Голова Габриэля Редвуда просунулась во входную щель палатки.
— Сэр, тут один джентльмен просит разрешения поговорить с вами.
— Он назвал свое имя?
— Да. Это пасынок главнокомандующего, мистер Джон Кустис.
— О, конечно, проси!
Гамильтон встал из-за стола, встретил позднего посетителя у входа, приветливо пожал руку. Он знал, что Вашингтон во время остановки в Маунт-Верноне наконец уступил просьбам Джеки, взял его в действующую армию. Однако только на роль своего личного адъютанта.
— Очень рад вашему визиту. Жалею, что нам не довелось ближе познакомиться раньше. Мы с вами, кажется, ровесники? Среди моих друзей есть выходцы из Массачусетса, Нью-Йорка, Южной Каролины, даже из Франции и Германии, но до сих пор ни одного вирджинца. Мне всегда было интересно узнать, какие переживания, какой опыт выпадает на долю человека, родившегося и росшего в этом красочном и своеобразном крае.
— Мы ровесники, да. Но вы уже полковник, а мне только-только удалось добиться у генерала Вашингтона разрешения вступить в армию.
— Вас привлекает военная служба?
— По крайней мере у меня есть надежда, что это дело мне по плечу. Оружием я владею с юности, хорошо ориентируюсь в горах и лесах, на лошади могу проехать хоть восемь часов, хоть больше. Не знаю, сумею ли я командовать солдатами, вести их в бой. Но ведь узнать это можно только на опыте.
— Сознаюсь вам, мои первые попытки в этом деле были обескураживающими. Мне казалось, что все рекруты, присылаемые на мою батарею во время боев за Нью-Йорк, должны были быть пламенными американскими патриотами, которые только и рвуться в бой. Каждый случай дезертирства, пьянства, воровства, неподчинения изумлял меня как нечто противоестественное, вгонял в растерянность.
— Сколько помню себя в своих отношениях с генералом Вашингтоном, я был для него предметом огорчений и разочарования. В колледже удержаться на сумел, ехать на учебу за границу отказался, потому что рано влюбился и хотел жениться. Когда все видные вирджинцы ушли на войну, меня избрали депутатом в штатную ассамблею, но и там я ничем не проявил себя. После смерти моей сестры Патси я остался единственным выжившим ребенком у моей матери. Вы можете себе представить, какими глазами она смотрела на своего мужа каждый раз, когда речь заходила о моем вступлении в военную службу.
— Удалось ли вам по крайней мере соединиться со своей возлюбленной?
— О, да! Обеспечить своих родителей внуками — это единственное, в чем я преуспел. Моя жена рожала уже семь раз, и четверо детей выжили и растут здоровенькими. На пути сюда, во время остановки в Маунт-Верноне, мой отчим увидел их впервые, и радости его не было границ.
— Я пытаюсь представить себе генерала Вашингтона играющим с внуками, но у меня не получается.
— Это случается нечасто, но иногда невозмутимость и самообладание изменяют ему. Видели бы вы его ликование месяц назад, когда пришло известие о том, что эскадра адмирала де Грасса вошла в Чесапикский залив. Он скакал по доскам причала, размахивал руками, в одной — сорванная шляпа, в другой — белый платок, и вопил только одно слово: «Де Грасс! Де Грасс!»
Гамильтон, откинувшись на спинку стула, начал смеяться и недоверчиво качать головой. Потом посерьезнел и вгляделся в лицо гостя.
— Мистер Кустис, я догадываюсь, что у вас были причины нанести мне поздний визит. Если вы имеете какую-то просьбу, не стесняйтесь высказать ее. Я постараюсь во всем пойти вам навстречу.
— Да, просьба есть... Для меня — очень важная... Догадываюсь, что вам будет нелегко выполнить ее... И все же...
Джеки достал из кармана платок, отер капли пота со лба. Узел каштановых волос на его затылке был завязан так туго, что натягивал кожу на лице, и оно заострялось, как мордочка у лисенка.
— Полковник Гамильтон, — тон его неожиданно стал торжественным и серьезным, — я прошу вашего разрешения принять участие в завтрашнем штурме. Возьмите меня в свой отряд простым солдатом.
Огонек свечи отражался в глазах гостя, наполнял их сиянием надежды. Ошеломленный Гамильтон вдруг подумал, что, наверное, и у него самого был такой же вид и голос — смесь мольбы, обиды, возмущения — каждый раз, когда он просил Вашингтона о переводе в действующую армию.
— Мистер Кустис, я понимаю ваши чувства... Это желание испытать себя, доказать себе и всему миру, что ты уже мужчина, — оно так знакомо мне... Но и вы должны понять меня... Генерал Вашингтон стал для меня чем-то вроде отца... Этой весной, впервые за пять лет моей службы ему, у нас произошла размолвка по пустячному поводу — и я переживал ужасно... Как же я могу за его спиной нарушить его волю в таком важном деле? А если вас ранят или убьют? Я буду казнить себя до конца жизни.
— Уверяю вас, это не будет нарушением воли моего отчима. В глубине души он хотел бы, чтобы я получил боевое крещение... Но он так бережно относится к чувствам моей матери, что никогда не даст мне разрешение открыто.
— Мистер Кустис, я тоже не могу сделать это. Только представить себе, какими глазами будет смотреть на меня миссис Вашингтон... Ужас!
— Мистер Гамильтон, я знаю, что вы рано осиротели. Вам трудно себе представить, какое это тяжкое бремя: расти под неусыпной опекой любящих родителей. Ведь любовь часто не замечает того момента, когда она превращается в мягкое тиранство. Я умоляю вас: дайте мне шанс хоть ненадолго вырваться на свободу.
Гамильтон набрал полную грудь воздуха, чтобы произнести решительное «нет». В этот момент раздался первый артиллейрийский залп, и вскоре за ним — второй. Ночные обстрелы осажденного города велись вслепую, однако британские перебежчики сообщали, что ядра, попадая в тесно набитые дома, производили опустошительный эффект. И под грохот канонады вме-сто заготовленного «нет» Гамильтон начал задумчиво произносить совсем другие слова.
— Мистер Кустис, давайте немного изменим суть нашего разговора. Вы заходили ко мне просто для того, чтобы отдать долг вежливости, — не правда ли? Наша беседа касалась разных тем. Да, я проявил неосторожность, сообщив вам, что штурм десятого редута намечен на ночное время. И что мушкеты останутся незаряженными — бесшумная штыковая атака. Еще решено нанести мелом крест на груди и спине каждого участника штурма — это уменьшит их шансы погибнуть в темноте от американского штыка. Но могло ли мне прийти в голову скрывать эту информацию от адъютанта главнокомандующего, который одновременно является его пасынком? А уж как он решил использовать эти сведения, остается целиком на его совести.
Лицо Джеки постепенно размягчалось, светлело. Облик отца большого семейства стремительно исчезал, его место снова занимал тот юнец, который десять лет назад бежал через луг навстречу девушке в синем платье. Он сделал шаг к Гамильтону, порывисто схватил его ладонь обеими руками, благодарно потряс. Выходя из палатки, обернулся и жестом опытного заговорщика прижал палец к губам. Исчез в ночном грохоте.
Весь следующий день ушел на подготовку к штурму. План десятого редута удалось нарисовать по рассказам перебежчиков. Гамильтон, разъясняя своим офицерам их задачи, стрелками указывал направления атаки для каждой роты. Пока этот редут находился в руках врага, он мог держать под обстрелом пространство перед линией бастионов, лишал нападающих воз-можно-сти подвести вторую осадную траншею.
В полдень Лафайет зазвал Гамильтона и Лоуренса в свою палатку перекусить. Он был еще очень слаб после перенесенного приступа малярии, но с оживлением расспрашивал друзей о событиях последнего года.
Лоуренс только что вернулся из Парижа, привезя крупную партию оружия и боеприпасов, а также значительную денежную субсидию, полученную Бенджамином Франклином от французского правительства. Однако настроение его было омрачено судьбой отца. Генри Лоуренс-старший целый год возглавлял Континентальный конгресс, потом был назначен послом в Голландию. Но во время второго плавания через океан его корабль был перехвачен британцами у берегов Ньюфаундленда. Из захваченных при нем бумаг (он пытался выбросить их за борт, но английский матрос прыгнул в воду и выудил пакет) парламент узнал, что Голландия согласилась тайно помогать американцам, и объявил ей войну, а самого Лоуренса-старшего отправил в Тауэр, где его содержали в холодной и темной камере как изменника своему законному королю. Лоуренс-младший возлагал большие надежды на взятие Йорктауна: в этом случае лорд Корнваллис оказался бы в плену, и такую важную персону можно было бы обменять на Лоуренса-старшего.
Гамильтон не без смущения рассказал друзьям о том, как простодушно он и генерал Вашингтон поверили в безумие, разыгранное женой генерала Арнольда. Помочь несчастной женщине, брошенной мужем, ничего не знавшей о его предательстве, оставшейся с младенцем на руках, — разве не в этом состоял долг настоящего джентльмена? Вашингтон снабдил ее деньгами и пропуском, чтобы она могла вернуться к отцу в Филадельфию. Лишь потом стало известно, что казненный майор Андре был близко знаком с Пегги Шиппен, что это она свела его со своим мужем и что именно под ее влиянием Арнольд решился на измену своей стране.
О том, как успешно Лафайет маневрировал в Вирджинии, то угрожая британскому корпусу, то исчезая из поля зрения врага, друзья уже знали достаточно. Но они с волнением выслушали его рассказ о войсковом бунте весной того же года.
Нехватка продовольствия, рванье вместо обмундирования, многомесячное отсутствие жалованья вызывало массовое дезертирство в Континентальной армии. Когда взбунтовалась бригада генерала Вэйна, он арестовал зачинщиков, устроил военно-полевой суд, который быстро приговорил шестерых к расстрелу. Привести приговор в исполнение было приказано остальным подсудимым. Они подчинились со слезами на глазах. По свидетельству очевидцев, расстрельный взвод был поставлен так близко от осужденных, что от выстрелов загорелись платки, которыми были завязаны их лица, а кровь и мозг разлетелись на колосья ржи за их спинами. Всю бригаду заставили пройти маршем мимо трупов.