Под конец он делает такую выписку из моего рассказа:
“В шикарном отеле к одиннадцати часам вечера по всем номерам горничные разносили каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков…”
Спрашивается: во-первых, какое имеет право Крымов вставить в мой текст то пошлое слово – “шикарный”, – которое я не раз встречал в его собственных произведениях и которого нет и не может быть ни в одном из моих? – и, во-вторых, что тут “курьезного”, невероятного? Но вот, поди же! Он довольно развязно сравнивает меня с каким-то своим “приятелем”: “Это напоминает сцену из романа английского писателя Паншона272, моего приятеля, где он, описывая жизнь богатой русской усадьбы, рассказывает, что утром в богатом помещичьем доме многочисленным гостям каждому в комнату несли кипящий самовар, а что в тюрьме Чеки на Лубянке арестованным разрешили обвенчаться и для этого пригласили священника с хором… Паншон обиделся на меня, когда я указал ему на эти курьезы, но обещал не писать больше романов из русской жизни”.
Убийственно остроумный человек “приятель” Паншона, но не писать больше рассказов о пароходах и отелях я ему все-таки не обещаю.
Ив. Бунин»273.
Ни в одном из своих послевоенных писем Бунины не информируют Цетлину ни о событиях политического характера, столь волновавших «русский Париж», ни о своих соображениях по поводу заигрывания с Буниным Москвы. Лишь 25 октября Бунин в письме к Цетлиной крайне резко высказался по поводу заметки Глеба Струве о нем, опубликованной в американской газете «Русская жизнь»:
«Начал у Вас писать Глеб Струве – не только дурак и графоман, но и негодяй. Вот посмотрите, какую подлую, хитрую, двусмысленную роль сыграл он, якобы “защищая” меня от какого-то мерзавца (или кретина) Окулича. Еще летом я получил следующую вырезку из русской американской газеты “Русская жизнь”: “В No Вашей газеты от 19 с.м. июля напечатана статья уважаемого И. К. Окулича, в которой он, как о факте, говорит о поездке И. А. Бунина, после войны, в СССР и возвращении его оттуда, сопоставляя почему-то при этом этот факт с судьбой выданного Москве американцами и расстрелянного большевиками ген<ерала> П. Н. Краснова. Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления, я считаю своим долгом внести поправку в статью И. К. Окулича. И. А. Бунин в Сов. Россию не ездил и, насколько мне известно, ездить не собирается, хотя попытки ‘соблазнить’ его поехать туда делались. Можно так или иначе оценивать морально-политические некоторые действия И. А. Бунина после освобождения Франции, но нельзя взваливать на человека обвинение в поступке, которого он не совершал. Глеб Струве”. Дорогая моя, как видите, “уважаемый” Окулич приписал мне “поступок”, связанный с расстрелом Краснова! Каково! И как уклончиво, двусмысленно “защищает” меня этот рыжий сукин сын Струве! “Не вдаваясь в оценку по существу этого сопоставления…”, “Некоторые морально-политические действия И. А. Бунина…”. Я написал Струве <…>, что он, Глеб Струве, “низкий клеветник”, и сказал: “Почему Вы не сказали прямо, какие именно совершил я “морально-политические действия”, позорящие меня? Что я сделал, кроме напечатания нескольких рассказов в “Русских новостях”274 и поездки в посольство Богомолова, по его, Богомолова, приглашению – в связи с предполагаемым изданием моих сочинений в Москве? Ровно ничего большей А в Москву я не поехал, несмотря на то, что мне предлагали там буквально золотые горы, – обрек свою старость на нищету, истинно ужасную в мои годы! Ведь, скорее всего, Вере Николаевне придется собирать по грошам на мои похороны! И неужели всего этого не понимает Глебка Струве, бездарность, помешанная на Блоке? От всей души обнимаю Вас. Ваш Ив. Бунин».
В письме Буниной Цетлиной от 2 декабря как всегда ни слова о политике – только быт да дела общественные:
«Дорогая Марья Самойловна, начала Вам уже давно длинное письмо, но вижу, что здесь его не окончу. Допишу в Juan les Pins. <Жуан ле Пен>Мы едем, если все будет благополучно 25 дек<а-бря>. Спальные места взяли. Дорога будет стоить очень дорого. Но ничего не поделаешь – Ян уже чуть было не заболел, – простудился на вечере Тэффи, который прошел с большим успехом, Н<адежда> А<лександровна> выполнить программу не могла, отдувалась за нее Рощина-Инсарова275. Доктор Вербов запретил ей <Тэффи>выступать второй раз во втором отделении, а ночью пришлось прибегать к морфию. Вчера я была у нее. Она на ногах. Застала у нее <доктора – М. У. > Беляева. Вид <у нее – М. У. > плохой. Теперь забота о вечере Зайцева. А тут забастовки. Вчера пешком ходила к Черняку276 – он тоже не в блестящем состоянии из-за сердца – а он живет дальше Place de Ternes277. Правда, я сделала хороший привал у Тэффи. Затем от Черняка к Жене Поллак278. Она живет с матерью, бедной, ослепшей. У Жени вид хороший, вчера она была очень интересна. Представьте, за билет она дает 1000 фр<анков>, а книги покупать отказалась: “Нет денег”. От них с Anatole de la Foye пошла к Place Maillo279. Metro не ходят из-за забастовки электричества, а на автобус хвост за версту. Домой доехала на сантюре280, было свободно. Даже пусто! Дома меня ругали в два голоса – и И<ван> А<лексеевич> и Л<еонид> Ф<едорович>. Но я рада, что обошла тот район. У меня уже собрано на Б<ориса> К<онстантиновича>< Зайцева > больше 5000 фр<анков>. Но это вступление, теперь о делах. 12 книг получила – это мало. Пришлите скорее. У А. П. Струве нет ни одной, он занял у меня две. Понемногу пристраиваю и “Пятерку”. Очень прошу Вас написать Глаф<ире> Ис<аковне><Шик – М. У.> о витаминах мне. Если у Вас осталась половина того, что мне советовал врач, то пришлите четверть дозы, а если только четверть, то все. Была у Ники. Шьет теплый халат из американского одеяла, ищет шерстяные чулки. Нужны теплые туфли. Очень уж стало холодно. Она собирается на юг, а там зимой очень холодно, особенно в дни мистраля, а у нее нет теплого свитера, кроме одного черного, что очень не подходит к новому костюму. Всего одна ночная рубашка с длинными рукавами. Я к вечеру И<вана > А<лексеевича> из двух шляп очень старых переделала себе одну. Вышло чудо как хорошо! Пальто, благодаря милой Татьяне Сергеевне <Конюс> превосходно и я получаю комплименты, как бывало в Москве. А я уже думала, что сдана в Архив – в прошлом, а оказалось, что дело в шляпе или la coillete fart le femme281. Ян опять по ночам кашляет, слаб. Задыхается по вечерам, но на вечере был в форме: помолодел, похорошел и читал превосходно. Читал и стихи. Сбор был хороший. Усердно и с большим успехом работает на всех Б. С. Нилус, но кто ее клиенты покрыто тайной. На Тэффи я тоже запряглась и после Б. С. <Нилус> пришла вторым номером, хотя мне было сейчас трудно трогать тех, кто купил <билеты – М. У.> на И<вана > А<лексеевича>. Теперь на очереди Б. К. <Зайцев>, а события такие, что можно всего ожидать: и отмены вечера, и невозможности уехать на ночь. Обнимаю и с нежностью целую. Беляев здесь и мы очень грустим, что их выставили»282.
8 декабря Бунин в письме к Цетлиной косвенно упоминает о скандале, связанном с расколом Парижского Союза писателей и журналистов (ПСПиЖ):
«Милая, дорогая Мария Самойловна, Вы, конечно, знаете, что у нас происходит, – и один Бог знает, что еще будет. Все же мы с Верой Николаевной должны ехать на юг, в Juan les Pins, потому что я в Париже уже опять не сплю от кашля по ночам, опять задыхаюсь от бронхита, – взяли билеты на 25 декабря. На юге надеюсь работать»283.
29 декабря, уже из дома отдыха, Бунин вопрошает Алдановых:
«Милые, дорогие, не понимаю, что с Марьей Самойловной: Зайцев переслал мне копию ее письма ко мне не в запечатанном конверте! Зачем нужно было ей, чтобы Зайцев знал все столь странное содержание этого письма?
Целую Вас. Ваш Ив. Бунин».
Итак, в письмах Буниных к М. С. Цетлиной 1945–1947 годов никак не упоминаются события общественного характера, касавшиеся как лично Ивана Бунина, так и общей ситуации в литературном сообществе «русского Парижа». Исключением является лишь выше публикуемое письмо Бунина от 25 октября. В искренних и подробных по форме излияниях души Буниной всегда имеется, так сказать, фигура умолчания – о сложной политической ситуации, в которой оказался Бунин в те годы, в переписке с «благодетельницей нашей» она предпочитает не говорить. И это при том, что сам Бунин в непрерывном дискурсе с Марком Алдановым – их общим другом, тесно сотрудничавшим с Цетлиной в «Новом журнале», как видно из публикуемых нами писем, подробно обсуждает данную тему. М. С. Цетлина, которая после войны первый раз приехала в Париж как раз в 1946 году и по свидетельству дочери прожила там несколько месяцев284, не могла не быть в курсе происходящих вокруг Бунина событий. За это время, по словам Буниной (запись от 2.12.1946): «Она часто бывала у нас, много подарила мне платьев и других вещей. Хотела собрать ему на поездку на юг. Она очень заряжена. В ней сидит политик»285.
Как «политик», Марья Самойловна, пристально следившая за тем, как росли просоветские настроения среди ее парижских знакомых и близких, несомненно, хотела бы из первых рук знать, в какой степени сами Бунины были ими охвачены. Демонстративное нежелание Буниных, в первую очередь Веры Николаевны, делиться с ней своими мыслями на сей счет, несомненно, обижало и настораживало Цетлину, настроенную непримиримо антисоветски.
Ангелина Цетлин-Доменик пишет, что «у Марии Самойловны был вспыльчивый сильный характер»286. Это качество личности Цетлиной во всей полноте проявилось, когда недомолвки Веры Николаевны, нежелание самого Бунина обсуждать с ней актуальные события и соответствующая интерпретация его поступков со стороны многочисленных ее парижских информаторов окончательно укрепили ее в мысли о том, что боготворимый ею человек перешел в стан врага. Она взорвалась и 29 декабря 1947 года написала Буниным горячечное, сумбурное, но искреннее письмо. В нем, утверждая: «Разлюбить я Вас не могу. Вы – мой милый Иван Алексеевич, над которым я себя никогда не поставлю», – она, тем не менее, объявляет Буниным: «Я должна уйти от Вас».