губительно». Он с таким чувством повторил это слово, что я даже проникся симпатией к нему и страхом. «Да и упрямый я», — проговорил он, неожиданно поднимаясь, и простился со мной; всё время, пока я шёл к пристани, он глядел мне вслед. Лодочник зажёг фонарь и запустил мотор. Обернувшись, я посмотрел поверх чернильно-чёрной воды на то место, где стоял Джулиан, и увидел едва различимую фигуру, направлявшуюся к дому. Он шёл, наклонив голову и сцепив за спиной руки. В руке у него посверкивала сигара. Не могу объяснить, что я почувствовал — какое-то странное облегчение вместе с разочарованием и сомнением и ещё уверенность в нём. Мне показалось, что он сказал бы мне больше, если бы мог — если бы знал больше. Наверно, звучит нелепо, но и самые простые вещи иногда кажутся нелепыми. Не знаю. И ещё. Он не прикоснулся к вину. До чего же похоже на него — цветок в петлице, на столе кипящая кровь.
На мгновение Карадок опустил массивную голову на грудь и как будто задумался, хотя на самом деле он смиренно улыбался — или так казалось, хотя, наверно, меня обманули новые детские контуры знакомого лица.
— Ну вот, собственно, и всё в общих чертах — так это выглядит на сегодняшний день. Кстати, я не огорчился, хотя понимаю, что подобное положение может затянуться — то есть я никогда не вернусь на фирму. В моём возрасте…
Он снова медленно вдохнул табак, после чего с открытой радостной улыбкой откинулся на спинку стула и одарил нас до тех пор неведомыми подробностями его жизни, например, из-за давешней невоздержанности он раздобрел и вынужден носить бандаж, который он именовал «soutien-Georges»[33].
Потом он вдруг вернулся к главной теме:
— Можно подумать, что, не освободившись окончательно от фирмы и не вернувшись в неё, я оказался как бы в преддверии ада. Не тень и в то же время не совсем человек. — Я протянул к нему руку — и должен признаться, у меня на секунду возникла мысль, а не встретят ли мои пальцы пустоту вместо его запястья. — Пощупай у меня пульс, — попросил он.
Я попытался, но не нашёл пульс; однако плоть была настоящей.
— Полагаю, у вас нет тени, как у традиционного Doppelgänger[34]?
Он что-то тихо напевал и со счастливым безразличием поглядывал вокруг.
— Двадцатое число каждого месяца — день Эпикура. Я его отмечаю, не пышно, но отмечаю. Со стариной soutien-Georges невозможно дать себе волю. Je n'ai plus des femmes mais j'ai des idées maitresses[35].
Однако он не был ни недоволен, ни унижен, делая своё признание. И произнёс нараспев, отбивая пальцем по столу ритм:
Ну, уступи, приляг ко мне под бок!
Ты помнишь, для чего пришёл божок?
Наверняка это был перевод какого-то афоризма Эпикура. Но он не остановился на этом:
Над стогом не горит звезда…
Наука держит в хлороформе
Наш дух, который иногда
Бунтует в стихотворной форме.
Он помолчал, стараясь вспомнить ещё, но не смог, что было необычно. Тогда он симулировал привычный рёв и показал на дверь.
— А вот и он, Горацио Великолепный.
И мы с удивлением и удовольствием увидели ещё одну знакомую фигуру, которая, покачиваясь, приближалась к нам. Это был Баньюбула.
Ну да, это и в самом деле был Баньюбула, но несколько перебравший, то есть пьяный. Он помахал нам, сама элегантность, тростью с серебряным набалдашником. На нём были перчатки, безукоризненная шляпа, во всех отношениях идеальная шляпа, и его любимые серые гетры. Сказать, что он излучал радость, значит ничего не сказать; он шёл к нам, шевеля бровями и растягивая в широкой улыбке губы. Мы обменялись экспансивными, хоть и не без замешательства, приветствиями. Граф повернулся к Карадоку и с упрёком произнёс:
— Полагаю, вы рассказали им обо мне — полагаю, они знают? Как досадно, что теперь нельзя похвастаться самому!
Карадок покачал большой упрямой головой.
— Ни словом не обмолвился! — серьёзно проговорил он. — Ни одним проклятым словечком. Если они знают, то не от меня.
— Вы знаете… — спросил Баньюбула, почти не дыша от робости, — обо мне?
— Что?
— Что я наконец-то прорвался, работаю на фирме?
Он был готов пуститься в пляс от радости.
— На фирме?
Он издал вялый смешок, прикрывшись перчаткой, и присвистнул.
— Да, на фирме. Уже несколько месяцев. Мне очень нравится моя работа, и, думаю, могу сказать, что я отдаюсь ей целиком, без остатка.
— Браво! — вскричали мы, и я похлопал его по дородной спине, выражая своё одобрение и восхищение.
— Теперь я координатор по спорным вопросам в промышленном секторе, вот так-то. И работаю вместе с моим старым другом герцогом Ламбитусом, который ради нас оставил Министерство иностранных дел. Право слово, Феликс, вы не представляете, как всё тонко и сложно взаимосвязано. Куда ни глянь — повсюду или спорные вопросы, или спад выпуска продукции, или просто психологическое напряжение. А тут мы — я с моими языками и Ламбитус с его обходительностью и дипломатическим опытом.
— Должно быть, это ужасно.
— Да, — кротко произнёс граф. — Да.
Карадок усмехнулся, глядя на нас, и радостно ткнул Баньюбулу в бок.
— Расскажите им о вашей последней удаче, — сказал он, а Баньюбуле только того и надо было.
— Зачем утомлять вас деловыми разговорами? И всё же это последнее дело показывает, с каким невероятным тактом и психологическим провидением нам приходится работать. Мне бы хотелось рассказать, если вы не возражаете. — Вдохновлённый нашей готовностью внимать ему, он продолжал: — Ладно, только как пример: в прошлом году у нас начались трудности с немецким отделением в промышленном секторе. Всё шло не так, никто ничего не мог понять, а работой от души и не пахло. Естественно, начались дебаты всякого рода, главным образом пустые и дурацкие, тем более для такой работящей и любящей порядок нации. Джулиан послал нас туда психологическими советниками, чтобы мы изучили проблему на месте и предложили способы её решения. Что же там было? Мы не понимали, почему падает производство. Выходила какая-то чепуха. Во всяком случае, повышением зарплаты там дело не решалось. И тут-то вступила в свои права психология. — Показав длинным лопатовидным пальцем на собственный висок, граф драматически затянул паузу. Откровенная радость сверкала в его глазах — как летняя молния, как светлячки. — В конце концов Ламбитус сказал: «Значит, так. Они не нравятся себе и не знают, как себе понравиться. Наше дело, Гораций, найти выход». Долго мы крутили и так, и этак, но я решил задачу. Наверно, это слишком простенько для вас. Детские балы!
— Детские балы? — не удержался я.
Баньюбула кивнул, не опуская пальца, и продолжил своё выверенное exposé[36].
— Вы, верно, слишком молоды, чтобы помнить, как английское чувство юмора было спасено и возвращено к жизни после Первой мировой войны? С помощью детских балов, которые организовывала Блестящая молодёжь.
— Да объясните же, наконец!
— Обычный бал, на который вы являетесь одетым как ребёнок, посасывая из бутылочки молоко, и желательно в детской коляске, которую толкает кто-то из близких друзей.
— Будь я проклят!
— Феликс, это сработало, — вскричал он. — Вы не поверите. Толстяки-бюргеры плюнули на свою серьёзность, оделись по-младенчески, поскакали в коляски, стали сосать из бутылок молоко и размахивать разноцветными шариками. Ничего нет более жалкого и ужасного, чем зрелище входящих в раж бизнесменов. Мы всё продумали. Устроили «стулья с музыкой», призы, булочки и мины-ловушки, шапки-пистолеты и языки, которые, если вы в них дуете, разворачиваются…
Он состроил гримасу и застенчиво хохотнул, добавив лишь ключевую реплику:
— Вся Германия смеялась, вся Германия вернулась к работе, и кривая продаж стала быстро расти. Понимаете, насколько деликатной была эта операция?
Сказать, что мы все слушали его затаив дыхание, — ничего не сказать. Мы замерли, забыв закрыть рты, в робком восхищении. Успех, добытый его хитроумием, казалось, преобразил графа.
— Знаете, — продолжал он, — у нас была специальная встреча с Джулианом, на которой он поздравил нас и пообещал, что мы все будем внесены в следующий список, который подаётся премьер-министру на вручение ордена Британской империи четвёртой степени.
Рассказ о столь великом coup de theâtre[37] настолько взволновал его, что он надолго замолчал, обратив внимание на вкусные вещи, стоявшие на столе, и страстно, всецело отдавшись булочкам и разрезанному кексу. Карадок не сводил с него глаз, в которых стояли слёзы восхищения. Прождать столько лет, занимаясь всякой чепухой, недостойной его талантов… и наконец-то найти своё настоящее место в фирме. Это было великолепно! Бенедикта радостно пожала ему руку, поздравляя его. Баньюбула был не в себе — он потерял голову, говоря профессионально. Я хочу сказать, что ни малейшего намёка на благодушие не было в его тоне, когда он произнёс:
— И это только один случай из многих, очень многих, когда мы принесли фирме существенную пользу.
— Расскажите об эпидемии Коро, — попросил Карадок, который в первый раз от души радовался тому, что его друг вышел на авансцену.
— А, это! — Баньюбула завращал своими прекрасными глазами. — Вот уж было испытание. Ламбитус потом слёг и навоображал себе всяких ужасов. Не знаю, прилично ли будет говорить об этом в присутствии…
Он кивком показал на Бенедикту, которая улыбкой отвергла его сомнения и умоляюще простёрла к нему руки.
— Да, пожалуйста. Ну рассказывайте же, не томите душу.
Баньюбула наморщил лоб, сунул носовой платок в рукав и опять сел на своё место.