Лафайет решил применить другой способ подавления бунта. Он объявил солдатам, что разрешает желающим покинуть армию, не совершая преступления дезертирства. Подайте заявление об отпуске — и вам будет разрешено вернуться в Морристаун. Но в этом случае вам придется одолеть сотни миль пути, на котором вас будут поджидать тысячи опасностей. Плюс, конечно, гордое сознание американского патриота будет вами утрачено навсегда. Поразительно — только считаные солдаты воспользовались этим предложением, а многие дезертиры вернулись в ряды. Лафайет вознаградил свои войска, заняв под свой кредит две тысячи фунтов и накупив на эти деньги столь необходимых одеял, рубах, штанов, сапог и шапок.
Обсудили также военную ситуацию. Положение британцев, осажденных в Йорктауне, делалось хуже с каждым днем. Не имея фуража, они вынуждены были пристрелить сотни лошадей, и конские туши плыли по реке, наполняя воздух зловонием. Кроме солдат и лоялистов в городе скопилось множество негров, перебежавших к британцам или захваченных ими на вирджинских плантациях. В какой-то момент осаждающие увидели толпы этих бедолаг, бредущих куда глаза глядят. Не надеялись ли осажденные, выпуская их из города, перенести оспу и тиф в лагерь американцев?
Если верить перебежчикам, в Йорктауне болезни уже вывели из строя чуть ли не четверть армии. Надежда на близкую победу витала в воздухе, воодушевляла, придавала силы. Команды звучали увереннее, смех — громче, глаза наполнялись блеском. Еще немного, стиснув зубы, последний рывок! Неужели может случиться такое счастье — конец проклятой войны?!
Вечером 13 октября все американские и французские батареи перенесли огонь на два вынесенных вперед редута: девятый и десятый. Гамильтон объезжал выстроившиеся роты, отдавал последние приказания, проверял наличие белых опознавательных крестов на мундирах солдат. В какой-то момент ему показалось, что в рядах мелькнуло лицо Джеки Кустиса. Но он мог и ошибиться.
Туча затянула западный горизонт. Темнота упала внезапно, будто кто-то разом задул факел заката. Канонада не утихала, но теперь к пролетающим над головами ядрам добавилось что-то еще: зажигательные бомбы, оставлявшие светящийся след на черном небе. В их неверном мерцающем свете роты бесшумно двинулись по открытому пространству, отделявшему траншеи осаждавших от земляных валов редута. Гамильтон спешился и присоединился к саперам, несшим штурмовые лестницы и деревянные мостки. Мысль о возможной смерти, о жене, ждущей в далеком Олбани, о нерожденном сыне промелькнула где-то на задворках сознания — он отмахнулся от нее легко, как отмахиваются от досадной осы, от залетевшей в комнату летучей мыши.
Артиллерия внезапно смолкла.
Саперы бегом преодолели последние ярды, начали набрасывать мостки через ров с водой. Только теперь вылезшие из своих укрытий защитники редута заметили приближение нападавших, открыли стрельбу из мушкетов.
За рвом громоздились поваленные деревья с торчавшими во все стороны, остро обрубленными сучьями.
Замелькали заготовленные топоры, расчищая десятки проходов для атакующих.
Соблюдать тишину больше не было нужды — и с диким индейским воплем «вууп-вууп!» американцы ринулись на штурм.
Гамильтон добежал до вздымающегося вала одним из первых. Габриэль Редвуд вынырнул из мрака, водрузил штурмовую лесенку. Гамильтон вскарабкался по ней, ухватился за край деревянного парапета.
Беспорядочная мушкетная стрельба продолжалась, фигуры защитников метались по двору редута.
Вскочивший на ноги Гамильтон едва успел достать из ножен палаш, чтобы отразить удар штыка, нацеленный ему в живот. Но тут же британский гренадер был повален ударом приклада по голове. Белый крест на груди ополченца-спасителя мелькнул перед глазами и исчез в толпе других солдат, стремительно заполнявших стены редута.
Рукопашная схватка длилась недолго. Ошеломленные внезапной атакой, британцы сдавались один за другим. Пленных оттесняли в угол двора, Гамильтону пришлось выставить вокруг них охрану. Он знал, какая жажда мести накопилась в душах его солдат за годы войны, и опасался, не выплеснулась бы она бессудными расправами.
Бой утихал, стали слышны стоны раненых. Зажглись факелы и осветили сцену короткого побоища.
В этот момент какая-то фигура с белым крестом на груди вынырнула из мрака, отбросила мушкет и сжала Гамильтона в коротком, но крепком объятии. В пляшущих отблесках огня он с трудом узнал смеющееся и ликующее лицо Джеки Кустиса.
В ту же ночь французская бригада под командой Лафайета захватила девятый редут. Теперь положение осажденных сделалось безнадежным. Вторая осадная траншея быстро приближалась к их позициям. На территории захваченных редутов были установлены тяжелые гаубицы, каждого ядра которых было достаточно, чтобы разрушить двухэтажный дом. Саперные батальоны готовили штурмовые лестницы с острыми крючьями на концах, которые должны были впиваться в деревянные перила на стенах бастионов.
Ночью 16 октября лорд Корнваллис предпринял последнюю отчаянную попытку спасти хотя бы часть своей армии. На реке Йорк была тайно собрана флотилия больших барок. Она должна была переправить солдат и офицеров, еще способных держать оружие, в Глостер, откуда им предстояло с боями пробиваться на север. Но опять, как и в Бостоне пять лет назад, как и в Трен-тоне, Провидение стало на сторону американцев, послав внезапный убийственный шторм. Речные волны вздымали тяжелые барки, разбивали их о камни, выбрасывали солдат в кипящую пену. Только нескольким ротам удалось достичь восточного берега реки, где они вскоре попали в плен к американцам.
В десять часов утра 17 октября перед бастионами появился британский офицер с белым флагом. В послании, которое он доставил генералу Вашингтону, командующий британской армией лорд Корнваллис предлагал установить перемирие на 24 часа, чтобы представители обеих сторон могли встретиться и договориться об условиях капитуляции гарнизона.
На переговорах британцы просили, чтобы им разрешено было выйти из города с оружием, с развернутыми знаменами и под барабанный бой. На это им ответили, что церемония сдачи будет проходить на тех же условиях, какие были предоставлены американской армии генерала Бенджамена Линкольна при капитуляции Чарльстона в Южной Каролине.
Длинным коридором, протянувшимся на полмили, лицом друг к другу выстроились американские и французские полки утром 19 октября. Контраст между внешним видом союзников был разительным. Французы щеголяли парадными мундирами, начищенными сапогами, блестящими эфесами сабель. Форма американцев пестрила заплатами разного цвета, кожа поясов была истерта до залысин, чулки зияли дырами. Кто-то явился босым.
Колонна британцев и гессенцев двигалась по коридору с зачехленными знаменами. В конце они выходили на открытое пространство, где оставляемые ими мушкеты и сабли постепенно вырастали внушительной горой. На обратном пути они старались не смотреть на американцев — только на французов, только их признавали настоящими победителями.
Лорд Корнваллис уклонился от участия в церемонии, сославшись на нездоровье. Присланный им заместитель попытался вручить саблю своего командира французскому генералу. Но Рошамбо отступил и указал на стоявшего рядом Вашингтона. Однако и тот не счел возможным принять символ капитуляции от младшего по чину.
В конце концов сабля была вручена генералу Линкольну.
Барабанная дробь смолкла, военный оркестр грянул американский марш.
Толпа горожан и окрестных фермеров, собравшаяся посмотреть на невиданное зрелище, взорвалась ликующими воплями.
— Генералу Вашингтону — ура!
— Французским союзникам — виват!
— Колонии Вирджиния — цвести!
— Победным Американским штатам — слава!
Замешавшийся в толпу Джеки Кустис тоже улыбался, размахивал снятой шляпой. Но рука его двигалась с трудом, «ура» вылетало изо рта едва слышным хрипом. Удерживаться на ногах он мог только потому, что стоявший рядом черный слуга крепко держал его за талию.
Какая жестокая насмешка судьбы!
Она дала мистеру Кустису увернуться от вражеского штыка, от случайной пули, от заблудившегося в полете ядра. Но не захотела уберечь от невидимого врага — тифозной заразы.
Два дня спустя после штурма десятого редута болезнь повалила Джеки на койку, наполнила все тело ознобом, залила грудь болью и жаром. С трудом раскрывая губы, он прошептал склонившемуся над ним Вашингтону:
— Сэр, всю жизнь я приносил вам одни огорчения. И теперь ухитрился омрачить даже такую великую, такую славную победу.
— Не болтай ерунды, Джеки. Моя семья — самое дорогое в моей жизни. А ты всегда был и останешься важным и незаменимым членом ее. Лучше отдохни и потом направь все силы на то, чтобы поскорее выздороветь.
Однако и этой просьбы своего отчима Джеки выполнить не сумел. Болезнь усиливалась, высасывала все соки из молодого тела. Из Маунт-Вернона вызванные гонцом примчались Марта Вашингтон и жена Нелли, привезли с собой семейного доктора. Но и он не смог помочь, и две недели спустя Джеки умер на руках безутешной матери.
21 октября, 1781
«К этому времени из всех орудий у нас оставалась только одна восьмидюймовка, да и у той не насчитывалось и ста зарядов. Много солдат и офицеров погибло от неприятельского огня, но еще больше — от болезней, а остальные были измотаны и истощены непрерывным трудом на укреплениях. В этих обстоятельствах я посчитал, что было бы тщетно и бесчеловечно пожертвовать жизнями доблестных воинов, обрекая их отражать враже-ский штурм, который, судя по соотношению сил, неизбежно кончился бы успехом неприятеля. Мною была предложена капитуляция, и я прилагаю копии моей переписки с генералом Вашингтоном, описывающие условия сдачи. Сожалею, что не смог добиться лучших, но я сделал все, что было в моих силах, чтобы облегчить условия содержания пленных».
Из письма лорда Корнваллиса генералу Генри Клинтону
Январь, 1782
«Все признают, что мой семимесячный Филип — красавец, у него правильные черты лица, взгляд не только живой и выразительный, но также полон добродушия. Знатоки считают, что сидит он изящно, а рук