Миссус Марта встретила Джеймса приветливо, подарила серебряный шиллинг, долго расспрашивала про Бетти и ее потомство. Семилетняя Марта-младшая потребовала, чтобы он послушал ее игру на клавикордах и поговорил с домашним попугаем Шедвелом, сидящим в красивой клетке. Годовалая Полли была на попечении няньки, но ее мать, похоронившая уже троих детей, впадала в панику от каждого случайного кашля и часто отказывалась выходить к гостям, оставалась с дочерью. В такие дни Джеймс приносил ей и детям обед из кухни в их комнаты на втором этаже.
Прислуживать за столом было для него делом привычным, он умел двигаться бесшумно, не звякать посудой, появляться и исчезать, не привлекая внимания. Наиболее частыми гостями губернатора были два молодых джентль-мена, мистер Джеймс Мэдисон и мистер Вильям Шорт. Из разговоров Джеймс понял, что мистер Шорт только-только закончил Вильямсбургский университет и что масса Томас был среди тех, кто принимал у него адвокатский экзамен. Мистер Мэдисон выглядел постарше, он уже был депутатом ассамблеи, но когда он обращался к хозяину дома, в тоне его тоже звучала подчеркнутая почтительность ученика к учителю.
Однажды в застольном разговоре мелькнули те же слова, которые вычитал из британской листовки незнакомый негр в хижине в Монтиселло и которые так запали Джеймсу в память: «армия чернокожих». Он вздрогнул, откатил столик с приборами в угол, начал для вида осторожно перетирать ножи и стаканы. Мистер Мэдисон рассказывал о том, что Конгресс в Филадельфии одобрил проект, предложенный офицером из Южной Каролины, Джоном Лоуренсом: создать полк из негров. В качестве платы черным воинам предлагалось освобождение из рабства, а их хозяевам уплачивалась справедливая компенсация.
Постановление далекого Конгресса вызвало бурю возмущения в собрании вирджинских джентльменов. Депутаты ассамблеи вставали один за другим и со страстью доказывали невыполнимость и опасность задуманного. Белые ополченцы идут сражаться за свою страну — а за что станут сражаться черные? Послушность невольников гарантирована их страхом перед хозяином и надсмотрщиком — а кого станет бояться человек с заряженным мушкетом в руках? Овладев военным делом, черные смогут поднять вооруженное восстание, и их мстительное озлобление против белых может оказаться страшнее и сильнее ненависти индейцев. Молодые отпрыски плантаторов, заразившиеся мечтаниями гуманистов в европейских университетах, понятия не имеют о реальных страстях, кипящих в душах черных под маской покорности и незлобивости, и не отдают себе отчета в том, какими кровопролитиями могут обернуться их новации.
Подслушанный разговор наполнил душу Джеймса бурей страхов, надежд, сомнений, упований. Королевская прокламация, тайно читавшаяся в Монтиселло, обещала освобождение невольникам, вступившим в британскую армию. Теперь оказывалось, что и американцы готовы предложить рабам такую же сделку. Война, обесценившая деньги, разрушившая мечту о выкупе на свободу, теперь вдруг возрождала эту мечту, придавая ей новый — красивый и понятный — облик. Черный солдат с мушкетом и пистолетом, под развевающимся знаменем, под взглядом девичьих глаз — ах, как это было прекрасно!
Теперь, засыпая, Джеймс часто видел себя в мундире, марширующим в шеренге черных новобранцев, под звуки флейт и барабанов. Синий или красный был мундир, не имело для него значения. Нельзя было позволить мечте опуститься на землю, напороться на все трудные вопросы, превратиться в будничные планы, невыполнимость которых погубит ее, как губит летящего фазана охотничья сеть. Как он решится расстаться с братьями и сестрами, с мамой Бетти? Какая армия примет в свои ряды четырнадцатилетнего? На войне могут ранить, изувечить — какими глазами посмотрит на него прекрасная Маргарита, если он явится перед ней одноруким или хромым или обожженным?
Мечта не слабела, не исчезала, но все чаще отождествлялась теперь, воплощалась в одном и том же понятном предмете: военном мундире. Если Джеймсу доводилось выезжать с братом Мартином на закупки продовольствия, он впивался глазами в ополченцев, маршировавших перед зданием городского совета, в часовых у ворот арсенала, в военных моряков, охранявших здание таможни. Блестевшие пуговицы и пряжки, сиявшие галуны, узорные шнуры завораживали его. А что если купить в лавке сукна, ниток, иголок и сшить мундир самому? Или попросить о помощи сестру Мэри, работавшую на кухне в губернаторском дворце? Но его начнут спрашивать, зачем ему понадобился военный мундир, его планы откроются — и что тогда? Не объявят ли это попыткой бегства, не накажут ли продажей какому-нибудь жестокому плантатору?
Самые красивые мундиры носили двое ополченцев, двое Андерсонов: белый и черный. Белый был флейтистом, черный — барабанщиком. Они являлись почти каждое утро к дворцу, чтобы приветствовать губернатора военным маршем. Потом флейтист отправлялся к Мартину с надеждой получить от него стаканчик виски в уплату, а барабанщик — в кухню, где надеялся снискать расположение Мэри Хемингс.
Целый месяц Джеймс жил с мечтой о мундире, без всякой надежды на ее осуществление. И вдруг непредсказуемая судьба подбросила ему случайную встречу — схватку — передрягу, которую всякий другой мог бы легко упустить, но только не Джеймс Хемингс. О нет, сэр, не на такого напали!
В тот вечер обслуживать за столом гостей губернатора была очередь Роберта. Через час он поднялся в их комнату озабоченный, держа в руках пачку купюр.
— Джеймс, срочно беги в таверну. В кладовке кончилась мадера, а гости, я чувствую, вот-вот потребуют следующую бутылку. Купи на всякий случай четыре. Если трактирщик откажется записать на наш счет, держи наличные.
Джеймс взял деньги, натянул куртку, вышел под быстро темневшее небо. Таверна была на улице Герцога Глостера, всего в четырех кварталах от дворца. Трактирщик уже знал его, легко согласился внести стоимость вина на счет губернатора. Даже укутал бутылки овечьей шерстью, чтобы они не разбились в мешке.
— А сколько стоит сегодня пинта яблочного бренди? — спросил Джеймс.
— Если бумажными деньгами, то восемь шиллингов, а если монетами, то два.
Джеймсу уже доводилось несколько раз воспарять в царство хмельного блаженства, уготованное для взрослых мужчин. Соблазн был велик, деньги жгли руку. Они с Робертом разделят волшебный напиток перед сном, а потом как-нибудь восполнят недостачу. Он отсчитал восемь бумажек, протянул их трактирщику, и плоская фляжка с тихим звяком нырнула в мешок.
На улице было уже совсем темно, только бусинки звезд поблескивали сквозь ветви деревьев. Стук подошв о камни тротуара отлетал эхом от стен домов. Два-три окна еще слабо светились, между ними стояли столбы сплошного мрака. Вдруг что-то засопело, заворочалось, сдвинулось в одном из столбов. Будто рожденная густой чернотой темная фигура выпрыгнула на освещенный квадрат тротуара, бросилась на Джеймса, занесла над ним две черные лапы, почти ухватила за ворот куртки.
Нет, он увидел ее не глазами, не ушами услышал, не носом учуял пьяное дыхание. Наверное, так куропатка взлетает в дюйме от собачьих зубов, как мышцы его шеи без команды успели совершить спасительный кивок, мышцы поясницы нагнули корпус вбок, мышцы ног пружинно бросили все тело вперед, прочь от угрозы.
Нападавший промахнулся, испустил злобный крик, рухнул на мостовую.
Джеймс уже несся прочь, колени его мелькали, дыхание свободно вырывалось из горла. Он уже видел отблески света на спинах позолоченных львов у ворот губернаторского дворца, он был почти спасен...
И вдруг остановился.
И мысленно вгляделся в отпечаток темной фигуры, ухваченный его памятью.
Мозг Джеймса словно вынырнул из-под пелены мгновенного куропаточьего испуга, вернул себе власть над мышцами. И по каким-то своим — непостижимым, непредсказуемым, губительным! — причинам приказал ногам повернуть и двинуться назад, навстречу опасности.
Нападавший теперь сидел на земле, прислонившись спиной к стволу дерева. Изо рта его лились невнятные жалобы и угрозы, обещания разделаться со всеми врагами Кеннета Макдугала, которые еще не знают, с кем они связались, которые еще горько пожалеют. Густой запах блевотины мешался с ночной прохладой. Грязные пальцы ноги торчали из порванного сапога.
Но главное, но волнующее, то, что заставило Джеймса вернуться к месту схватки, было ухвачено его памятью без ошибки.
На Кеннете Магдугале был мундир вирджинской милиции!
Могла ли эта вожделенная вещь свалиться к ногам Джеймса Хемингса без вмешательства высших сил? Не светился ли здесь явный знак милости Всемогущего и Всеведающего, его сочувствия задуманному плану?
Джеймс извлек из мешка фляжку бренди, осторожно приблизился к пьяному ополченцу.
— Эй, Кеннет, старина... Погляди, что у меня есть. Не хочешь ли добавить? Ты ведь явно недобрал сегодня...
Пьяный с изумлением вгляделся в протянутый ему сосуд. Его боевой пыл истощился, мышцы протянутой руки с трудом могли раскачивать ее на уровне глаз. Другую руку он запустил в карман штанов, начал шарить там, вывернул пустую подкладку.
— Нет денег? Это не беда. Готов меняться. Я тебе бутылку, а ты мне свой мундир. Ночь теплая, да еще и изнутри согреешься. А капитану наутро скажешь, что тебя ограбили индейцы. Он поверит. Всем известно, что индейца хлебом не корми — дай покрасоваться в мундире.
Голова пьяного моталась на непослушной шее. Видимо, какие-то отблески чувства долга еще блуждали в ней, но делались слабее с каждой секундой. Зато фляжка с бренди блестела в лучах, падавших из освещенного окна, все ярче. Потом все десять пальцев обессилевшего воина вознеслись к горлу, встретились у ворота и, мешая друг другу, принялись расстегивать оловянные пуговицы.
Нет, не было у Джеймса Хемингса ни одного человека, с кем бы он мог поделиться свалившейся на него удачей. Мундир был поношенный, с большой дырой под мышкой, с навозным пятном на локте, с оторванным позументом, с бахромой на обшлагах. Когда новый владелец попытался примерить его, стало ясно, что ему придется еще долго расти и толстеть, прежде чем его размеры смогут заполнить пространство мундира хотя бы с малой долей правдоподобия. Но все равно, все равно! Теперь он сделался обладателем сокровища, перед которым бледнело все, что могло уместиться внутри глиняной свиньи-копилки.