яну полет в Москву, туда и обратно, на две недели, с обратной визой.
24 июня:
Напечатан Указ президиума Верховного Совета СССР от 14.6.1946 г. о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, а также лиц, утративших советское гражданство, проживающих на территории Франции… Везде волновались. Во многих семьях произошел раздел. Одни хотели ехать, другие – оставаться.
30 июня:
Пришел Леня <Зуров – М. У.> с заседания. Хорошо рассказал, представил, как говорил Богомолов. Его скороговорку. Повторение фраз. <…> Приходилось 20 раз вставать. От всего собрания послано приветствие Советам. Очень тяжело. Безотрадно. Бессмысленно. Здесь тоже согнут, кого можно, в бараний рог!
11 августа:
Вечером приезжал Симонов174, приглашал на завтра на его вечер. <…> Понравился своей искренностью, почти детскостью. <…> Симоновское благополучие меня пугает. <…> Когда он рассказывал, что он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях – и старших, и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова – минимума для нормальной жизни, у Яна – возможности поехать полечить бронхит. <…> Симонов ничем не интересуется. Весь полон собой. <…> Ему нет времени думать о тех, кого гонят. Ему слишком хорошо.
15 августа:
Третьего дня был у нас московский ужин: водка, селедка, кильки, икра, семга, масло, белый и черный хлеб – все прислано на авионе по просьбе Симонова»175.
7 июля Иван Бунин пишет Марку Алданову:
«Дорогой милый друг, получил ваше письмо от 1 июля – какой Вы редкий. Благородный. Добрый человек! Горячо благодарю Вас за Вашу сердечность! <…>… я принимаю то одни, то другие возбуждающие капли и держусь молодцом, хотя и излишне возбужденным. И еще вот что: никакой Вишняк не имеет право меня упрекать в чем бы то ни было: я сделал то, что, не знаю, как бы другой сделал – истинно, в самые последние годы, а м<ожет> б<ыть> дни своей жизни, нищий, старый отказался от большого богатства, от всяческих больших “возможностей” и т. д. и т. д. – “комментарии излишни”… Прилагаю письмо мое в Сов<етский> Патриот, – подробнее я не мог написать, хотя все же решился на большой словесный скандал. Только опять прошу: не раздувать этого дела в “Н<овом> Р<усском> Слове”.
О “Союзе” Вам напишет В<ера> Н<иколаевна>, я это дело плохо знаю, знаю только одно – бывшие “германофилы” тут не причем, их якобы “обеление” тоже. <…>».
7 июля Бунина – Ландау-Алдановой:
«Милая и дорогая Татьяна Марковна.
Прошу прощения за мое долгое молчание. Я уже объясняла М<арку> А<лександровичу> причину его, повторяться скучно. Но лучше поздно, чем никогда.
Очень нас порадовала Марья Самойловна, что вы скоро будете с нами. Счастлива за вас, что Вы отдохнете от Вашей Америки и поживете хотя и в новом, но все же Париже.
Марья Самойловна произвела на всех нас очень хорошее впечатление. Таких женщин здесь или очень мало или совсем нет. Поражает в ней спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, благонастроенность, она мне напомнила шведских дам, когда мы были в Стокгольме, – людей, не переживших ни войн, ни революций. Мы все стали не совсем такими, какими были: у большинства чувствуются пережитые страдания, некоторое изменение и к миру, и даже к “светской жизни”. Мы почти перестали ходить в гости. Мне кажется странным пойти днем “на чашку чая”, сидеть за столом с милыми знакомыми и плести ерунду. Когда приглашают, всегда нахожу предлог, чтобы отказаться. С друзьями общаться приятно, но и это удается редко за неимением времени и сил. В кафе не ходим, в театрах не бываем, в синема почти не заглядываем. Много читаем. Большинство мало спит. Я часто бывала на беседах, лекциях духовного содержания. Слушала бедного Мочульского176 о Достоевском, когда И<ван> А<лексеевич> стал уже поправляться. Очень интересный цикл прочел он о нем. Но, к большому нашему горю, он серьезно болен, сейчас в санатории. Что-то с горлом, говорят, дело его плохо, но от него, конечно, скрывают. <…>Видела фильм: избрание патриарха и Смерть, похороны Патриарха Сергия177. Сильное впечатление. Интересен народ, отдельные лица. Совсем забыла, что меня удивило – это подушки целой горой на постели у Патриарха в его келье. Мелочь, а очень характерная. А главное, это уже вызывает удивление, как это так вплотную было забыто. Поразили ризы, их блеск, богатство. Почувствовалось, что там нельзя владык по плечу трепать, как это у нас в эмиграции делают, там “чина почитай”.
Сегодня вечер – 25-летие Союза писателей. Зайцев будет читать о Павле Николаевиче: “Милюков в Союзе”. Тэффи – о Бальмонте. Зеелер178 скажет вступительное слово. Остальные писатели и поэты прочтут свои произведения во главе с И<ваном> А<лексеевичем>. На каждого полагается 10 минут. Слава Богу, сегодня прохладно, а то в прошлом году было нестерпимо жарко на вечере И<вана> А<лексеевича>.
Лето странное, больше похоже на осень. Только дня три было нестерпимо жарко, а со вчерашнего дня опять стало прохладно. Можно идти в костюме.
На юге, где мы жили, есть совсем нечего. Кило сахара, по слухам, доходит до 1000 франков, масло – до 800 фр<анков>, да его всегда трудно там доставать.
Мы никуда не поедем. Везде и дорого, и голодно. Уж лучше дома. Наташа Зайцева уехала с ребенком к одним знакомым нашей Ляли <Жировой>, которые держат пансион в чудном замке, и где Ляля с Олечкой в прошлом году отдыхали шесть недель. Зайцевы никуда тоже не поедут. Но многие уезжают, несмотря на то, что самый дешевый пансион 250 фр<анков> в день и еще нужно кое-что прикупать.
И<ван> А<лексеевич> шлет Вам дружеский привет. Я крепко целую и жду.
Ваша В. Бунина».
В записках «Глазами человека моего поколения»179 Симонов утверждает, что с постановкой вопроса о возможности возвращения Бунина в Россию впервые столкнулся летом 1946 года во Франции. Послом во Франции тогда был Богомолов, который, кстати, и устанавливал уже прежде контакты с Буниным, не приведшие, как рассказывал Симонов, к успеху. Симонов говорит, что был послан в Париж: «по личному указанию Сталина. <…> В Кремле <пришли> к мысли, что надо бы отрядить в Париж молодого, знаменитого, дворянских кровей, княжеского рода, боевого офицера, лауреата, поэта, – классический, по сути хрестоматийный для отечественной истории тип барда, – у которого много больше шансов обольстить строптивого своего коллегу по цеху изящной словесности и склонить к возвращению в родные Пенаты.