рович, – “Тьма”: как чудесно в нем все и как страшно! Редкий рассказ!»
Кульминацией конфликта Бунина с Союзом русских писателей и газетой «Русская мысль» явилось разъяснительное письмо, которое он 8 декабря 1948 года направил Марку Вейнбауму и которое тот опубликовал в «Новом русском слове» 30 декабря:
«Многоуважаемый господин редактор! Сделайте одолжение, напечатать в “Новом русском Слове” нижеследующие строки.
Осенью прошлого года парижский союз писателей, который когда-то избрал меня своим почетным членом312, исключил из своей среды лиц, взявших советские паспорта. В знак протеста против этого исключения большинство других членов Союза, оставшихся эмигрантами, опубликовало в печати заявление о своем выходе из него, предварительно прислав ко мне своего представителя с предложением присоединиться к заявлению, но я от этого отказался, считая неестественным присутствие советских подданных в эмигрантском союзе. Недели через две после того я также покинул Союз, но единолично, и, как явствует из предыдущего, не потому, что тоже решил протестовать, а в силу того, что мне не хотелось оставаться почетным членом Союза, превратившегося в союз кучки сотрудников парижской газеты “Русская мысль”, некоторые из коих были в свое время к тому же большими поклонниками Гитлера. Естественно, было поэтому сугубое раздражение против меня, как человека с именем, со стороны этой кучки, тотчас пустившей слух, будто я своим выходом из Союза хотел “
поддержать советских подданныхнедавно совершил сальто-мортале, перескочил в большевистский лагерьПариж, 8.XII.48 Ив. Бунин
Приписка (зачеркнуто):
Очень прошу редакцию, не смягчать моих резких выражений – всю вину за них беру на себя! Ив. Б.»
Американские друзья «русского Парижа» соблюдали публично строгий нейтралитет. При этом Литфонд и «Новое русское слово», в которых заправляли М. Вейнбаум, И. Троцкий и А. Седых, явно держали сторону Бунина и иже с ним, тогда как «Новый журнал», где царила властная и энергичная Цетлина – Бунин называл ее даже «как бы хозяйкой журнала»314 – с «пониманием» относился к линии Правления парижского СПиЖ. Впрочем, Михаил Карпович – главный редактор «Нового журнала», от этой склоки был явно не в восторге. Он без промедления послал Бунину «хорошее, умное, благородное письмо», в котором выказал искреннее сожаление по поводу сложившейся ситуации. Да и в последствие, оставаясь в стороне от конфликта, Карпович одновременно не упускал случая подтверждать свою симпатию по отношению к Бунину и Алданову и готовность с ними сотрудничать. Когда в начале 1950-х годов М. С. Цетлина посчитала за лучшее полностью отойти от дел в «Новом журнале»315, Бунин и Алданов вновь стали его авторами.
В итоге Цетлина, порвавшая с Буниным и всеми, кто вышел из СПиЖ, а все эти литераторы в большей или меньшей степени поддерживали долгие годы с ней дружеские отношения, этой акцией сама очень «многих восстановила против себя и в Париже, и в Нью-Йорке»316. На баланс противоборствующих сторон в литературном Париже ее демарш тоже не повлиял – конфликт между «обновленцами» и «непримиримыми» затух сам по себе по мере нарастания волны репрессий против творческой интеллигенции в СССР. Уже к середине 1949 года практически вся литературная элита «русского» Парижа однозначно стояла на позициях антисоветизма. Конечно, Бунин испытывал «и чувство оскорбления», и горькую обиду: ведь вместо высокой оценки того, что он «отверг все московские золотые горы, которые <ему> предлагали», его обвинили в просоветской политической акции. Под воздействием этих чувств он дезавуирует все то, что в течение тридцати лет воспринималось им как постоянная, необыкновенная по своей трогательности и вниманию заботливость о его персоне. Все повести о «разрыве» одинаково печальны, сотканы из взаимных несправедливых упреков и обвинений. История разрыва дружеских отношений Буниных с Цетлиной – не исключение, а лишь одна из них, причем типичная. И по прошествии десятков лет она не вызывает в нас ничего, кроме сожаления и сочувствия по отношению к высшей степени достойным людям, ставшими жертвой мелочных интриг третьих лиц и собственной гордыни.
Алданов, успокаивая Бунина, как всегда оказался прав. Фельетон Яблоновского никаких негативных последствий для Бунина не имел, скорее, наоборот. Так, в конце года Алданов с Я. М. Цвибаком (А. Седых) устроили в пользу Бунина сбор денег в Америке и сбор был весьма успешным. Алданов сообщает об этом своему другу в письмах 17 декабря:
«…вечером получил письмо от Цвибака с приятными для Вас новостями… Он начал – и очень успешно – кампанию по сбору денег для Вас. Сто долларов уже есть, еще сто обещаны твердо, и он надеется, что в течение зимних месяцев будет собирать по сто долларов ежемесячно: это только надежда и только на несколько месяцев… Однако люди… те же, к которым мы обратились бы и для юбилея… Яков Моисеевич очень Вас любит (а всё-таки я больше)… Всё-таки, дорогой друг, теперь прошу Вас дать мне определенные инструкции. Мы с Цвибаком начнем подготовку юбилейного сбора. Для этого необходимы будут, думаю, даже заметки о подписке в газетах… Разрешаете ли Вы это или нет?.. Секретно это сделать совершенно невозможно».
21 декабря он напоминает Бунину, мучительно стыдящегося публичных деклараций о своей бедности, что такой вид сборов для него отнюдь не зазорен:
«Ради Бога, не говорите, что это “постыдное дело” и т. д. Во все времена – даже и в лучшие времена – знаменитейшие писатели часто не могли прожить своим трудом, и, от Горация до Гоголя и до наших современников, жили в значительной мере тем, что их друзья собирали для них деньги. Нет, умоляю Вас, не говорите таких вещей и напишите Якову Моисеевичу, чтобы он сбор продолжал… Если Вы не хотите юбилейного сбора, мы придумаем что-либо другое… Поверьте мне, ничего “постыдного” в сборе в Вашу пользу нет, и я сам мог убедиться в том, как Вас почитают люди, дающие деньги».
1 июня 1949 года Бунин пишет:
«Милый, дорогой Марк Александрович, спешу Вам ответить, горячо поблагодарить Вас за Ваши постоянные заботы обо мне и попросить передать С. С. Атрану, что я чрезвычайно тронут им и шлю ему мой сердечный поклон. Буду очень рад познакомиться с ним, когда он будет в Париже. <…> Что до моего материального положения, то Вы его знаете…<…>. Жить чуть ли не на краю могилы и сознавая свою некоторую ценность, с вечной мыслю, что м<ожет> б<ыть> у тебя, больного вдребезги старика, постыдно, унизительно доживающего свои последние дни на подачки, на вымаливание их, не будет куска хлеба, – это знаете, нечто замечательное! Вы говорите о Цвибаке: у него моих капиталов осталось теперь всего 150 дол<ларов>… – никаких “сборов” он больше уже чуть не год не делает, да, конечно, и не будет делать – есть лишь всего 5–6 человек, которые кое-что дали ему для меня в прошлом году, и не думаю, что будет ему приятно снова клянчить на мою подлую, нищую старость. <…>…если бы я стал, наконец, чувствовать себя хоть несколько более обеспеченным благодаря С. С. Атрану и другим, было бы большим успокоением для меня».
На следующий день 2 июня Бунин опять пишет Алданову:
«…Опять и опять горячо благодарю Вас за ваши неизменные заботы обо мне – это, конечно, благодаря Вам решил подарить мне 20 тысяч г. Атран. Пожалуйста, передайте ему мой низкий, благодарный поклон. <…> Если найдете с Яшей женщину, могущую устроить бридж в пользу моей постыдной старости, буду страшно рад, – цены у нас на все растут поистине сказочно».
Стало сдавать здоровье и Алданова – гипертония. О своем образе жизни он пишет в письме от 23 июля:
«…Хочу похвастать. Сегодня я встал в шесть часов утра, вышел в 6.45 гулять и вернулся в 8.30. Был в старом порту. Решил делать это часто, – <…> отчасти потому, что это единственное время для прогулок: днем слишком жарко, а вечером я уже так устаю, что гулять не могу. Но было очень приятно, юг в эти часы очарователен. Было бы еще приятнее, если бы можно было, как в прежние времена, заходить в бистро и у стойки выпивать по рюмочке, – но давление крови не позволяет. Вернувшись домой, как каждое утро, сел в холодную ванну, – врать не буду, сел всего минуты на три, в отличие от Чайльд Гарольда и Онегина, не “со льдом”, – просто в холодную воду из-под крана, так как горячей нет».