А то, что опасность ежеминутно висела над головой каждого американ-ского офицера, заново подтвердилось пленением генерала Чарльза Ли, случившимся две недели назад. Каким образом британский разъезд мог взять в плен командира четырехтысячного отряда, остановившегося на привал в Морристауне? Ли служил английскому королю в Европе и в Америке, его военные таланты были признаны и при дворе, и в Конгрессе, его сторонники даже призывали заменить им терпящего поражения Вашингтона. И так глупо попасться в руки врагу! Британцы ликовали, ибо в их лагере Ли считался единственным американским командиром, представлявшим серьезную опасность.
Правда, одна за другой всплывали детали этого печального события, будившие сомнения в умах скептиков. Слишком много совпадений должно было сплестись в трагический пучок, слишком много вопросов оставалось без ответа.
Зачем генералу понадобилось в ночь с двенадцатого на тринадцатое декабря заночевать в таверне, расположенной в трех милях к югу от лагеря его армии?
Почему именно в эту ночь из Трентона был выслан разведывательный отряд британских драгун?
Каким образом этот отряд, покрыв за ночь расстояние в тридцать пять миль, прибыл точнехонько в деревню Баскин-Ридж, где ночевал беззаботный генерал?
Говорили, что местонахождение генерала выдал местный лоялист. Но в этом случае лоялист сначала должен был доскакать до Трентона, и на это ушла бы вся ночь. На сам рейд времени тогда не осталось бы.
Если это была обычная разведка, почему командовать двадцатью пятью драгунами поручили не лейтенанту, не капитану, а полковнику? Не потому ли, что полковник Вильям Харкорт в свое время служил в Португалии под командой генерала Ли и хорошо знал его в лицо?
Гамильтон не решился бы высказать свои подозрения вслух, но от самого себя не мог скрыть версию обдуманного предательства. В случае поражения американцев, которое многим казалось неизбежным, генерала Ли, изменившего своей присяге королю, ждала виселица. С его точки зрения, было бы вполне разумным предложить свои услуги британцам заранее, пока в них была нужда. Просто перебежать на их сторону не годилось. В этом случае все принесенные им секреты обесценились, потому что американцы знали бы, что они раскрыты, и приняли бы свои меры. А так у них оставалась надежда, что пленник мужественно откажется делиться с противником важной информацией. Не от самого ли генерала полковник Харкорт узнал, в какую ночь и в какой городок надо скакать его отряду?
Габриэль Редвуд тем временем снова возник в свете костра, неся в одной руке железную кочергу, в другой — котел с остатками утренней каши. Двое солдат ухватили кочергу за концы, подвесили котел над огнем. Остальные, не имея права громко выразить свой восторг, только хлопали нежданного кормильца по спине и плечам. Роль доброго самаритянина была ему явно по душе, и на каше она еще не закончилась. Он подошел к Гамильтону и достал из-за пазухи маленький сверток.
— Сэр, пока они чинили колесо, я успел закончить маленький подарок для вас. Хоть чем-то должны же мы отметить Рождество.
Гамильтон всмотрелся в двух пушистых зверьков, лежавших на развернутой тряпице.
— Наушники из беличьей шкурки. Они соединены ремешком, вы кладете его под шапку — вот так, — надеваете на уши, а потом застегиваете ремешок под подбородком. От пули не спасут, но ведь в такую ночь — мороз страшнее.
Расстроганный Гамильтон не нашел что сказать, только погладил меховые уши и попытался изобразить на лице предельную меру восторга и благодарности. Редвуд, довольный произведенным эффектом, нырнул обратно в снежный буран.
Погрузка батареи на баржу началась только в полночь. Лошади опасливо ступали на обледеневшие доски помоста, перекинутого над черной водой. Каждое орудие обвязывали веревками — чтобы иметь возможность быстро вытащить, если оно соскользнет в реку. Льдины ударяли в корму и борта; солдатам, толкавшим колеса, приходилось хвататься друг за друга, чтобы удержаться на ногах.
Открытый речной простор будто добавил ветру злобы и воя, который вдруг пронзил одежду тысячами ледяных игл.
Факелы на противоположном берегу, казалось, не приближались, а, наоборот, удалялись с каждым гребком весел.
Выгрузка заняла еще больше времени, чем погрузка. Одежда артиллеристов промокла, покрылась льдом. А впереди было еще несколько часов марша по неровной лесной дороге.
Этот марш запомнился Гамильтону как непрерывный бой с собственным телом, которому хотелось только одного: чтобы ему дали право — возможность — прекратить все движения и раствориться в блаженном покое. Холод перестал быть врагом, притворился отрадным убежищем. Врагом были по-следние очаги тепла в теле — горло, жадно хватавшее воздух, глаза, упрямо вглядывавшиеся в спину лошади впереди, колотящееся сердце, уши, прячущиеся под беличьим мехом. Если бы не этот враг, не его безумное упрямство, как хорошо было бы прилечь рядом с придорожным бревном, наполовину укрытым снежной периной!
По расчетам Вашингтона и Нокса, восьмимильный марш должен был занять три часа. Но обледеневшие спуски и подъемы дороги замедляли движение армии. Артиллеристам много раз приходилось выпрягать лошадей и скатывать орудия вручную. Колеса застревали в снежных заносах.
«Не так ли боевые слоны Ганнибала перебирались когда-то через снежные Альпы», — мелькнуло в голове Гамильтона. Если он когда-нибудь вернется к писанию стихов, надо будет использовать этот образ. Или сравнить его орудия с огнедышащими драконами из сказок и мифов.
По плану штурм Трентона должен был начаться на рассвете. Но полки вышли к окраинам городка лишь тогда, когда летящий снег уже весь был насыщен светящейся утренней белизной.
При первых звуках мушкетных выстрелов Гамильтон испытал знакомый болевой толчок в висках. Нет, это был не страх — за месяцы войны страх в нем притупился, сделался чем-то вроде привычной мозоли, неудобством, с которым придется жить ближайшие годы. Скорее это было некое смешение вражды и злобы, овладевшее им при виде неприятельских кораблей на Гудзоне, горящих домов Манхэттена, при свисте ядер в небе над Брансвиком.
«Ах так! — хотелось крикнуть ему. — Вы — так?! Ну погодите!..»
В этом закипавшем чувстве было что-то звериное. Оно существовало на уровне инстинкта. Наверное, так бизоны заранее ощущают приближение волков и койотов и спешат сомкнуться нарасторжимым строем.
Стрельба усиливалась.
Слезящимися глазами Гамильтон вглядывался в белесую пелену.
Ага, вот и шпиль церкви!
На плане Трентона она размещалась как раз на перекрестке, указанном ему главнокомандующим.
Артиллеристы катили пушки на указанную позицию. Сзади них Габриэль Редвуд с трудом удерживал выпряженных лошадей.
Кинг-стрит полого уходила вниз, к реке.
Полуодетые гессенцы выскакивали из домов, на ходу пытаясь заряжать мушкеты.
— Заряд забивай! — командовал Гамильтон. — Картечь забивай! Фитили зажечь! Наводи! От стволов! Пли!
Первый залп окутал батарею дымом, ударил по ушам тугой волной.
— Прочищай! Заряд! Картечь! Наводи!
Банники мелькали в привычных руках заряжающих, наводчики снова припали к стволам.
Ветер унес пороховой дым, открыл мостовую, заваленную ранеными и убитыми.
Выскакивавшие из домов гессенцы пытались выстроиться в боевой порядок.
— Пли!
Улица опять опустела, уцелевшие исчезали в боковых переулках.
Гамильтон обернулся на топот копыт.
Кавалькада всадников приближалась по Пеннингтонской дороге.
Знакомая фигура вынырнула из снежной пелены.
— Браво, капитан! — прокричал Вашингтон. — Задайте им еще!
Мушкетная стрельба приближалась. Буран из смертельного врага вдруг превратился в союзника — бил защитникам города в лицо.
Несколько человек в конце улицы выкатили медную кулеврину, стали наводить на нападающих, но не успели. Очередной залп разметал их, как кегли.
С победным криком, выставив штыки, американцы ринулись преследовать бегущего врага.
Впоследствии, читая отчеты о бое под Трентоном, Гамильтон не мог поверить, что он длился всего сорок пять минут. Еще труднее было поверить в то, что потери американцев ограничились четырьмя ранеными и двумя замерзшими насмерть во время похода. Противник потерял около сотни ранеными и убитыми, более девятисот человек были взяты в плен. Победителям достались большие запасы пороха, продовольствия, обмундирования, мушкетов, несколько орудий.
Командовавший гессенцами полковник Рал умер от полученных ран. В кармане его мундира нашли записку, предупреждавшую о приближении американской армии. Видимо, кто-то из лоялистов успел заметить переправу, доскакать до Трентона и передать сообщение полковнику, праздновавшему Рождество со своими офицерами. Однако поверить, что какие-то безумцы затеют проводить военную операцию посреди снежной бури? Кроме того, полковник не знал английского, но не любил признавать этот факт и обращаться к услугам переводчиков.
Январь, 1777
«После победы под Трентоном бои продолжались еще некоторое время. Первый раненый, представший передо мной, был солдат из Новой Англии. Его правая кисть держалась на руке только на полоске кожи. Она была отстрелена ядром. Я направил его в дом на берегу реки, где мы оборудовали полевой госпиталь. К вечеру там собралось около двадцати раненых, и мы с другими докторами и хирургами перевязывали их и оперировали. Ночью нам пришлось спать на соломе вместе с нашими пациентами. Впервые война предстала передо мной во всем своем ужасном обличье. Нет слов передать боль моей души, измученной криками, стонами и конвульсиями людей, лежавших рядом со мной».
Из заметок доктора Бенджамина Раша
Март, 1777
«Если положение с госпиталями не улучшится, наши полки уменьшатся до рот к концу летней кампании. Те бедолаги, которым повезет выжить, рассеются по стране, так что отыскать их будет невозможно, а разысканные будут не годны для службы. Нам придется искать подкрепления не в колониях, а в мире ином... Я понимаю опасения предоставить главнокомандующему слишком много власти. Могу лишь добавить, что критическ