только ту, которая в концентрационных лагерях, и не могут взять даже советского паспорта. Я должна уйти от Вас, чтобы чуть-чуть уменьшить Ваш удар. У Вас есть Ваш жизненный путь, который Вас к этому привел. Я Вам не судья. Я отрываюсь от Вас с очень глубокой для меня болью, и эта боль навсегда останется со мной»296,
Ее якобы сугубо личное письмо, по стечению непредвиденных обстоятельств ставшее циркулярным, прозвучало в эмигрантских литературных кругах как удар грома. 2 января 1948 года Вера Николаевна – в это время Бунины находились на отдыхе в Русском Доме в Жуан ле Пэн – записывает в дневнике:
«Ян был в большом возбуждении. Его вывело из равновесия <…> письмо Марьи Самойловны. Письмо бессмысленное, несуразное, трудно понимаемое. Она порывает с нами отношения, т. к. мы ушли из Союза. <…>“она уходит от нас” <…> пишет о каком-то “крестном пути Яна” – словом, белиберда ужасная. А вчера мы узнали, что М.С. циркулярно рассылает свое чудесное послание по всему Нью-Йорку»297.
Затем там же идет запись от 10 января с кратким изложением письма Тэффи – также одной из «подопечных» Марии Самойловны, которая 8 января писала Бунину298:
«Ужасно взволновало меня письмо Марьи Самойловны, о котором гудит весь Париж. Эдакая дурища! Понимает ли она, что Вы потеряли, отказавшись ехать? Что Вы швырнули в рожу советчикам? Миллионы, славу, все блага жизни. И площадь была бы названа сразу Вашим именем, и станция метро, отделанная малахитом, и дача в Крыму, и автомобиль, и слуги. Подумать только! – Писатель, академик, Нобелевская премия – бум на весь мир! И все швырнули им в рожу. Не знаю – другого, способного на такой жест, не вижу (разве я сама, да мне что-то не предлагают, то есть не столько пышности и богатства). <…> Меня страшно возмутила Марья Самойловна. Папская булла. Предала анафеме. А ведь сама усижена коммунистками, как зеркало мухами: Шура, Ангелина, сам толстопузый Прегель299 “отдает должное советским достижениям”. Пишу бессвязно, но уж очень меня возмутила ее выходка. Эдакая дура наглая».
Последнее замечание Тэффи интересно не столько в психологическом смысле – как пример отношения облагодетельствованных интеллектуалов к своим благодетелям, но и тем, что проливает свет на сопутствующие причины столь бурного «взрыва» Цетлиной. Все ее дети и многие близкие друзья были настроены просоветски, что в те годы было повальным явлением в кругах западной интеллектуальной элиты. В первую очередь, здесь следует назвать «Ангелиночку», сотрудничавшую с газетой «Юманите», чей муж Жан-Франсуа Доменик300, как и значительная часть участников движения Сопротивления (la Resistance), вероятней всего, в те годы был членом Французской компартии. Психология этих людей, с оружием в руках сражавшихся с немецкими и французскими фашистами на территории Франции, где их жизни повседневно грозила смертельная опасность, была иной, чем у их заокеанских родственников и друзей, иным было и их отношении к Советскому Союзу. Таким образом, «разрывное» письмо Цетлиной явилось результатом не только не откровенности с ней Буниных и «непроверенного (и как оказалось – неточного, известия»)301, но и ее конфликтных внутрисемейных отношений на политической почве. Сам же Бунин в письме к Зайцеву от 15 января 1948 года без обиняков обвинял своего старинного друга в подстрекательстве Цетлиной, в том, что он «способствовал ее неумеренному опрометчивому письму» к нему302. Из писем В. А. Зайцевой от 15 декабря и Б. К. Зайцева от 20 декабря 1947 года и 20 января 1948 года303 видно, как супруги буквально «обрабатывают» в нужном им направлении Цетлину, внушая ей мысль о практической недееспособности Бунина, который, мол де, настолько «болен, слаб и жалок», что «поддался напору окружения (Зурова и компании)».
О негативной роли Зайцева в истории с Цетлиной писала и Вера Николаевна, о чем косвенно свидетельствует замечание Т. М. Ландау-Алдановой в ее письме к Буниной от 16 февраля:
«Я вполне разделяю Ваше раздражение по поводу этой истории с Марьей Самойловной. Все, что Вы мне пишете о Зайцевых, тоже очень грустно, и у меня пропала всякая охота со всеми <ними> – Алдановы, Бунины и Зайцевы дружили семьями! – встречаться».
В подстрекательстве Цетлиной открыто Бориса Зайцева обвиняла также их общая близкая приятельница Надежда Тэффи304.
Иван Бунин, человек весьма вспыльчивый и резкий в конфликтных ситуациях, ответил Цетлиной 1 февраля 1948 года на удивление спокойным письмом, разослав его копии нескольким знакомым.
«Дорогая Марья Самойловна, ваше письмо обращено и ко мне, и к Вере, но Вера отвечает вам сама. Она ушла из Союза раньше меня и по соображениям другим, чем мои, и потому я пишу вам только о себе, однако, и я должен сказать прежде всего, что тоже, так же, как и она, изумлен, поражен чрезвычайно тем, что вы это письмо к нам предали гласности с целью, очевидно, очень недоброй, переслали его мне незапечатанным через Зайцевых, а в Америке <…> разослали его копию. Что же до содержания этого письма, то я поражен еще больше: вы написали его с какой-то непомерной страстностью, <…> а главное, поступили уж так несправедливо, так поспешно, не разузнавши, как, почему и когда я вышел из Союза. Мало того: вы приписали мне нечто совершенно противоположное тому, что я думал и думаю о соединении в Союзе советских граждан с эмигрантами! <…> Почему я не ушел из Союза уже давным-давно? Да просто потому, что жизнь его текла незаметно, мирно. Но вот начались какие-то бурные заседания его, какие-то распри, изменения устава, после чего начался уже его распад, превращение в кучку сотрудников “Русской мысли”, среди которых блистает чуть не в каждом номере Шмелев, участник парижских молебнов о даровании победы Гитлеру. <…> Я отверг все московские золотые горы, которые предлагали мне, взял десятилетний эмигрантский паспорт – и вот вдруг: “Вы с теми, кто взяли советские паспорта… Я порываю с Вами всяческие отношения…” Спасибо»305.
Исключительно уважительным и примирительным по тону было и помеченное тем же числом письмо Веры Николаевны Муромцевой-Буниной, в котором она писала, что «после тридцатилетних дружеских отношений» и «такой заботы и доброты» по отношению к ней со стороны Цетлиной, та, несомненно, должна была бы: «сначала запросить <их> о причинах ухода, а потом уже вынесла бы свой приговор, если таковой уж так необходим. Мы живем, как жили. Ничего нового с нами не произошло. И как были эмигрантами, так и остались, ни на какие приманки никуда не пошли. Но лишить меня права быть в том или другом союзе никто не может»306.
В своих письмах Алданову от 2, 4 и 9 февраля Бунин высказывал предположение, что Цетлиной «или оч<ень> неловко и ложное самолюбие не позволяет сказать: “извините – ошиблась” – или ей поспешили написать (Зайцевы, по-моему): “не обращайте внимание на письмо Б<унина> – он просто хочет вывернуться как-нибудь”… Ведь 3<айцев> недавно так почти и написал мне: “Все-таки твой поступок так почти всеми понят как протест против исключения советских”. И я ему ответил, что это “всеми” – его выдумка – и т. д.».
Он сообщал, что «Яша Цвибак» написал: «Я сказал ей, что я думаю, осуждал ее решительно. <…> Все это ужасно наивно и по-бабьи. Но я видел, что ей ужасно неприятно, что она жалеет <…>».
Бунин писал Тэффи 3 февраля 1948 года:
«Только что отправил Вам, дорогой друг, большое вчерашнее письмо, как получил письмо от Яши Цвибака. Пишет, что, узнав о письме М. С. ко мне, пошел к ней и “очень решительно осуждал ее”. И дальше: “Получив ваше письмо, я вторично говорил с ней и опять ее упрекал. Она оправдывалась, – не знала, дескать, что вы больны; послала письмо в адрес Зайцевых, так как считала, что вы уехали и что Зайцевы перешлют. Надеялась, что Зайцевы, зная подлинное Ваше состояние, не перешлют письма, а они переслали – и т. д. Все это ужасно наивно и по-бабьи. Но я видел, что ей ужасно неприятно, что она жалеет и отправила вам телеграмму и напишет письмо, которым все исправит… Мне казалось, что Берберова была ее информатором и косвенно, своей нелепой и клеветнической информацией явилась виновницей ее разрыва с Вами. Не хочу повторять, что Берберова ей писала о Вас, – выходило так, что Бунин за свои поступки не отвечает…” Каково, дорогая моя? И что я сделал этой суке Берберовой? За что она так отплачивает мне? За то, что я долго защищал ее в гитлеровские времена, когда ее все ниццские евреи ругательски ругали за ее гитлеризм, – говорил, что не могу ее осуждать до тех пор, пока не узнаю что-нибудь точно?»307
Бунин также выслал Алданову копию письма Марьи Самойловны, обращенного только к В. Н. Буниной от 4 февраля, в котором она извинялась за предание гласности ее послания, что явилось результатом якобы случайного стечения обстоятельств: «о чем я очень жалею и в чем я самым искренним образом перед Вами извиняюсь. По всей вероятности, я это сделала от большой взволнованности, или, как пишет Иван Алексеевич: “непомерной страстности”, что меня, понятно, не оправдывает. Поэтому я принимаю все Ваши упреки по этому поводу…<…>».
Комментируя эти слова, Бунин особо подчеркнул:
«…извиняется М<арья> С<амойловна> только в одном – в посылке своего “знаменитого” письма через Зайцева. “По существу же”, несмотря на то, что я ей писал, “характеристика” моего “поступка” осталась для нее в полной силе. Это, знаете ли, уже некоторая пощечина мне! <…> В “Нов<ом> Жур<нале> больше никогда ноги моей не будет. В<ера> Н<иколаевна> помогать распространению его тоже не будет больше».
Алданов сразу же выразил готовность поддержать акцию Бунина. 10 февраля он пишет:
«Дорогие друзья,
Получил только что ваше письмо. Ну что ж, нечего сказать, значит, мы оба ушли из “Нового журнала” <…>».
11 февраля:
«Марк Александрович, дорогой, милый, я страшно тронут вашими товарищескими чувствами ко мне, но умоляю Вас – ради Бога не уходите из “Нового журнала”! Ведь это будет такой большой вред ему! Я – другое дело. Но и я ни в коем случае не предам гласности свой уход из него, чтобы ему не повредить».