Бунт на «Кайне» — страница 7 из 7

38. Камикадзе

Из всех, с кем Вилли довелось встретиться во время войны, фигура капитана Квига больше других врезалась в его память. Но был еще один человек, который еще сильнее повлиял на его дальнейшую судьбу и характер, — человек, лица которого он никогда не видел и чьего имени он так и не узнал. На следующий день после того, как он столкнулся с этим человеком, — это было в конце июня 1945 года — Вилли Кейт написал Мэй Уинн письмо на восьми страницах с просьбой выйти за него замуж.

Человек этот был пилот-камикадзе, погибший вместе со своим самолетом с одной целью — поджечь старый, ржавый «Кайн» у берегов Окинавы.

Капитаном «Кайна» был Кифер, а Вилли был у него старпомом. Капитан Уайт, большой умелец по части улаживания конфликтов, потратил пять месяцев, восстанавливая порядок на охваченном анархией тральщике, и снова вернулся к службе на больших кораблях. Четырехтрубники попадали теперь в руки молодых резервистов. На иных тральщиках старпомами назначались даже младшие офицеры.

В Управлении личного состава, по-видимому, сочли, что самый лучший способ избавиться от горьких воспоминаний о временах Квига — это разбросать офицеров и матросов «Кайна» по всему флоту. Три четверти всех матросов сменили заново. Единственным офицером, оставшимся на корабле со времен бунта, был Фаррингтон. Марика убрали с корабля через неделю после его оправдания, и он получил назначение командовать пехотно-десантным катером, что было оскорбительно и означало конец его карьеры на флоте. Что стало с Квигом, никто не знал.

Хозяйничал на корабле Вилли. Кифер уединился ото всех, как Квиг, только он не решал головоломок, а писал роман. К счастью для Вилли, он пришелся по нраву капитану Уайту, и тот с жаром взялся за его учебу. Два месяца он пробыл в качестве инженера-механика и еще два — в качестве старшего лейтенанта. Он был артиллеристом, когда пришел приказ о его повышении в должность старпома. Все то время старпомом был Кифер, угрюмая и нелюдимая личность. Он так и не избавился от репутации труса, которой Барни Гринвальд наградил его. Новые офицеры и матросы, на тральщике знали эту историю. Разговоры о бунте и трибунале были их излюбленным занятием, когда Кифера и Вилли не было поблизости. По общему мнению, этот писатель был в высшей степени странным типом и не заслуживал доверия. К Вилли относились лучше, но за ту роль, которую он сыграл во время бунта, на него поглядывали косо.

В те редкие дни, когда Кифер управлял кораблем, он становился нервным, нетерпеливым и грубым. Он то и дело дубасил по поручням и орал, требуя немедленного исполнения своих приказов. Он не слишком хорошо управлялся с кораблем и не раз мял бока судам снабжения, принимая от них топливо и другие запасы. Уже открыто поговаривали о том, что именно поэтому он все чаще и чаще доверял корабль Кейту.

Однако в тот день, когда их атаковал камикадзе, корабль вел Кифер.

— Летит!

Урбан почти весело закричал с правого крыла мостика. Но в крике Кифера, раздавшемся в следующее мгновение, явно слышался испуг:

— Огонь! Всем орудиям открыть огонь!

И тотчас же самопроизвольно, не по команде раздались хлопки всех двадцатимиллиметровых зенитных орудий корабля.

Вилли в это время был в штурманской рубке и занимался прокладыванием пеленгов для расчета курса. «Кайн» огибал южную оконечность Окинавы на пути в Накабусуку-ван, где ему надлежало взять почту для минной флотилии. Предупреждения о воздушной опасности не было. Случилось это в десять часов, хмурым облачным утром. Море было спокойным и пустынным.

Он швырнул карандаш и параллельную линейку, в два прыжка пересек рулевую рубку и выскочил на правое крыло мостика. Красные пунктирные линии трассирующих снарядов устремились в сторону камикадзе, коричневым силуэтом выделявшегося на фоне облаков далеко впереди по носу на высоте около тысячи футов. Он круто снижался прямо на «Кайн» и неуклюже колыхался. Это был легкий самолет устаревшего типа. Казалось, что по мере приближения крылья у него все больше и больше вытягиваются назад и на них были уже отчетливо видны два красных круга. На нем скрещивались четыре линии трассирующих снарядов. Самолет втягивал их в себя и упрямо несся вниз. Теперь уже было видно, что это большой, старый, расхлябанный самолет.

— Идет на таран! — Кифер и Урбан бросились ничком на палубу. Всего лишь в нескольких футах от них самолет накренился. Через желтый прозрачный колпак кабины Вилли увидел пилота в защитных очках. «Сумасшедший», — подумал он и в следующее мгновение оказался на коленях, уткнувшись лицом в настил палубы. Ему почудилось, что самолет падает прямо на него.

Казалось, прошло немало времени, прежде чем камикадзе врезался в корабль, ибо в голове у Вилли пронесся целый вихрь ярких и отчетливых мыслей, когда он, скрючившись, прижимался лицом к палубе, выкрашенной в голубой цвет. Главное чувство, охватившее его в тот момент и изменившее всю его дальнейшую жизнь, — это острое чувство отчаяния, что он так и не женился на Мэй. С того времени, как он бросил ее, ему довольно легко удавалось отгонять от себя всякие мысли о ней. Но когда он чувствовал усталость или был чем-то расстроен, они возвращались к нему снова, и он снова отбрасывал их, как минутную слабость. Но чувство тоски по утраченному счастью, которое охватило его теперь, было иным. Оно было подлинным. Когда он подумал, что ему пришел конец, ужас, поразивший его, не заглушил горькую мысль о том, что он больше никогда не увидит Мэй.

Удар самолета о палубу прозвучал так, будто на шоссе столкнулись автомобили, а секундой позже послышался взрыв. Вилли показалось, что его ударили в лицо, в ушах звенело. Шатаясь, он встал во весь рост и увидел, как синий дым клубами повалил за камбузной надстройкой, где серыми кучками все еще лежали ничком матросы артиллерийских расчетов.

— Капитан, я включу общекорабельную связь, а потом посмотрю, что делается на юте…

— О’кей, Вилли. — Кифер поднялся, отряхивая себя дрожащими руками. Волосы из под каски выбились и упали на лицо. Вид у него был ошеломленный, отрешенный.

Вилли влетел в ходовую рубку и нажал ручку громкой связи. Рулевой и его помощник смотрели на него испуганными глазами.

— Внимание, — произнес он резко и отрывисто, — в районе миделя в нас врезался камикадзе. Носовая и кормовая пожарная команды, по местам…

Синий едкий дым просачивался в рулевую рубку, обжигая легкие, как крепкая сигарета. Вилли закашлялся и продолжал:

— О повреждениях доложить на мостик. Включить пенотушение, орошение и кислотную систему. Изготовить к действию клапаны затопления — кха-кха, но без команды не затоплять… — Он дернул красный рычаг общекорабельной тревоги и вышел на правое крыло мостика одновременно со звоном колокола громкого боя. В лицо ему ударила волна горячего воздуха и дыма. Длинные рыжие языки пламени плясали возле мачты позади камбуза и подбирались к мостику. Ветер дул с кормы. Из пламени вырывались клубы дыма и перекатывались через крыло мостика.

— Я думал, ты на корме, — раздраженно закричал Кифер, едва различимый в дыму. Он и матросы на мостике надевали спасательные жилеты.

— Да, да, сэр. Как раз иду туда…

Чтобы спуститься на шкафут по переходу, Вилли пришлось изрядно поработать локтями и плечами, пробиваясь сквозь толпу бегущих матросов, которые с криками тащили пожарные шланги и хватали спасательные жилеты. Он прорвался на главную палубу. Дыма там было меньше, чем на мостике, — он весь устремился вверх и к носу. Красные столбы огня, толщиной со ствол дерева, с ревом вырывались из огромной рваной пробоины в палубе над котельным отделением. Закопченные матросы, спотыкаясь, выскакивали из узкого люка воздушного ящика. По всей палубе валялись обломки самолета. Горела командирская шлюпка. По палубе извивались шланги, матросы пожарной команды, с бледными лицами, в касках, в спасательных жилетах возились с патрубками магистралей или подтягивали к пробоине красные, похожие на игрушки, ручные «минимаксы». Их выкрики тонули в гуле колокола громкого боя и реве огня, рвущегося из развороченного котельного отделения. Стоял запах гари: пахло горящей нефтью, горящим деревом, резиной.

— Докладывай! — крикнул Вилли матросу, который шатаясь выходил из воздушного ящика.

— Весь самолет там внизу, сэр! Все к черту горит. Бадж приказал нам убираться вон. Он пытается закрыть главный топливный клапан. Не знаю, удастся ли ему выбраться оттуда. Я включил систему пенотушения, прежде чем уйти…

— А котел?

— Не знаю, сэр. Кругом пар и огонь…

— Знаешь, как открыть предохранительные клапаны? — Вилли старался перекричать шум и грохот.

— Да, сэр…

— Открывай!

— Есть, сэр…

Раздался взрыв, и ослепительный огненный шар вылетел из котельного отделения. Вилли отшатнулся. Огонь бежал по краю надстройки. Вилли с трудом протиснулся сквозь толпу валивших ему навстречу матросов к Беллисону, который затягивал гаечным ключом главный топливный кран.

— Увеличиваешь давление на магистрали?

— Да, сэр… Наверное, все кругом горит, сэр. Придется покидать корабль?

— Нет, черт побери! Тушите пожар! — завопил Вилли.

— Слушаю, сэр. Постараемся…

Вилли хлопнул старшего механика по спине и стал пробивать себе дорогу в заполненном людьми переходе, спотыкаясь о шланги. Подойдя к трапу на мостик, он с изумлением увидел, как из своей каюты выскочил Кифер, держа в руках увесистый серый парусиновый мешок.

— Ну что, Вилли? Есть надежда? — спросил Кифер Вилли, который посторонился, чтобы дать капитану первому подняться по трапу.

— Полагаю, что да, сэр. Что это за мешок?

— Роман. На всякий случай… — Кифер опустил мешок на палубу около ящика для сигнальных флагов и, сощурив глаза, стал вглядываться в сторону кормы, кашляя и прикладывая платок к носу. На рубке артиллеристы, хрипло переругиваясь, распутывали шланги.

Матросы на мостике — радиометристы, сигнальщики, гидроакустики — и трое новых офицеров тесно обступили Вилли, глядя на него расширенными глазами.

— Капитан, дела не так уж плохи: пожар захватил лишь одно котельное отделение… — начал было докладывать Вилли. И вдруг понял, что Кифер его не слушает. Капитан продолжал смотреть на корму, положив руки на бедра. Дым летел ему прямо в лицо. Белки глаз были мутно-желтые, края век покраснели.

Клубы пара с ревом вырвались из надстройки. Кифер перевел пристальный взгляд на Вилли.

— Что же там случилось?

— Я приказал открыть предохранительный клапан на третьем котле, сэр…

Внезапно на камбузной надстройке раздался оглушительный треск. Фонтан огней — белого, желтого, всех оттенков красного — забил во все стороны. Матросы с криками посыпались с трапов. Пули засвистели и застучали по надстройке.

— О Господи, зенитные рвутся! — закричал Кифер, ища, где бы укрыться. — Сейчас взлетим на воздух, Вилли. Теперь очередь за палубным боезапасом…

Из всех трех труб валил дым, грязно-желтый, как блевотина. Шум главных двигателей прекратился. Корабль заскользил по воде, замедляя ход и покачиваясь на волнах. Оранжевый отблеск пожара падал на серую гладь моря.

— Вода в топливных системах! — Кифер задыхался. — Прекратилось всасывание! Командуй всем…

На надстройке со страшным грохотом начали рваться трехдюймовые снаряды первых выстрелов, извергая потоки ослепительного пламени. Кифер вскрикнул, зашатался и упал. Удушливый пороховой дым окутал мостик.

Вилли опустился на корточки возле капитана и увидел, как несколько пар ног в матросских штанах, перемахнув через леера, прыгнули за борт.

— Рука, рука, — простонал Кифер, схватившись за плечо и стуча ногами по палубе. Сквозь пальцы проступила кровь.

— Что с вами, капитан? Матросы прыгают за борт…

Кифер сел, его исказившееся от боли лицо побледнело.

— Командуй покинуть корабль… Боже, руку как будто отрывают… Наверное, осколок…

— Сэр, честное слово, я полагаю, пока еще не время оставлять корабль… Кифер оперся на одно колено и, покачнувшись, встал во весь рост. Спотыкаясь, он добрался до ходовой рубки и ухватился окровавленной рукой за рычаг общекорабельной связи.

— Говорит капитан. Всем покинуть корабль…

Стоя в дверях, Вилли слышал слабый голос капитана, доносившийся из рулевой рубки, но динамики громкой связи молчали.

— Сэр, — закричал он, — связь не действует…

Матросы на мостике сгрудились у фальшборта, как стадо овец, жмущихся друг к другу, чтобы согреться.

— Как быть, мистер Кейт, можно нам прыгать? — крикнул Урбан.

— Стоять по местам…

Нетвердо держась на ногах, из ходовой рубки вышел Кифер.

Новый взрыв раздался со стороны надстройки, осколки забарабанили по мостику, и обдало жаром.

— Корабль не продержится и пяти минут! — Кифер подбежал к поручням, пытаясь увидеть, что делается на корме.

— Глядите, они прыгают. Вся главная палуба, должно быть, взлетела в воздух. — Он нырнул в толпу матросов и схватил свой парусиновый мешок. — Пошли! Все за борт…

Матросы и офицеры загудели и стали, словно пассажиры метро, подталкивать друг друга вперед, торопясь перескочить через поручни. Они натыкались на Вилли и прижимали его к поручням. Он перегнулся через них, пытаясь разглядеть сквозь едкий дым, что происходит на корме.

— Капитан, на корме никто не прыгает за борт. Все, кто в воде, это люди с мостика! — Матросы и офицеры один за другим прыгали с крыла мостика в воду. Кифер перекинул одну ногу через фальшборт. Здоровой рукой он крепко прижимал к себе парусиновый мешок. Он перелезал с большой осторожностью, оберегая свою окровавленную руку.

— Капитан, — крикнул ему Вилли, — с кормы никто не прыгает, они не…

Кифер не обращал на него никакого внимания. Вилли схватил его за плечо в тот момент, когда тот нагнулся, чтобы прыгнуть.

— Капитан, разрешите мне с добровольцами остаться на борту и попытаться локализовать пожар!

Искра понимания мелькнула в тусклых глазах писателя. На лице его отразилась досада, как будто Вилли сморозил какую-то невероятную чушь.

— Черт побери, Вилли, если ты хочешь покончить жизнь самоубийством, я не могу тебе мешать!

Кифер прыгнул подальше от борта, болтая в воздухе тощими ногами. Он упал в воду на живот и стал отплывать подальше от корабля. Вокруг него виднелись головы людей, покинувших корабль. Один Фаррингтон остался стоять на мостике, облокотясь на ящик с флагами и вытирая глаза рукавом.

— А вас что удерживает? — резко спросил его Вилли.

— После вас, сэр. — Рекламная физиономия энсина, испачканная сажей, выражала одновременно восторг и испуг, как у мальчишки.

Лишенный управления «Кайн» тем временем медленно разворачивался под ветер, и мостик стал быстро очищаться от дыма.

Пожар на надстройке был потушен взрывом. Только кое-где еще вспыхивали тускло-желтые языки пламени. От снарядных кранцев осталась лишь бесформенная, дымящаяся груда металла. Вилли увидел, как на корме из гигантских клубов — белого пара время от времени вырывался огонь. Он вдруг смог вновь осмотреться вокруг и увидел океан и берег Окинавы. Мирные зеленые холмы, горизонт — все было на своих местах. Корабль развернулся таким образом, что можно было взять пеленг. До его сознания наконец дошло, что корабль практически не сдвинулся с места с того момента, как в него врезался камикадзе. На вершине Юза Дейк по-прежнему был виден сигнал «320». Корабль мягко покачивало. Тонкая струйка желтого дыма вытекала из первой трубы. Голоса на верхней палубе только усиливали впечатление тишины и покоя. Два матроса, плывущие за бортом и относимые к корме, перекликались с людьми, стоящими на палубе. За бортом оказалось не так уж много народа, как убеждался Вилли, переходя с одного крыла мостика на другое, — не больше пятнадцати-шестнадцати человек. Вилли почувствовал глубокое умиротворение и прилив сил.

— Во что бы то ни стало мы спасем это старое корыто, — проговорил он, обращаясь к Фаррингтону.

— Так точно, сэр. Могу я быть полезен?

— Сумеете запустить движок Колера, эту тарахтелку на шкафуте?

— Радисты как-то показали мне, как это делается, сэр…

— Тогда бегом марш! Врубите общекорабельную связь, она помечена.

Фаррингтон сбежал по трапу вниз. Вилли направил бинокль в сторону тех, кто был в воде, и примерно в сорока ярдах от кормы увидел капитана, плывущего на спине и крепко прижимавшего к себе свой серый мешок. «Колер» ожил, закашлял и затарахтел, как старый «фордик». Вилли вышел в ходовую рубку. Вид брошенного штурвала, вращающегося то в одну, то в другую сторону, неприятно поразил его. Нажав рукоятку судовой трансляции, он услышал шум в эфире. Его голос загремел по всем палубам.

— Внимание, говорит старший помощник. Прошу не оставлять корабль. Мне не докладывали о каких-либо повреждениях, кроме кормовой котельной. Взрывы, которые вы слышали на камбузной надстройке, произошли от загорания боезапасов первых выстрелов. В какой-то момент показалось, что дело плохо. Капитан разрешил покинуть корабль, но он также разрешил добровольцам остаться на борту и попытаться спасти корабль. Давайте попробуем потушить огонь и дать пар на главные машины. Артиллерийским расчетам быть готовыми к затоплению погребов, но без команды не начинать. Носовая котельная, если к вам не поступает топливо, постарайтесь переключиться на носовые танки. Возможно, у вас повреждены магистрали. Отключите запорные клапаны, чтобы вода не проникала в кормовые магистрали. Пусть насосы откачивают воду, попавшую в кормовую котельную. Сохраняйте спокойствие. Вспомните тренировки и делайте то, что от вас требуется. Корабль способен войти в гавань еще до полудня своим ходом. Если мы его покинем, то нас уволят в резерв на Окинаве. Если удержимся, то мы наверняка дотянем до ремонта в Штатах. Оставайтесь на борту.

Фаррингтон вернулся на мостик. Вилли велел ему стать к штурвалу, а сам поспешил на корму. Проходы были пусты. На главной палубе из пробоины еще выскакивали красные, потрескивающие языки пламени, наполовину задушенного серыми шипящими клубами пара. Потоки воды и мыльной пены бежали среди путаницы шлангов. У лееров, поодаль от рваных краев пробоины, сгрудились матросы и офицеры и разговаривали между собой. Некоторые из них курили. Человек пятнадцать окружили пробоины, направляя струи пенотушителей в чрево котельного отделения. Несколько матросов просовывали шланг в воздушный ящик, и оттуда слышались отборные ругательства. Фрикаделька, парясь в своем спасательном жилете, методически выплескивал ведра грязной воды на обуглившуюся, но еще целую шлюпку. Никто уже никуда не бежал.

На палубе, у шкафута, фельдшер с двумя помощниками, стоя на коленях, бинтовали раненых, лежащих на матрацах и носилках. Вилли отправился к пострадавшим. Некоторые из них были вахтенными в котельной. На их ожоги наложили толстые, в желтых пятнах повязки. Были и такие, кого ранило в результате взрыва боеприпасов, одному матросу раздробило ногу, она сильно распухла и покрылась зелеными пятнами. Среди получивших ожоги был стармех Бадж.

— Как дела?

— Все в порядке, сэр. Думаю, что с пожаром покончено. Хорошо, что мне удалось перекрыть топливный клапан, прежде чем я выбрался оттуда…

— Проверили людей? Все ли выбрались наверх?

— Не мог найти Страшилу, сэр… одного его. Не знаю, может быть, он где-то здесь. — Механик сделал попытку сесть, но Вилли жестом остановил его.

— Не беспокойся. Я найду его…

Что-то загромыхало, и из первой и второй трубы повалил густо-черный дым, корабль вздрогнул. Старпом и механик посмотрели друг на друга и радостно заулыбались.

— Первая и вторая засосали, — проговорил Бадж.

— Все будет в порядке.

— Надо, пожалуй, спуститься и выловить этих купальщиков. Ну, держись!

— Надеюсь, капитан неплохо искупался, — тихо произнес стармех, — опередил Квига на целую милю.

— Заткнись, Бадж, — оборвал его Вилли и отправился на бак.

С момента удара камикадзе и до того, как возобновилось всасывание топлива, прошло ровно семнадцать минут…

Во время спасательных операций, которые заняли целый час, Вилли сохранял на редкость отчетливое представление обо всем происходящем; приподнятое настроение и чувство времени пришли сразу, как только Кифер прыгнул за борт. Все ему казалось нипочем. Он мгновенно принимал множество решений, по мере того как к нему в ходовую рубку стекались доклады о повреждениях, а вслед за решением крупных проблем вставала проблема массы мелких неполадок. Он медленно обходил корабль, повсюду натыкаясь на купальщиков, стараясь сдержать себя, когда приближался к кому-нибудь из них.

Он передал управление Фаррингтону и уже было направился к забортному трапу, как в этот момент на борт подняли капитана. Кифер не мог подняться самостоятельно, поэтому один из матросов прыгнул в воду рядом с ним, обвязал вокруг него конец пояса, и писателя, с которого потоками стекала вода, согнутого пополам, но крепко вцепившегося в свой промокший серый мешок, выудили из воды. Как только он поравнялся с палубой, Вилли подхватил его и помог встать на ноги. Губы у Кифера посинели. Пряди волос спускались на налитые кровью, широко открытые глаза.

— Как тебе, черт побери, все это удалось, Вилли? — выдохнул он. — Чудо какое-то. Я представлю тебя к Морскому Кресту…

— Желаете взять на себя управление, капитан? Как вы себя чувствуете сейчас?

— Ты прекрасно справляешься, черт побери. Продолжай в том же духе. Подбирайте остальных. — Я сменю платье… Пошли фельдшера — пусть займется этой проклятой рукой, она не дает мне покоя. Проверили людей?

— Сейчас проверим, сэр…

— Прекрасно… Так держать… Дай мне руку, Уинстон…

Кифер, хромая, поплелся к своей каюте, опираясь на плечо боцмана и оставляя за собой мокрые следы.

— Через полчаса я буду на мостике, Вилли… Сделай перекличку…

Число пропавших без вести сокращалось по мере того, как один за другим моряки поднимались на борт. Наконец в списке Вилли осталась всего одна фамилия — Эверетт Гарольд Блэк, трюмный машинист третьего класса по прозвищу Страшила. Идя почти по пояс в воде, матросы поисковой партии прочесали обгоревшее, затопленное котельное отделение и, наконец, нашли его. Когда сообщение об этом поступило наверх, Кифер был уже на мостике, держа руку на белоснежной перевязи. «Кайн» все еще находился в районе, где в него врезался камикадзе. Был полдень. Жарко пекло солнце. Резкий, удушливый запах гари пропитал весь закопченный дочерна корабль.

— Н-да, вот какие дела, Вилли. Каждому воздалось… Бедный Страшила… Каков курс на вход в пролив?

— Ноль восемьдесят один.

— Прекрасно, Рулевой, на румб 081, ход пятнадцать узлов…

— Сэр, разрешите спуститься вниз, я хочу проследить за тем, как его будут поднимать.

— Конечно, Вилли. Ступай.

На палубе матросы скатывали шланги, сметали звякающие обломки металла с надстройки и главной палубы и весело переговаривались между собой, вспоминая свои подвиги. Они встретили Вилли приветствиями, шутливо намекая на обещанную прогулку в Штаты. У камбуза одни матросы уплетали толстенные, наспех сделанные бутерброды, другие таскали булки из-под носа у коков, которые, проклиная все на свете, пытались растопить камбузную плиту, чтобы приготовить завтрак. Несколько зевак стояло у огороженного леерами пролома в палубе. Из темного, залитого водой котельного отделения гулко доносились голоса матросов поисковой партии. Два молоденьких энсина, из тех, кто поторопился прыгнуть за борт, стояли у лееров в чистых робах, заглядывали вниз и смеялись. Увидев Вилли, они смолкли.

Он холодно окинул их минутным взглядом. Это были однокашники, выпускники одной из военно-морских школ на Западном побережье. Обычно они скулили и увиливали от корабельного курса подготовки офицеров, не видя в этом никакого толка, ворчали, что не высыпаются, а их небрежность в обработке донесений и писем была невыносимой. Мало того, они беспрестанно кляли судьбу, закинувшую их на «Кайн». Вилли захотелось поиздеваться и предложить им написать квалификационное задание, раз уж у них нет другого дела, кроме как глядеть по сторонам. Но он, промолчав, повернулся и полез в воздушный ящик, слыша, как энсины захихикали ему вслед.

Отвратительный запах гари и еще какая-то вонь ударили ему в лицо, как только он спустился по узкому трапу в колодец. Прикрыв нос платком, он ступил на переходной мостик и пошел, скользя и спотыкаясь, по мокрым и липким доскам. Странно, как в кошмарном сне, выглядела котельная в льющемся сверху солнечном свете, слышно было, как чавкала вода, плескаясь в топках. Поисковая партия была где-то далеко, у правого борта. Когда Вилли спустился в котельную, холодная и маслянистая вода доходила ему до колен. Пока он добирался до людей, вода из-за качки то опускалась ему по щиколотки, то поднималась до пояса. Матросы поисковой партии расступились, и один из них направил вниз луч мощного электрического фонаря.

— Подождите, пока вода сойдет, мистер Кейт. Тогда вам будет видно.

Вилли не привык к виду покойников. Он видел, правда, каких-то родственников, выставленных в обитых изнутри бархатом гробах в мерцающем полумраке часовен, наполненных тяжелым запахом цветов и тихими траурными звуками органа, льющимися из динамиков, но здесь никто не попытался приукрасить смерть Страшилы. Вода схлынула на несколько секунд, и луч фонаря осветил тело матроса, пригвожденного обломками самолетного двигателя, его черные от мазута лицо и одежду. Это зрелище напомнило Вилли раздавленных белочек, которых он так часто видел осенним утром на дорогах Манхассета. Ужасно было вдруг осознать, что люди так же слабы и хрупки, как маленькие белочки. Черная вода с хлюпаньем закрыла погибшего. Вилли с усилием подавил подступившие слезы и тошноту.

— Это дело добровольцев. Кто не может пересилить себя, свободен… — проговорил он.

Поисковая партия сплошь состояла из нижней команды. Вилли перевел взгляд с одного лица на другое. На всех было выражение, которое, хотя бы на короткое время, уравнивает людей перед лицом смерти: страх, печаль и чувство неловкости.

— Ну, что ж, если все готовы, добро. Задача состоит в следующем: вооружить тали, закрепить их на бимсе и снять с тела обломки. Я пришлю сюда Уинстона с парусиной. Тогда можно будет поднять его на тросах через пробоину, вместо того чтобы нести по трапам.

— Есть, сэр, — ответили матросы в один голос.

— Хотите взглянуть на япошку, сэр? — спросил Вилли матрос с фонарем. — Мы его сложили в кучу у левого борта.

— Разве от него что-нибудь осталось?

— Да не Бог весть сколько. Не слишком-то аппетитное зрелище…

— Хорошо, покажите…

Останки камикадзе были ужасны. Вилли отвернулся, как только увидел кости и груду обугленного багрового мяса, страшно втиснутую в смятую кабину, как будто эта жуткая фигура все еще находилась в полете. Двойной ряд оскаленных пожелтевших зубов выделялся на обгоревшем начисто лице. Но ужаснее всего были уцелевшие защитные очки, вдавленные в разбитую голову и смотрящие вперед. Запах стоял, как в мясной лавке.

— Верно говорят, сэр, труп врага хорошо пахнет, — сказал матрос.

— Я… я, пожалуй, пойду и пошлю к вам Уинстона. — Вилли поспешно выбрался из груды самолетных обломков, кусков настила и котельной арматуры и через аварийный люк выскочил наверх, чтобы вдохнуть восхитительный соленый воздух.

На мостике в капитанском кресле, ссутулившись, сидел бледный и вялый Кифер. Он разрешил Вилли провести корабль в гавань. Командовать он стал только при постановке на якорь, подавая команды усталым, монотонным голосом. Матросы на соседних кораблях, бросив работу, уставились на разрушенную, обуглившуюся надстройку «Кайна» и на огромную черную пробоину в середине корабля.

Вилли спустился в каюту, сбросил с себя мокрую, грязную одежду и принял горячий душ. Он надел свежий рабочий костюм, задернул занавеску и, зевая, вытянулся на койке. И тут его начала бить дрожь. Сперва задрожали руки, затем затрясло его всего. Самое удивительное, что ощущение, которое он испытывал, не было ему неприятным — тепло и легкое покалывание распространялись по всему телу. Дрожащим пальцем он нажал кнопку вызова буфетчика.

— Принесите мне бутерброд с мясом, Расселас, с каким угодно, но чтобы это было мясо. И горячий кофе, горячий, слышите? Как кипяток.

— Слушаю, саа.

— Я суну в кофе палец, и, если не вскочит волдырь, получите взыскание.

— Горячий кофе. Слушаю, саа…

Дрожь постепенно унималась. Принесли еду — два толстых сэндвича с мясом молодого барашка и дымящийся кофе. Вилли мигом проглотил сэндвичи. Он достал из ящика стола сигару, которую два дня назад получил от Страшилы (тот выставил тогда коробку для всей кают-компании в честь повышения его в должности). Сперва Вилли колебался: не странно ли курить сигару покойника, но потом все же зажег ее и откинулся на спинку вращающегося кресла, положив ноги на стол.

Перед ним, как всегда, встала картина только что пережитого. Вот он видит, как камикадзе врезается не в главную палубу, а в капитанский мостик, и как превращает его в кашу. Видит, как падающий сверху обломок снарядного ящика разрубает его надвое, как ему в голову попадает зенитный снаряд, как рвутся погреба, он горит и превращается, как тот японец, в скалящийся полускелет. Мысли эти были одновременно жуткими и приятными: как страшный рассказ, они придавали большую остроту радости сознавать, что ты жив-здоров и что опасность позади.

Вдруг до Вилли дошло, что Страшила вместе с повышением получил и свой смертный приговор. Три дня назад он был переведен из кормового машинного отделения, оставшегося невредимым, в котельное отделение, где и погиб.

Дым от сигары погибшего Страшилы кольцами плыл над головой, а Вилли стал размышлять о том, что такое жизнь и смерть, что такое судьба, Бог. Быть может, такие мысли для философов — дело привычное, но когда такие понятия — не слова, а реальность, — пройдя толщу повседневных забот, овладевают умами обычных людей — то для них нет муки худшей. Полчаса таких мучительных раздумий — и вся жизнь может пойти иначе. Вилли Кейт, погасивший сигару, был уже не тем Вилли, который ее зажег. Прежний Вилли исчез навсегда.

Он начерно, от руки стал набрасывать письмо родителям Страшилы. Зазвонил телефон. Это был Кифер. Ровным голосом, в котором явно сквозила теплота, он сказал:

— Вилли, если ты закончил все дела, не возражаешь подняться ко мне на минутку?

— Разумеется, капитан. Иду.

Со шкафута, где, овеваемые полуденным ветерком, на поручнях сидели матросы, несся гул оживленного разговора. Вилли слышал, как несколько раз кто-то произнес его имя. Разговор стих, как только он появился из люка. Несколько матросов спрыгнули с поручней. Все они уставились на него таким взглядом, какого он раньше за ними не замечал. Как-то, давным-давно, точно так же они смотрели на капитана Де Врисса после того, как тот сделал несколько удачных маневров с кораблем.

— Здравствуйте, мистер Кейт, — послышались голоса. Это показалось довольно странным — прежде Вилли входил и выходил из люка по нескольку раз в день и никто с ним не здоровался.

— Привет, — улыбнулся им Вилли и направился в каюту Кифера. Романист полулежал в красном купальном халате, облокотясь на груду подушек. Повязка висела у него на шее, а забинтованная рука покоилась рядом. Он пил из стеклянного стакана какую-то темную жидкость. Подняв стакан в знак приветствия, он плеснул содержимое через край.

— Лечебный брэнди. Рекомендуется при потере крови, прописан фельдшером… Хорош также, смею уверить, для укрепления нервов, истрепанных после целого дня непрерывных подвигов. Прошу.

— Непременно, благодарю вас, капитан. Где бутылка?

— Внизу, в ящике. Рюмка на умывальнике. Превосходная штука. Наливай и садись.

Брэнди побежал по горлу теплым ручейком, нисколько не обжигая. Вилли откинулся на спинку вращающегося кресла, держа рюмку на свету. Неожиданно Кифер спросил.

— Читал когда-нибудь «Лорда Джима»?

— Да, сэр. Читал.

— Прекрасная книга.

— Лучшая из книг Конрада, я бы сказал.

— Удивительно созвучна сегодняшним событиям. — Романист с трудом повернул голову из стороны в сторону и пристально взглянул на Вилли, лицо которого выражало вежливое внимание. — Тебе это не приходило в голову?

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Ну, человек прыгает за борт, чего ему делать не следует, проявив однажды невольную трусость, и затем всю жизнь этот поступок не дает ему покоя… — Кифер сделал еще один глоток. — Передай мне брэнди. Я только что получил вот это по визуальной связи. Читай.

Он взял бутылку и протянул Вилли депешу.

«Командиру „Кайна“ явиться коммодору Уортону борт „Плутона“ 17.00».

— Вы можете подняться, сэр? Как ваша рука?

— Совсем не гнется, Вилли, черт ее побери. Порвало мышцы. Ничего. Это не может служить извинением. Боюсь, придется идти. Пойдешь со мной?

— Разумеется, капитан, если вы считаете, что я понадоблюсь…

— Но ведь ты знаешь немножко больше, чем я, обо всем, что произошло. В то время как я преспокойно болтался в воде, ты спасал мой корабль…

— Капитан, ваше решение покинуть корабль не было трусостью, не стоит терзаться. В тот момент, когда надстройка взлетает на воздух, люди прыгают за борт, а пожар и дым не дают возможности представить себе ясную картину, всякий благоразумный офицер сделал бы то же самое…

— На самом деле ты так не думаешь, — проговорил Кифер, глядя ему прямо в глаза. Вилли отпил из рюмки и ничего ему не ответил.

— Тем не менее, — сказал капитан, — я буду бесконечно благодарен, если ты это же самое скажешь коммодору Уортону.

— Я так и скажу коммодору.

После некоторого молчания Кифер спросил:

— Почему ты остался на борту, Вилли?

— Ну, капитан, не забывайте, что я-то видел, каков истинный масштаб повреждений, а вы — нет. К тому же вы были ранены и потрясены, а я — нет. Если бы было все наоборот…

— Я все равно прыгнул бы. — Кифер откинулся на подушки и стал глядеть в потолок.

— Видишь ли, Вилли, есть одно гнусное обстоятельство: у меня есть мозги. Это ставит меня в худшее положение, чем Квига. Он мог смириться со своей ничтожной ложью во имя собственного спасения потому, что он глуп. Я же способен анализировать. Я навсегда останусь в плену того факта, что я прыгнул. Этот факт доказал, кто я есть. Я не смогу забыть того, что произошло, если только не заболею паранойей, как Квиг. Тут я вполне отдаю себе отчет: не слишком смел, но весьма умен. Вполне допустимое сочетание, возможно даже, что здесь есть какая-то взаимосвязь, не знаю…

— Капитан, извините меня, но вы Бог знает сколько пережили, потеряли много крови и все, что вы сейчас говорите о себе, лишено всякого смысла. У вас достаточно храбрости, необходимой любому, кто…

— Вилли, это ты положил мне на подушку стальные шарики?

Вилли посмотрел в свою рюмку. Это было однажды утром, после того, как Кифер сделал вмятину подошедшему к нему бортом танкеру, а потом накричал на рулевого и наложил на него взыскание.

— М-м, да, это я сделал. Прошу прощения, капитан, это было глупо…

— Я хочу сказать следующее, Вилли. Я сочувствую Квигу больше, чем сочувствовал бы ты на моем месте. Нельзя понять, что такое командовать кораблем, пока не возьмешься за это дело сам. Это самое одинокое и неприятное занятие в мире. Кошмар для всякого, кто не вол. Вы вслепую прощупываете верный путь во мраке. Иногда вам везет. Но ошибки подстерегают на каждом шагу. В любую минуту вы можете стать причиной гибели сотни людей. Такой вол, как Де Врисс, не понимает этого, ему просто не хватает воображения, чтобы тревожиться об этом. Более того, у него тупая, воловья уверенность в правильности своих поступков. У Квига совсем не было мозгов, но у него был характер и честолюбие, поэтому неудивительно, что он свихнулся. Полагаю, что я поступал достаточно разумно — вплоть до сегодняшнего дня — так ведь? — Молящий тон, с каким были произнесены эти слова, бросил Вилли в жар от смущения.

— Разумеется, капитан…

— Так вот, это борьба. Что такое старпом! Капитан, командир корабля — это совсем другое дело… Не знаю, может быть, я еще повоевал бы, если бы не эта сволочь камикадзе, откуда его только принесло!

Голос Кифера осекся, слезы брызнули из глаз. Вилли вскочил и отвернулся.

— Капитан, я зайду позднее, вам просто нездоровится…

— Нет, останься, Вилли. Все в порядке. Просто чертовски неохота оставаться Лордом Томом на всю жизнь…

Вилли оперся о стол, все еще не глядя на капитана. Минуту спустя Кифер проговорил сухо:

— Все в порядке, мне уже лучше. Выпей еще брэнди.

Слез на его лице уже не было. Он протянул бутылку Вилли.

— Пожалуй, самое удивительное во всей этой истории то, что она заставляет призадуматься, а не заключена ли в неисповедимых решениях нашего высшего начальства истинная мудрость. Они отправили Роланда на авианосец, а меня приговорили отбывать срок на «Кайне». И по какой-то дьявольской случайности мы оба подверглись одному и тому же испытанию — пожар из-за камикадзе… Роланд погиб, спасая свой корабль, а я прыгнул за борт…

— Капитан, в случайном происшествии вы находите какой-то особый смысл. Возьмите себя в руки и забудьте об этом. Если вы хотите успеть к 17.00 к коммодору, вам следует собираться… Рука вас беспокоит?

Поднимаясь, Кифер скорчил гримасу.

— Болит чудовищно. Вот еще одно дело — хочу наведаться в плавучий госпиталь. Ну ладно, Вилли… — Капитан спустил ноги на ковер, стараясь не задеть руку. — Еще по одной на дорожку?

— Нет, спасибо, капитан…

Кифер посмотрел на него оценивающим взглядом, печально улыбнулся.

— Интересно, понимаешь ли ты, как сильно изменился за те два года, что провел на «Кайне»?

— Я полагаю, мы все изменились, сэр…

— Но не так, как ты. Помнишь, как когда-то ты на три дня задержал оперативное донесение, которое забыл в кармане грязных брюк?

Вилли улыбнулся.

— Я никогда не говорил, но той ночью у нас с Де Вриссом был серьезный разговор о тебе. Любопытно, что я-то как раз говорил, что ты не внушаешь мне никакого доверия. А Де Врисс уверял, что из тебя получится прекрасный офицер. Я никогда не узнаю, каким образом он мог так верно предугадать. Ты заработал медаль, Вилли, если моя рекомендация еще что-нибудь значит, вот что я скажу. Спасибо за то, что ты мне дал выплакаться в жилетку. Теперь я чувствую себя гораздо лучше. — Он потянулся за своими брюками.

— Разрешите помочь вам одеться, капитан?

— Нет, спасибо, Вилли. Мне не нужна помощь, во всяком случае, физическая. Как они называют меня в кают-компании? Умирающий лебедь? — Глаза его блеснули, и Вилли не удержался от смеха.

— Сэр, через неделю все забудут об этом, в том числе и вы…

— Я-то буду помнить даже на своем смертном одре, если умру в своей постели или еще где-нибудь. В жизни каждого есть один-два таких момента. Один у меня уже был — сегодня утром. Что же… моя мать воспитывала своего сына не для того, чтобы он стал солдатом. Я все-таки хороший писатель, черт побери, а это что-нибудь да значит. Что бы ни думал об этом Барни Гринвальд. Он, возможно, предугадал бы, что я прыгну. А допрыгнул я и до трибунала, хотя по-прежнему считаю, что все равно не смог бы помочь Стиву… Ну что ж. Пожалуй, я сделаю еще один глоток, если ты не желаешь. — Он ловко защелкнул пряжку своего ремня одной рукой, налил себе брэнди и выпил. — Странное для меня ощущение, — проговорил он, — попасть в такую ситуацию, где слова ничего не могут изменить. Первый раз в моей жизни, или я сильно ошибаюсь. Иди побрейся, Вилли.

— Слушаюсь, капитан.

— Черт побери, мне кажется, ты заслужил право снова называть меня Томом. Даже Длинным Томом, то-есть, я хочу сказать, Лордом Томом… Кажется, я слегка перебрал. Небольшая прогулка на шлюпке на свежем воздухе приведет меня в чувство, как ничто другое. Или у нас нет больше шлюпки? Я позабыл.

— Вид у нее ужасный, капитан, но мотор еще тарахтит.

— Прекрасно. — Когда Вилли взялся за дверную ручку, Кифер произнес:

— Кстати говоря… — Порывшись на книжной полке над столом, он вытянул туго набитую черную папку. — Вот первые двадцать глав романа. Остальные, несколько подмокли. Хочешь взглянуть вечерком на досуге?

Вилли был поражен.

— О, спасибо, сэр, с удовольствием. Я уже начал было думать, что мне придется ее купить, чтобы взглянуть…

— Да, черт побери, Вилли, я надеюсь, что ты все же ее купишь, не лишай меня моих гонораров! Я хотел бы, однако, знать твое мнение о ней.

— Я уверен, что она мне понравится, сэр…

— Что ж, выскажешь свое просвещенное мнение. И не щади моих чувств из соображений военной субординации.

— Слушаюсь, сэр. — Вилли вышел из каюты, держа папку под мышкой, с таким чувством, будто в руки ему попал сверхсекретный документ.

Поздно ночью он написал Мэй письмо.

39. Любовное письмо

Было далеко за полночь, когда Вилли закрыл папку с рукописью Кифера, отложил ее в сторону и отправился в корабельную канцелярию. Включив настольную лампочку, он замкнул дверь и снял чехол с пишущей машинки. В душной каюте было тихо, только глухо скрипели кранцы между бортами «Кайна» и «Плутона». («Кайн» был ошвартован к плавучей базе на ремонт.) В ящике для бумаг он обнаружил потрепанный порнографический романчик, забытый писарем, и удивился, что ему не захотелось даже открыть его. Он заправил бумагу и, равномерно стуча по клавишам, начал без остановок писать.

«МОЯ ДОРОГАЯ МЭЙ.

Есть одно ощущение, которое я пережил на этом корабле, типичное для моей жизни здесь, и единственное, что я запомню о ней, — это ощущение человека, которого встряхнули ото сна. Пожалуй, что за последние два года меня встряхивало ото сна сотни раз. Ну так вот, меня наконец-то встряхнуло также и от иллюзий, которые я питал по отношению к тебе, и я только молю Бога, чтобы это было не слишком поздно.

Я знаю, что это письмо может произвести на тебя впечатление разорвавшейся бомбы. Прочти его, милая, и тогда уж решай, стоит ли на него отвечать. Насколько мне известно, я значу для тебя не больше, чем какой-нибудь идиот, приходящий в „Грот“ только для того, чтобы поглазеть на тебя. Не все же я должен его написать.

Видимо, не имеет смысла так поздно просить у тебя прощения за то, что я не писал целых пять месяцев. Ты знаешь, почему не писал. В свое время я считал в высшей степени благородной мысль о том, что если я намерен порвать с тобой, то должен это сделать сразу, не мучая тебя своими уклончивыми посланиями. И поскольку я решил улизнуть от тебя раз и навсегда, ввиду того, что ты не слишком подходишь мне — Господи, прости мне, — я и перестал писать.

Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Вот почему я снова пишу. Уверяю тебя, это совершеннейшая истина. Я люблю тебя. Я никого прежде не любил так, как люблю тебя, даже моих родителей. Я полюбил тебя с того самого мгновения, как ты сняла с себя пальто у Луиджи, если ты это помнишь. Тогда ты показалась мне самой желанной женщиной в мире, все остальное для меня не имело никакого значения. Впоследствии я обнаружил, что ты умнее меня и характер у тебя сильнее, но это всего лишь счастливое совпадение. Наверное, я любил бы тебя, даже если бы ты оказалась дурой. Вот почему я считаю, что основное — это физическое влечение, и так будет всегда. Может быть, тебе это не нравится, поскольку то же самое испытывают к тебе сотни таких же идиотов, но это правда.

Дело в том, моя любимая, что это физическое влечение чуть не разбило нам жизнь потому, что в мою глупую, незрелую, полную снобизма голову пришла мысль, а не похоже ли все это на западню. После Йосемита моя мать почти отговорила меня от намерения жениться на тебе, вбивая мысль о том, что меня поймали в тенета секса. Если ты захочешь знать, что же изменилось с тех пор, то я ничего не смогу тебе ответить. Многое произошло за последние пять месяцев, и результат таков, что за это время я стал на пять лет старше, и теперь определенно могу сказать, что вышел из моего юношеского тумана, хотя, возможно, мне еще далеко до того, чтобы стать настоящим мужчиной. Я ясно вижу, что с нами произошло чудо, которое бывает только раз в жизни. Мне не понять только, как ты могла полюбить меня, будучи сильнее, мудрее, красивее, самостоятельнее, да и во всем остальном лучше, чем я. Может быть, этому способствовала моя принстонская болтовня, если так, то спасибо Принстону. Знаю, что снобистское понятие о том, что надо выходить замуж в „хорошую семью“, тебе чуждо. Что бы там ни было, мне фантастически повезло, что ты полюбила меня.

Любимая моя, все это похоже на прорвавшуюся плотину, я даже не знаю, о чем писать в первую очередь, главное, пойдешь ли ты за меня замуж, когда я снова приеду домой? Независимо от того, кончится война или нет. Я почему-то думаю, что она кончится через несколько месяцев. Если это так и произойдет, то вот, что я хочу сделать. Я хочу учиться дальше и получить магистерский, а может быть и докторский, диплом, если к тому времени деньги еще не кончатся, а затем пойти на преподавательскую работу, все равно куда, но предпочтительнее где-нибудь в небольшом городке. Теперь о деньгах: эти деньги не принадлежат матери. Отец, мир праху его, оставил мне страховой полис, достаточный, чтобы денег хватило на два-три года учебы. А может быть, и правительство предоставит помощь ветеранам, как оно это делало в прошлую войну. Как бы там ни было, этот вопрос как-нибудь уладится. Кстати говоря, отец несколько раз косвенно давал понять, что мне следовало бы жениться на тебе. Он чувствовал, что я нашел что-то необыкновенное.

Я непременно хочу преподавать. В этом, как и во всем остальном, ты понимала меня превосходно. На „Кайне“ я уже пару месяцев старпомом (Господи, сколько новостей я должен тебе сообщить — не все сразу), я также ведаю программой обучения моряков курсов Института вооруженных сил. Не могу описать тебе удовольствие, которое я получаю, помогая людям начать знакомство с предметами, которые их интересуют, консультировать их работы и следить за тем, как они растут и делают успехи. Пожалуй, это то самое, для чего я рожден. Что касается игры на рояле, далеко ли мог бы я продвинуться? У меня нет таланта. Я просто могу играть на рояле и сочинять стишки слегка фривольного содержания — все это салонные штучки, годные для субботних вечеринок. Вся эта ночная жизнь, эти проклятые посетители с их мертвыми, мучнисто-белыми лицами, духота, каждый вечер одно и то же, вся эта несвежая, липкая мешанина из псевдосекса, псевдомузыки, псевдоостроумия — все это не по мне. И не по тебе тоже. В этих ночных клубах ты, как алмаз в куче мусора.

Теперь — религия. (Все по порядку — так много надо сказать!) Я никогда не верил в Бога, но я слишком много видел звезд, солнца, человеческих судеб — здесь, в открытом море, чтобы продолжаю пренебрегать ею. Я хожу в церковь, когда только могу. Я, наверное, христианин с прохладцей. Католицизм всегда пугал меня, я его не понимаю. Если ты хочешь воспитывать детей в католической вере, что ж, я считаю, что христианин всегда остается христианином. Я предпочел бы не следовать обряду, который мне непонятен, говорю это откровенно, как подобает делать в решающий момент, — однако, я согласен и на это, если ты пожелаешь. Все это мы можем с тобой обсудить, и все будет хорошо, если ты еще любишь меня по-прежнему.

Вкратце о новостях (хотя, конечно, я не могу сообщить тебе, где я нахожусь и тому подобное). Ты поняла теперь, что я не отбываю срок на галере за бунт. Марика оправдали главным образом благодаря чудесам юриспруденции, так что мое дело даже не рассматривалось. Бедняга Стилуэлл сошел с ума, — вернее, как я считаю, его свел с ума Квиг, которого мне теперь жаль так же, как Стилуэлла: они оба не более и не менее как жертвы войны. Последнее, что я слышал о Стилуэлле — ему стало гораздо лучше после шоковой терапии, и он выполняет на берегу какие-то несложные обязанности.

Квига сменил чудесный парень, выпускник Академии, который за четыре месяца выправил положение на корабле, а затем передал его Киферу. Так что у нас теперь в роли капитана писатель, что очень почетно.

Теперь я отчетливо понимаю, что „бунт“ был делом рук главным образом Кифера, хотя я должен принять значительную часть вины на себя, так же, как и Марик, и вижу, что мы были неправы. Мы перенесли на Квига ту ненависть, которую должны были испытывать по отношению к Гитлеру и японцам, оторвавшим нас от берега и на много лет обрекшим на прозябание на этой старой развалине. Наше неповиновение усугубило положение Квига и нас самих. Оно вывело его из равновесия и сломило психологически. Потом Кифер подкинул Стиву идею со статьей 184, после чего произошла вся эта ужасная история. Квиг командовал „Кайном“ в течение пятнадцати месяцев, ведь кто-то должен был это делать, а никто из нас с этим не справился бы. Что же касается тайфуна, то я не знаю, что было бы лучше — идти на север или на юг. Но я не считаю, что Марику следовало смещать капитана. Квиг сам выбрал бы дорогу на север, когда дела стали совсем плохи, или покаялся и сделал вид, что на все согласен. Тогда не было бы проклятого трибунала. „Кайн“ остался бы в районе боевых действий, вместо того чтобы торчать в Сан-Франциско, когда шли самые сильные за всю войну бои.

Смысл таков: раз твой шкипер оказался бестолковым ослом, а идет война, ничего другого не остается, кроме как служить ему так, если бы он был самый мудрый и самый лучший командир, покрывать его ошибки, делать все, чтобы корабль шел, и не вешать нос. Вот что я претерпел, прежде чем дойти до этой истины, но я считаю, в том и состоит процесс взросления. Вряд ли так думает Кифер. Он слишком умен, чтобы быть мудрым, не знаю, понятна ли тебе моя мысль. Мои высказывания не так уж оригинальны: я многое позаимствовал у защитника Марика, удивительного еврея по имени Гринвальд, пилота-истребителя, величайшего чудака из всех, кого я когда-либо встречал.

Кифер не выдержал и в конце концов дал мне прочесть часть своего романа. Ведь он продал неоконченную рукопись издательству „Чепмэн-Хауз“, и оно выплатило ему аванс — тысячу долларов. В честь этого у нас был обед, который кончился довольно безобразно по причинам, о которых я тебе как-нибудь расскажу. Словом, я прочел сегодня вечером несколько глав и должен, с сожалением, признаться, что роман мне показался превосходным. Он, пожалуй, не слишком оригинален ни по мысли, ни по стилю — нечто вроде смеси Дос Пассоса, Джойса, Хемингуэя и Фолкнера, — но он гладко написан, а некоторые сцены просто блестящи. Действие происходит на авианосце, но часто возвращается в прошлое, к жизни на берегу, где имеют место самые сногсшибательные эротические сцены из всех, что мне доводилось читать. Я уверен, что книга будет продаваться, как горячие пирожки. Называется роман — „Толпы, Толпы…“.

Честно говоря, не знаю, интересно ли тебе все это. Я только что перечитал все, что написал, и подумал, что это, наверное, самое дурацкое и бессвязное предложение на свете. Видать, я пишу быстрее, чем думаю, но какое это имеет значение? Я кончил раздумывать, жениться мне на тебе или нет. Теперь остается только ждать твоего письма, а ждать придется долго.

Милая моя, не подумай, что я пьян, или пишу под минутным впечатлением. Это не так. Проживу ли я на свете 107 лет, вернешься ли ты ко мне, или нет, все равно я никогда не буду думать о тебе иначе. Ты моя жена, Богом данная, я был просто молод и глуп, чтобы целых три года не суметь разобраться в тебе. Но теперь, я надеюсь, у меня впереди лет пятьдесят на то, чтобы завоевать твое расположение, и я только жду случая, чтобы начать. Что еще сказать? Кажется, в любовных письмах положено восхвалять глаза, губы и волосы прекрасной дамы, клясться в вечной любви и прочее. Милая, люблю, люблю, люблю — и это все, что я знаю. Кроме тебя мне ничего и никого не надо до конца дней.

Конечно, перспектива стать женой честного работяги на какой-нибудь университетской кафедре может показаться тебе не слишком привлекательной. Мне остается лишь надеяться, что если ты любишь меня, то ты вернешься и тебе понравится эта жизнь. Мне кажется, ты будешь довольна. Ведь ты не видела ничего, кроме Нью-Йорка и Бродвея. А есть еще и другой мир, мир зеленой травы и тишины, милых культурных людей, и я думаю, что спустя какое-то время ты сможешь полюбить его. Притом ты внесешь в эту среду искру жизни. Мир этот несколько сонный и оторван от реальной жизни — и это его главный недостаток, — но ты, может быть, подвигнешь меня на нечто большее, чем бубнить из года в год одно и то же. Впрочем, это все не столь важно. Важно только, чувствуешь ли ты, как я теперь, что мы принадлежим друг другу.

Пиши, Бога ради, как можно скорее. Прости мне мою глупость и не старайся отомстить, оттягивая время. Как ты там? Все так же приводишь зрителей в экстаз, все так же у флотских, выстроившихся у стойки бара, лезут на лоб глаза? Последний раз, когда я был в „Гроте“, я хотел избить десяток таких молодцов за то, как они смотрят на тебя. Почему я тогда не разобрался в своих чувствах, ума не приложу. Что же касается моей матери, то выбрось все из головы, Мэй, не держи на нее зла. Я уверен, что она опомнится. Если нет, то лишит себя удовольствия стать свидетелем нашего счастья. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала — все это не будет иметь никакого значения. Мать не была слишком счастлива в жизни, несмотря на все ее деньги. В данный момент мне жаль ее, но не настолько, чтобы ради нее пожертвовать своей женой. Вот так-то.

Смотри-ка, уже четверть третьего, а я мог бы писать и писать без устали до самого утра. Как бы я хотел, чтобы это предложение я делал тебе в самом прекрасном месте на земле, чтобы кругом была музыка и аромат духов, а не выстукивал в унылой канцелярии это бессвязное письмо, которое ты получишь, по всей видимости, смятым и испачканным. Но если это письмо сделает тебя такой же счастливой, каким буду я, получив твое согласие, тогда никакие ухищрения нам не нужны.

Люблю тебя, Мэй. Пиши скорей, скорей.

ВИЛЛИ»

Он перечитал письмо чуть ли не двадцать раз подряд, тут вымарывая, там добавляя. В конце концов он потерял способность вникать в его смысл. Тогда он начисто переписал его на машинке, отнес в свою комнату и сварил себе кофе. Было четыре часа утра, когда он взял чистую копию и в последний раз перечитал письмо. Он ясно себе представил, как оно удивит Мэй: путаное, немного заискивающее, отчаянное, невнятное, но тем не менее правдивое. Он хотел было исправить еще кое-что, но потом решил оставить все как есть. Сделать из него нормальное, полное достоинства письмо было невозможно. Он был в ненормальном состоянии, лишился чувства собственного достоинства. Он ползал на четвереньках перед Девушкой, которую сам же бросил. Слова тут были бессильны что-либо изменить. Если она все еще любит его, а он был твердо уверен в этом, помня их последний поцелуй, то она простит ему его безрассудство, преодолеет самолюбие и примет его предложение. А больше ему ничего не надо, и такое письмо его устраивало. Он запечатал его, бросил в корабельный почтовый ящик и пошел спать, зная, что с этого момента его жизнь, если не будет еще одного камикадзе, превратится в сплошное ожидание, пока его письмо обогнет половину земного шара, и таким же путем придет к нему ответ.

Не один только Вилли успокоился. Успокоился и «Кайн». Бойкие ремонтники с «Плутона» быстро устранили повреждение в ходовой рубке, но в котельном отделении они возились целых две недели и пришли к заключению, что починка котлов — не их дело. Починить можно, сказали они, но для этого нужно отвлечь у плавбазы уйму времени и ресурсов. Более нужные корабли, ставшие жертвами пилотов-камикадзе, — совсем еще новые эсминцы, сторожевые корабли — и те ждут ремонта. Поэтому пробоину в палубе залатали, и «Кайну» было приказано отойти от плавбазы и стать на якорь в дальней части порта. Там он и остался стоять, пока Окинавская операция не завершилась и начальник оперативного отдела командующего Тихоокеанскими силами обслуживания, помимо своих прочих многочисленных забот, не занялся судьбой израненного тральщика.

У «Кайна» в неповрежденном котельном отделении оставались еще два котла, позволявшие ему давать до двадцати узлов в час. В начале июля на борт «Кайна» прибыл офицер оперативного отдела капитан Рэмсбек, и они сделали пробный выход, в первый раз за многие недели потревожив колонии налипших ракушек. Рэмсбек поведал Киферу и Вилли, что командующий не намерен отправлять старика домой на капитальный ремонт, пока жизнь в нем еще теплится. Если его вывести сейчас из района боевых действий, он может не успеть вернуться вовремя, когда потребуется его помощь в совместных обширных операциях по тралению, которые им предстоят. Пробный выход «Кайна» прошел спокойно, и Кифер заявил, что он горит желанием принять участие в следующих операциях. Вилли заметил, что некоторые четырехтрубники, переделанные в плавбазы гидросамолетов, прекрасно обходятся двумя котлами. И капитан, и старпом, да и сам корабль произвели на Рэмсбека как будто благоприятное впечатление. На следующий день он выслал им боевой приказ приступить к тралению в Китайском море. В список участников операции был включен «Кайн».

Однажды утром, дня за два перед выходом в море на траление, Вилли, находясь в своей каюте, заполнял журнал боевых действий за июнь, время от времени отвлекался от дела, размышляя о том, почему до сих пор нет ответа от Мэй. В открытую дверь постучал рассыльный и доложил:

— Прошу прощения, сэр. «Моултон» подходит к борту.

Вилли выбежал на главную палубу. Он увидел, как у бака «Кайна» покачивается нос другого тральщика, а на мостике стоит его давнишний приятель Кеггс, загорелый и просоленный морскими ветрами, и выкрикивает команды, перегнувшись через фальшборт. Как только швартовы были закреплены, Вилли прыгнул через узкое пространство между кораблями и бросился навстречу Кеггсу, спускавшемуся по трапу с мостика.

— Капитан Кеггс, я полагаю?

— Черт побери! — Кеггс своей длинной рукой обнял его за шею. — Угадал. Имею честь говорить с капитаном Кейтом?

— Со старпомом Кейтом. Поздравляю, Эд.

Когда они расположились в капитанской каюте, чтобы выпить по чашке кофе. Кеггс сказал:

— Вот какие дела, Вилли. Я плаваю на шесть месяцев дольше, чем ты, значит, к декабрю «Кайн» будет твоим. — Лошадиное его лицо приобрело выражение важности и значительности, он стал похож на породистого жеребца. Кейт подумал, что Кеггс сейчас выглядит моложе, чем три года назад в курсантской школе, когда с мученическим видом, до самой зари просиживал над учебником по артиллерии. Они немного поговорили о Роланде Кифере. Потом Кеггс сказал, искоса поглядывая на Вилли:

— Ты ничего не сказал мне о бунте на «Кайне»…

— Ты знаешь об этом?

— Вилли, об этом знает вся тральная флотилия. Но нам известны только сплетни, никто еще не располагает информацией из первых рук, она что, все еще считается закрытой?

— Разумеется, нет.

Вилли рассказал ему всю историю. Капитан «Моултона» время от времени качал головой, не веря своим ушам, и пару раз даже присвистнул.

— Марик — самый удачливый парень на всем флоте, Вилли. Не понимаю, как ему все это сошло с рук…

— Я же тебе говорю, этот адвокат просто волшебник.

— Ясное дело… Хочешь, я расскажу тебе кое-что? Однажды вечером, в Нумеа это было, мы со старпомом здорово напились — капитаном был тогда Железный Герцог, — и вот, приводит он мне дословно статью 184.— Жду, — говорит, — когда Герцог сделает одну настоящую промашку — тут я его и накрою. — Но больше он об этом не вспоминал. Видел бы ты, как Сэммис заставлял его ползать на брюхе.

— Они никогда не делают этой одной настоящей промашки, Эд. Вот в чем загвоздка.

За семнадцать дней до окончания войны тральщик «Кайн» наконец-то затралил мину. Тральщики были в Китайском море и шли строем, образующим двойную линию, захватывающую полосу воды в пять миль. Тралить начали на восходе, и зубчатая линия кораблей осторожно шла по мелководью, приближаясь к минным полям. Вдруг за кормой «Кайна» вынырнула мина, огромный ржавый шар с рожками, и закачалась, наполовину выглядывая из воды. Кифер взвизгнул от возбуждения и скомандовал выбросить за борт красящий маркер. Сигнальщики подняли флажный предупредительный сигнал. Следовавший за ними морской охотник взял курс на мину и стал расстреливать ее из автомата. Она со страшным ревом и свистом взлетела в воздух, на сотни футов подняв красно-белый столб воды. Вдоль всей линии траления на поверхность стали выскакивать мины. Море было усеяно желто-зелеными пятнами маркеров. «Кайн» шел во второй линии, поэтому моряки стали с волнением следить за поверхностью моря.

Менее чем через минуту прямо по носу они заметили мину. Кифер, пританцовывая, сделал три полных круга вокруг мостика, выкрикивая прямо противоположные команды на руль и машинам, в то время как «Кайн» подходил к мине с наветренной стороны, расстреливая мину из пушек. Они были от нее в сотне футов, когда она с адским воем ринулась в небо, обрушивая вниз чудовищный водопад, и исчезла из виду. Вскоре впередсмотрящие заметили справа по носу еще одну мину, и почти одновременно «Кайн» подсек еще две. Целых пять минут на мостике творился настоящий бедлам.

Но всякое новое дело, даже такое смертельно опасное, как траление, скоро теряет остроту новизны и идет по заведенному порядку, К тому времени, когда «Кайн» затралил семь мин и полдюжины расстрелял, стало ясно, даже для его нервного командира, что это не такое уж трудное и даже, если верить в удачу, не такое уж опасное дело. Поэтому капитан кинулся в другую крайность, стал вести себя столь легкомысленно, что пару раз почти столкнулся с миной, чем здорово напугал Вилли.

В то утро Вилли охватило чувство потусторонней отчужденности. Он давно уже убедил себя, что «Кайну» никогда не суждено затралить мину. На этом, казалось, и должен естественно завершиться причудливый путь корабля. Вилли, однако, продолжал изучать руководство по тралению, хотя и считал, что это еще одна никому не нужная книга вроде лежащих в сейфе голландского и французского морских кодексов. Он даже перестал, вопреки разуму, верить в само существование мин. И вдруг оказалось, что все эти тральные устройства на корме соответствуют своему назначению! Отводители действительно заглублялись ниже якорных мин и шли прямо, подсекающий трал действительно перекусывал минрепы, а мины действительно представляли собой железные шары, способные поднять корабль в воздух. Еще одна истина была доказана — теперь Вилли начал уже привыкать к таким доказательствам, — но ему стало как-то не по себе, когда он еще раз убедился, что военно-морское ведомство более или менее знает, что делает.

Тральная карьера «Кайна» оказалась недолгой — в этом интуиция не подвела Вилли. Он только начал входить во вкус опасной игры, как топливный насос второго котла перестал действовать, и корабль снизил ход до двенадцати узлов. Это до крайности ограничило его маневренность в районе дрейфующих мин. Командир оперативного соединения отдал команду «Кайну» выйти из строя и вернуться на Окинаву. Дело было как раз перед полуднем. Вспомогательный тральщик, один из находящихся в резерве, идущий в хвосте, прибавил ходу и занял место «Кайна». «Кайн» развернулся на выход из района траления. Кеггс на мостике «Моултона» помахал Вилли на прощанье и просигналил ему: «Счастливчик! Может быть, я тоже попробую бросить гаечный ключ в насос. До скорой встречи!»

На обратном пути команда «Кайна» с удовольствием, смешанным с грустью, взорвала мину, плывущую далеко позади тральщиков. Зловещий коричневый шар заметил Вилли. Он следил за миной в бинокль, испытывая гордость владельца, пока она не поддавалась обрушившемуся на нее граду снарядов автомата. Потом вдруг она исчезла, и тотчас же на этом месте возник огненный столб кипящей воды.

На этом вторая мировая война для «Кайна» окончилась.

Никто на «Кайне» в этот момент, разумеется, не подозревал об этом. С трудом продвигаясь, корабль вошел в бухту Бакнер-бей (как теперь стал называться Накабусуку-ван), и Кифер послал на «Плутон» донесение с просьбой разрешить подойти к борту плавбазы. На следующий день он получил язвительное официальное письмо. Ввиду загруженности более срочной работой, «Кайну» не может быть представлена такая возможность до конца августа. Киферу предписывалось постараться произвести ремонт собственными силами, используя материалы, которые плавбаза будет рада ему предоставить.

Итак, старый тральщик снова стоял в гавани на якоре, покачиваясь на волнах, обрастая ракушками и покрываясь ржавчиной. У Вилли появилось много свободного времени для беспокойных мыслей о Мэй, и он стал очень нервным. Шесть недель прошло с тех пор, как было отправлено письмо с предложением. За это время он несколько раз писал матери и получил ответ. Он успокаивал себя, рассуждая, как все военнослужащие вдали от дома. Письмо или ответ Мэй могло застрять где-то из-за нерасторопности военно-морского ведомства. Корабль, везущий почту, мог попасть в аварию из-за тайфуна. Мэй могло не оказаться в Нью-Йорке. Военная почта работает, мягко говоря, неритмично, и тому подобное. Ни одно из этих предположений не подняло его дух, ибо он знал, как четко и надежно работала на самом деле военная почта. Чтобы отправить с Окинавы письмо и получить на него ответ, достаточно было двух, двух с половиной недель. За неимением другого дела моряки писали сотни писем, и Вилли прекрасно знал весь механизм их доставки. Он мрачнел с каждым днем. Он написал три страстных, полных мольбы письма и тут же порвал их, потому что чувствовал себя идиотом, перечитывая написанное.

Однажды, во второй половине дня, когда он вошел в свою каюту, он увидел на столе толстый конверт, надписанный женским почерком — не округлый с большим наклоном почерк матери, а заостренный и без наклона. «Как у Мэй!» — мелькнула радостная мысль, и Вилли бросился к нему. Торопливо разорвал конверт. Оно оказалось от лейтенанта Дьюсели. Большая, сложенная вчетверо газетная страница выпала из конверта на пол.

ДОРОГОЙ ВИЛЛИ,

думаю, что посылаемый мною материал позабавит тебя или кого-нибудь, кто еще остался на этой старой посудине. Я опять в Отделе информации на Черч-стрит, 90, слава Богу, в двух шагах от моих любимых баров. Вчера днем эта штука попала ко мне на стол. Ее надо было подшить в дело, но я заказал еще один экземпляр, а этот посылаю тебе. По-видимому, старика Желтое Пятно окончательно отпустили на подножный корм, что должно тебя радовать. Стьюбер Форкс, штат Айова! Умираю от смеха, повторяя это вслух. Во всяком случае, он теперь не сможет давать себе волю, заведуя призывным пунктом.

Ходят тут всякие туманные слухи о знаменитом «бунте на „Кайне“». Он стал своего рода легендой, хотя никто не знает, что, собственно, произошло кроме того, что Марика оправдали. Представляешь себе, каково мне тут с моими двумя боевыми звездочками, бывшему офицеру легендарного «Кайна», старому морскому волку! Умру, но не подам вида. Я мог бы завести здесь целый гарем из девочек Женского вспомогательного корпуса, если бы большие зады и волосатые ноги были мне по вкусу, но, видимо, я чересчур разборчив. Тем более что я, можно сказать, обручен. Это, наверно, тебя убьет. Когда я вернулся — ты помнишь, сколько писем я писал тогда домой насчет этой девицы из объявления в «Нью-Йоркере» — так вот, мой приятель из фирмы «Баттен, Бартон, Дэрстин и Осборн» нашел ее по моей просьбе, и скажу тебе — это самая красивая девушка в Нью-Йорке, ее зовут Кристел Гейс (ее настоящее польское имя не выговоришь, не сломав челюсти), она известная манекенщица и просто душечка. За последние шесть месяцев я немало времени провел в Сторк-клубе, и, поверь мне, мой мальчик, это тебе не служить на старике «Кайне». Между прочим, я видел твою возлюбленную Мэй Уинн, она пела в каком-то клубе. Она выглядит шикарно, но у меня не было случая поговорить с ней.

Вилли, надеюсь, ты мне простил все мои измены. Я ведь совсем другой породы, чем ты. Я никогда не говорил тебе, но меня всегда восхищала твоя выдержка перед стариком Желтопятным с его издевками, хотя во многих случаях причиной их был я. Я всего лишь попрыгунчик, а ты, дружище, нечто среднее между Джоном Пол Джонсом и христианским мучеником.

Вернешься домой, поищи мой адрес в телефонной книге. Имя моей матери Агнес Б. Дьюсели. Большой привет ребятам и держись подальше от этих камикадзе.

Искренне твой,

АЛФРЕД

P. S. Заметь, что Желтопятный все еще лейтенант-коммандер. Приказ о назначениях вышел в марте, я полагаю, его обошли, и на этот раз навсегда. Ура!

Вилли поднял с пола газетную страницу. Это была первая полоса «Джорнэл», выходящей в Стьюбер Форкс, штат Айова. Очерк внизу полосы был отчеркнут красным карандашом. Две колонки занимал снимок Квига, сидящего за письменным столом и хитро улыбающегося в аппарат. Вилли почувствовал, как его передернуло от отвращения при виде его физиономии.

             ВЕТЕРАН БОЕВ НА ТИХОМ ОКЕАНЕ —

НОВЫЙ НАЧАЛЬНИК МЕСТНОГО СБОРНОГО ПУНКТА

                     ВОЕННО-МОРСКИХ СИЛ

В очерке, написанном деревянным языком в духе многословного школьного сочинения, чего только не было о подвигах Квига на «Кайне». О бунте и о военном трибунале не было сказано ни слова. Вилли долго смотрел на фотографию Квига, потом скомкал газету, вышел в кают-компанию и бросил ее в море через иллюминатор. И тут же пожалел об этом — надо было показать ее Киферу. Его расстроило напоминание о прошлых мученьях и взволновало краткое упоминание о Мэй, но сильнее всего была зависть к Дьюсели. Он понимал, что это глупо. Он ни за что не поменялся бы с ним местами, и все же чувство зависти, гадкое и острое, не проходило.

Когда до экипажа «Кайна» дошли слухи о сбросе атомной бомбы, а затем новость об объявлении Россией войны Японии, общее настроение совершенно переменилось. Везде — на палубах, в проходах — можно было видеть радостные лица. Разговоры шли о планах на жизнь после войны, о женитьбе, о дальнейшей учебе, об открытии собственного дела. Среди экипажа нашлись и такие, кто пытался убедить других, что все это пропаганда, но их быстро заставили замолчать. Ежедневно адмиралы посылали строгие напоминания о том, что война еще продолжается, но это не производило никакого впечатления.

Как и все прочие, Вилли размышлял о том, есть ли у него шансы уволиться с флота, но на людях он сохранял строгое выражение лица и следил за порядком на корабле, несмотря на атмосферу беззаботности и веселья. Его одновременно раздражало и забавляло, как новые офицеры, которые, словно мухи, облепляли радиоприемники в кают-компании, громко выражают свою досаду по поводу того, что задерживается сообщение о капитуляции Японии. Чем меньше люди прослужили на корабле, тем громче они жаловались. Вот и корабельный врач («Кайн» наконец-то обзавелся собственным врачом, прибывшим в июне) не раз заявлял о своем отвращении к правительству и военно-морскому ведомству и о том, что он уверен, что Япония капитулировала еще неделю тому назад, но все это держится в секрете, пока срочно готовятся законы, которые оставят резервистов на службе еще на пару лет.

Вечером, 10 августа, на полубаке показывали какой-то фильм, еще более глупый, чем обычно. Вилли высидел одну часть, а потом спустился к себе. Он сидел на койке, читая «Холодный дом», как вдруг джазовая мелодия, передаваемая по радио, умолкла. «Мы прерываем нашу программу, чтобы сделать важное сообщение». Вилли выскочил на палубу и пронесся в кают-компанию. Передавали сообщение о капитуляции — всего несколько фраз, а затем музыка возобновилась.

«Слава тебе, Господи, — подумал Вилли, приходя в сильное волнение, — наконец-то. Я выжил.Я остался жив».

Наверху не было слышно ни звука. Он с удивлением подумал, неужели никто на корабле не слышал сообщения. Он подошел к иллюминатору и стал разглядывать залитую лунным светом гавань и темную синеватую громаду Окинавы. «Кифер поведет его на распилку, — подумал он, — не быть мне капитаном американского боевого корабля. Значит, не повезло».

Военный оркестр загремел «Когда Джонни вернется домой». Одинокая зеленая звезда внезапно вспыхнула над Окинавой и стала медленно опускаться вниз, плывя рядом с луной. Ослепительный каскад огней ринулся в небо, зажглись тысячи красных ракет, засверкали трассирующие пули, бессчетное число прожекторов шарило по небу. Красные, зеленые, белые сигнальные и осветительные ракеты — как салют из всех орудий в День независимости — брызнули по всему побережью в усыпанное звездами ночное небо. Это был знак благодарности в честь мира. Из динамиков грянул хор мужских голосов:

Когда Джонни вернется из похода домой,

Ура, ура,

Мы все его встретим веселой толпой,

Ура, ура…

Палуба над головой загудела от топота пляшущих матросов. А над Окинавой по-прежнему стояло зарево от салюта, стоившего немалых миллионов. Это был настоящий апофеоз щедрости победителей. Гром и рев пушек докатился до бухты, корабли в гавани подхватили стрельбу, и тогда Вилли услышал, как захлопали зенитки «Кайна», точно так же, как они палили тогда по камикадзе.

Как будем все мы веселиться,

Когда Джонни вернется домой,

О, когда он вернется домой,

Ура, ура…

На мгновенье Вилли показалось, что он шагает по залитой солнцем Пятой авеню в колонне моряков на грандиозном морском параде, а на тротуаре стоят приветствующие их толпы людей, и на голову ему сыплется серпантин. Он увидал башню Радио-сити и шпиль церкви Св. Патрика. Мурашки побежали у него по спине и он почувствовал благодарность судьбе, пославшей его воевать на «Кайн».

Как будем все мы веселиться,

Когда Джонни вернется домой.

Видение исчезло. Вилли стоял, уставившись на зеленую переборку и висевший на ней старенький радиодинамик.

— Кто разрешил этим мерзавцам стрелять из двадцатимиллиметровок? — произнес он вслух и взбежал наверх.

Первый приказ по всем флотам, объявивший введение балльной системы демобилизации, был разослан в ту же неделю. По всему тральщику раздавались вопли, проклятья и стоны, как будто в корабль попала торпеда. Вилли быстро подсчитал свои баллы и увидел, что он может быть уволен со службы, согласно приказу по флотам, в феврале 1949 года. Балльная система была рассчитана на то, чтобы избавиться от семейных и пожилых. Срок заморской службы и боевые заслуги не учитывались.

Но он не волновался. Разумеется, приказ чудовищно несправедлив, но Вилли был уверен, что через пару недель, как только волна недовольства докатится обратно по служебным инстанциям и дойдет до прессы, его отменят. Он легко представил себе, почему так получилось. Эту балльную систему придумали в военное время и отложили на отдаленное будущее, и вдруг кто-то вытащил ее из архива и пустил в ход, не взяв на себя труд вникнуть в ее смысл. Тем временем земной шар продолжал вращаться, день сменил ночь, а мир пришел на смену войне. Военное мышление сразу же устарело, и военно-морское ведомство стало отставать от событий.

Было все еще не ясно, что делать со стариком «Кайном». План ремонта на Окинаве лопнул. Переоборудование стоимостью не в один миллион, круглосуточная работа без учета затрат — все это было дело прошлого, такого же далекого, как годовщина Геттисберга, хотя в календаре их разделяла всего одна неделя. Начальник ремонтной службы на «Плутоне», небольшого роста человек с серым от утомления морщинистым лицом, сидевший за заваленным бумагами письменным столом, огрызнулся на Вилли:

— Что, черт побери, мне еще тебе сказать, Кейт? (Это был четвертый за неделю визит Кейта: первые три раза писарь завернул его обратно.) Все запутано отсюда до Вашингтона. Я сомневаюсь, чтобы Управление личного состава в данный момент санкционировало расход хотя бы сорока центов на четырехтрубник. Возможно, инспекция просто решит оставить его ржаветь здесь.

Он указал на проволочную корзинку, полную радиограмм, отпечатанных на желтой папиросной бумаге.

— Видишь? Каждая из них — это корабль со своими проблемами. Хочешь встать в очередь? Будешь сто седьмым.

— Извините, что потревожил вас, сэр, — ответил Вилли. — Представляю, какая лавина обрушилась на вас.

Взмокший от пота коммандер сразу перешел на дружеский тон.

— Ты и половины не можешь себе представить. Я рад бы помочь тебе, Кейт. Все мы хотим домой. Послушай, я дам тебе на недельку слесарей. Если они вместе с вашими механиками смогут починить эти проклятые топливные насосы, вы сможете отправиться домой своим ходом. Ведь вам только это и нужно, не правда ли?

Когда Вилли вернулся на корабль, он собрал всех трюмных машинистов на полубаке.

— Все зависит от вас, — сказал он. — Если они решат провести инспекцию нашего корыта, мы просидим на берегу вместе с пехтурой целый год, ожидая случая вернуться домой. Приведете в порядок насосы, и у вас будет собственный лимузин, который доставит вас домой за одну неделю. Ну как, возьмемся за насосы?

Через два дня насосы были в порядке.

Был отдан приказ всем стоящим в гавани эсминцам-тральщикам быть готовым к отплытию в Токио для очистки фарватера от мин перед прибытием кораблей-победителей. «Кайн» в их число не был включен. Кифер отправился вместе с Вилли к командующему минно-тральными силами на борт «Террора». Они пытались убедить капитана Рэмсбека, что готовы выйти в океан, но начальник оперативного отдела с недоверием покачал головой.

— Я понимаю ваше настроение, — сказал он, — но боюсь, что с «Кайном» все кончено. А что если по дороге у вас случится еще одна поломка? Сейчас время тайфунов. Как вы будете выходить из тайфуна на скорости двенадцать узлов? — Вилли и Кифер посмотрели друг на друга и грустно улыбнулись своей неудаче. В тот же день, стоя на ходовом мостике, они смотрели, как тральщики стремительно покидали бухту Бакнер-бей.

— Н-да, хотел бы я посмотреть на Токио, — проговорил Кифер. — На моем надгробии, наверное, будет начертано: «Почти, но не совсем». Какой фильм у нас сегодня вечером?

— С Роем Роджерсом, капитан.

— Почему Господь Бог так заботится о том, чтобы испортить мне настроение? Думаю, мне надо попоститься с месяц, и пусть ответ на это мне даст небо.

Итак, «Кайн» стоял, покачиваясь, на своем ржавом, обросшем водорослями якоре, в полупустой гавани, а офицеры и команда слушали церемонию капитуляции по радио.

Новая система баллов была обнародована, как и предполагал Вилли, в начале сентября. Это был реальный и справедливый план. Согласно ему, увольнялась половина экипажа «Кайна», в том числе и капитан. Для Вилли срок истекал 1-го ноября. Когда Кифер увидел приказ, он необычайно разволновался. Он вызвал старшего помощника к себе в каюту.

— Ты готов принять корабль, Вилли?

— Э-э, конечно, сэр, но кто мне его доверит? Я плаваю менее двух лет…

— Черт возьми, Вилли, сейчас твоя подготовка лучше, чем была у Де Врисса, когда он получил «Кайн». Два года в боевом походе приравниваются к пятнадцати годам службы в мирное время. У тебя достаточная подготовка — это я знаю. Я так и указал в июньском рапорте по личному составу. Дело верное. Если ты не против, мы попросим наше командование послать донесение в Управление личного состава. Ждать, когда вся эта мельница закрутится и выдаст мои документы на увольнение, значит — просидеть на Окинаве, пока не начнется война с Россией.

— Ну конечно же, сэр, я готов принять корабль…

Помещение отдела офицерского состава на борту «Террора» было до отказа забито капитанами и старпомами других кораблей, прибывшими с той же миссией, что и Кифер. Смысл нового приказа по всем флотам был прост и ясен. Он свидетельствовал о необычайно чувствительной реакции военно-морского ведомства на шум, поднятый общественным мнением. Увольнение в запас было обязательным для всех, за исключением случаев, которые могут поставить под угрозу безопасность Соединенных Штатов. Любое исключение из правил должно докладываться министру в письменном виде, за подписью адмирала флота.

Когда подошла очередь Кифера и Вилли, офицер-кадровик наскоро пролистал их бумаги и рявкнул на Вилли:

— Два года морской службы, и вы думаете, что сможете командовать эсминцем-тральщиком?

Тут вмешался Кифер:

— Это была в высшей степени напряженная служба, сэр.

— Ладно, не в этом дело. Я связан по рукам и ногам. Я представляю рекомендации, и мне же дадут по шее, если какой-нибудь молодой, безмозглый энтузиаст разобьет свой корабль. Адмирал твердит: не сметь рекомендовать тех, кто не имеет квалификации, а министерство твердит: не сметь задерживать тех, у кого достаточно баллов для увольнения в запас.

Он вытер пот со лба носовым платком и взглянул на роптавшую позади Кифера очередь.

— Целый день я слышу одно и то же. Естественно, Кифер, вы считаете, что он достаточно подготовлен. Вас так и подмывает уехать домой. А я остаюсь здесь. И отвечать придется мне…

— Он представлен к Морскому Кресту, если это для вас что-то значит, — вставил Кифер и рассказал, как Вилли спас корабль во время атаки камикадзе.

— Ну что ж, похоже на то, что он, пожалуй, мог бы справиться. Я отправлю донесение. А там, как решат в Управлении.

Через три дня из утренней сводки приказов стало известно о штатном расписании на «Кайне». Вилли не отходил от радиорубки. Он схватил радиограмму, отнес ее в кают-компанию и спешно расшифровал.

Капитаном «Кайна» был назначен Виллис Севард Кейт.

Кифер был уже готов к отъезду — он начал упаковывать вещи ещё в тот самый день, когда пришел приказ по всем флотам. Через десять минут после получения радиограммы собрался весь экипаж на церемонию передачи командования кораблем. Еще через девять минут Вилли и Кифер стояли у сходен с чемоданами экс-капитана. Шлюпки не было на месте: она отправилась на берег обменять коробки с фильмами. Кифер не отрываясь смотрел на гавань, барабаня пальцами по верхнему лееру.

— Том, я действительно думал, что ты хотел бы сам повести «Кайн» на разделку, — сказал Вилли. — Пройти через Панамский канал, и все прочее… ты мог бы остаться — это заняло бы еще пару месяцев в конце концов…

— Ты говоришь так потому, что твой срок кончается 1-го ноября. Ты забыл, как пахнет свобода, Вилли. Она пахнет, как все самые прекрасные женщины и самые лучшие вина в мире вместе взятые. От нее сходишь с ума. Минуты ожидания шлюпки длятся, пожалуй, дольше, чем месяц плавания под командой Квига, а это еще дольше, чем десять лет нормальной жизни. В конце октября ты вспомнишь о том, что я сейчас сказал.

— Неужели ты не питаешь никаких нежных чувств к старому доброму «Кайну»?

Писатель поморщился. Он огляделся вокруг себя — ржавая палуба, трубы с облупившейся краской. Стоял сильный запах топочного газа. Два раздетых до пояса матроса чистили картошку у шкиперской кладовой, ругая друг друга последними словами.

— Три года я ненавидел этот корабль, но сейчас я чувствую, будто только теперь начинаю его ненавидеть. Если бы мне пришлось остаться на борту, то лишь для того, чтобы убедиться, как далеко может зайти ненависть к неодушевленному предмету. Но я, собственно говоря, не считаю «Кайн» неодушевленным предметом. Он железный дух, посланный на землю Богом, чтобы разбить мне жизнь. И ему в какой-то мере это удалось. Отпусти мою душу, Вилли. Я устал от него… Слава Богу, вот и шлюпка.

— Ну, что ж, Том, будем прощаться. — Они пожали друг другу руки и стали следить за приближающейся шлюпкой. Вахтенный офицер по кораблю и новый старпом, лейтенант, командовавший ранее рейдовым тральщиком, стояли на почтительном расстоянии от двух командиров.

— Думаю, что с этого дня дороги наши действительно разойдутся, — вздохнул Вилли. — Тебя ждет блестящее будущее, в этом я уверен. Ты прекрасный писатель, Том. Я же похороню себя в каком-нибудь захолустном колледже до конца своих дней. Ни на что больше я не гожусь.

Кифер нагнулся, подхватил свои чемоданы, затем взглянул Вилли прямо в глаза. Его лицо исказилось, как от боли:

— Не слишком завидуй моему счастью, Вилли, — сказал он. — Не забывай одной вещи. Я прыгнул.

Ударил колокол. Кифер приложил руку к козырьку и спустился по трапу.

40. Последний капитан «Кайна»

Вилли перетащил свои пожитки в каюту Квига (иначе он не мог называть ее) и лег на койку. Странное это было ощущение. Однажды, когда ему было шестнадцать лет, мать повезла его в Европу. Во время экскурсии по Версалю он замешкался в императорской спальне после того, как из нее вышла толпа туристов, перепрыгнул через бархатный шнур и растянулся на кровати Наполеона. Об этом он вспомнил, лежа на койке капитана Квига. Он улыбнулся этой ассоциации, понимая, почему она возникла. В его жизни Квиг был и останется великой исторической фигурой. Не Гитлер, не Тодзио, а Квиг. Его разрывало между восторгом при мысли о его новом статусе и мучительным ожиданием письма от Мэй. Ему так хотелось поделиться с ней своей новостью. Он прекрасно отдавал себе отчет, что «Кайн» — всего лишь груда грязного железа; его доверили ему только потому, что это была жалкая карикатура на корабль, — и тем не менее его распирало от гордости. Из робкого и неумелого курсанта он вырос в командира военного корабля Соединенных Штатов. И ничто не могло отменить этого факта. В нем слились удача и заслуги, но факт есть факт, и он останется в анналах военно-морского флота, пока тот существует.

Немного погодя он подошел к столу и написал письмо Мэй:

«ДОРОГАЯ МОЯ!

Три месяца назад я написал тебе длинное письмо, но не получил ответа. Мне кажется, ужасно неловко повторять уже сказанное, потому что трудно поверить, что ты его не получила. Если по какой-то дикой случайности ты все же не получила его, прошу тебя, как можно скорее сообщи мне — ты даже можешь немедленно послать телеграмму, — и тогда я напишу еще одно, даже более красноречивое письмо. Но если ты получила его, а я верю, что это все же так, то твое молчание может означать только одно.

Когда я вернусь домой, я все равно найду тебя, чтобы увидеть твое лицо.

Я нахожусь на Окинаве. Сегодня я сменил Кифера в должности капитана. Я вышел из войны невредимым и, уверен, что стал немного лучше, чем раньше, настолько лучше, чтобы в первый раз в жизни приносить хоть какую-нибудь пользу.

Люблю тебя,

ВИЛЛИ»

Потом он написал матери.

Даже стоя на якоре, живя на бездействующем, забытом всеми корабле, Вилли испытал странные ощущения первых дней в роли капитана: он чувствовал, как в нем сжимается все личное, присущее только ему. Всеми своими нервными окончаниями, как множеством нитей, он был теперь связан с кораблем, самыми его дальними уголками и механизмами. Он утратил былую свободу — чуткий слух молодой матери, который у него появился, заставлял его и во сне прислушиваться к тому, что делается на корабле. Он спал еще меньше, чем раньше. Ему казалось, что он превратился в мозг какого-то фантастического зверя, состоящего из команды и корабля. Единственной отрадой стал для Вилли обход «Кайна». Казалось, что от него Вилли переливается некая сила. Почтительность, с которой офицеры и команда обращались к нему, создавала дистанцию, которая прежде была ему неведома, но чувства отчуждения не возникало. Сквозь невидимый барьер установленных приличий он ощущал теплоту невысказанной людской приязни и веры в него.

Новый случай убедиться в этом представился в первую же неделю пребывания Кейта на посту капитана. Однажды ночью по Окинаве пронесся тайфун, и Вилли тридцать шесть часов провел на мостике, не сходя с него, умело маневрируя, с тем чтобы не дать якорю сорваться. Страшная была эта ночь. Новички на борту пришли в сильное волнение и молились. Члены команды, пережившие 18-е декабря, были не так сильно напуганы. Когда серый утренний рассвет поднялся над вздыбленными, покрытыми белой пеной волнами, он осветил около десятка кораблей, выброшенных на берег и на прибрежные рифы. Одни из них стояли на мели, обнаженные до киля, другие лежали на боку на мелководье. Среди них был один эсминец-тральщик. Разумеется, один вид этих несчастных кораблей заставил всех на «Кайне» почувствовать себя в полной безопасности, и капитан Кейт был признан настоящим героем.

Весь день поступали предупреждения о возможности новых штормов. В южном районе Тихого океана буйствовали тайфуны, и направления двух из них указывали на то, что они могут обрушиться на Окинаву. Когда волнение в гавани утихло, Вилли отправился на шлюпке на «Моултон». Эскадра эсминцев-тральщиков, вернувшаяся из токийской тральной операции, выстроилась на южной якорной стоянке. Вилли ворвался в каюту капитана Кеггса.

— Эд, ты готов к плаванию?

— Привет, Вилли! Конечно… Нужны только топливо, продовольствие и тому подобное, а что?..

— Я хочу к чертям отсюда. Командующий не знает, что со мной делать. Он не хочет отпускать меня в плавание, опасаясь, что может случиться еще одна поломка. Пойдем вместе на «Террор». Может быть, ты и я вместе уговорим его отпустить нас. Ты мог бы меня сопровождать.

Кеггс был напуган и озадачен.

— Вилли, мы здесь не можем сами сочинять приказы о выходе в море.

— Послушай, чудак, теперь все изменилось. С каждым днем эти военные тузы все меньше и меньше разумеют, что им делать. Война кончилась. Теперь все стало иначе…

— Ну да, конечно, но мы все же не должны…

— Эд, что мы теряем? Разве не хотел бы ты завтра утром в 9.00 взять курс домой?

— Хотел бы я?! Господи…

— Тогда пошли.

Они застали начальника оперативного отдела в кают-компании «Террора» сидящим в конце длинного стола за чашкой кофе. Он дружески улыбнулся Вилли.

— Как вам удалось, Кейт, удержать на плаву вашу старую развалину в такую штормягу? Молодец! Выпейте-ка чашку кофе. И вы тоже, Кеггс.

Капитаны сели по обе стороны начальника оперативного отдела, и Вилли с ходу начал:

— Сэр, я хочу повести «Кайн» домой в Штаты. Немедленно. Сегодня же. Не желаю больше выходить из тайфуна с такой технической оснащенностью.

— Погодите, старший лейтенант. Никто не спрашивает, каково ваше мнение о том, когда и кому выходить в плавание…

— Я действую в интересах безопасности моего корабля.

— Он не пригоден для плавания.

— В данный момент — пригоден. Команда починила насосы. Стоянка здесь в ожидании новых тайфунов не сделает его более пригодным для плавания…

— Собственно говоря, можно провести инспекцию здесь, комиссия уже на пути к нам…

— Но я способен довести корабль до дома. Он ценен как металлолом, а вы хотите его затопить.

— Ну-с, я не осуждаю вас за желание попасть скорее домой. Мы все этого хотим, но я опасаюсь…

— Сэр, что адмирал думает о «Джайлсе», лежащем на боку там, в Цукен-Шима? Вряд ли командующему тральными силами поставят в заслугу крушение еще одного крупного корабля. Безопасней было бы эвакуировать нас из района тайфунов. «Кайну» не следует здесь оставаться. Я должен заботиться о своем экипаже.

— А что если у вас случится авария посреди океана?

— Пошлите Кеггса сопровождать нас, сэр. Срок нашей демобилизации подходит. Операции по тралению закончились. Да никакой аварии у меня не может быть. Мои ребята в случае чего склеют его жевательной резинкой и стянут упаковочной проволокой, клянусь вам, лишь бы удержать курс на Штаты.

Рэмсбек помешал ложечкой кофе и взглянул на Вилли с нескрываемым одобрением.

— Должен признаться, что вы смотрите в корень. У нас тут забот полон рот, и мы не можем предусмотреть все… Я поговорю с адмиралом.

Два дня спустя, к невообразимой радости обеих команд, «Кайн» и «Моултон» получили приказ проследовать на базу снабжения военно-морских сил в Байонне, штат Нью-Джерси, через Пёрл-Харбор и Панамский канал.

Неожиданно для себя Кейт почувствовал, что ему чрезвычайно грустно покидать Окинаву. Он стоял на мостике, глядя на удаляющуюся громаду острова до тех пор, пока зеленая верхушка последнего холма не исчезла из виду. В этот момент он впервые по-настоящему понял, что войне конец. Три года назад он оставил свой дом, обогнул половину земного шара, чтобы попасть на этот странный, чужой остров, — и вот теперь возвращается назад.

Ему казалось непривычным идти ночью с зажженными огнями. Каждый раз, когда его взгляд останавливался на «Моултоне» и он видел желтый блеск иллюминаторов, красный и зеленый отличительные бортовые огни и яркий топовый фонарь, он невольно вздрагивал. Он все еще машинально соблюдал правила маскировки — тушил сигарету, перед тем как выйти из каюты, плотно задергивал шторы штурманской рубки и закрывал пальцем стекло ручного фонарика. Становилось как-то не по себе, когда он стоял на мостике ночью и не было слышно пищанья гидролокатора. Вид корабельных орудий, одиноких, с дулами, повернутыми «на ноль», зачехленных, повергал его в замешательство. Море и японцы были одинаково враждебны ему. Он должен был постоянно успокаивать себя, что подводные лодки — это не летучие рыбы, чтобы зарождаться независимо от воли человека в глубинах океана.

Вилли долго простаивал ночами на мостике, хотя в этом не было никакой необходимости. Звезды, море, корабль — они ускользали навсегда из его жизни. Через пару лет он уже не сможет угадать время с точностью до четверти часа, определяя его по ковшу Большой Медведицы. Он наверняка забудет, какое число градусов отклонения от курса допустимо в штормовом море. Исчезнет мышечная память, благодаря которой он мог безошибочно нащупать в полной темноте кнопку освещения циферблата лага. Да и сама ходовая рубка, которую он знал как самое себя, перестанет существовать. Можно было подумать, что он идет навстречу своей смерти.

Когда они вошли в Пёрл-Харбор, первое, что сделал Вилли, — отыскал в порту телефон и заказал разговор с кондитерской в Бронксе. Он ждал два часа, ссутулившись на жестком выщербленном диванчике, рассматривая картинки в потрепанных журналах (в одном из них была помещена статья, в деталях описывающая, как должно произойти вторжение в Японию, и предсказывающая окончание войны весной 1948 года). Телефонистка поманила его наконец к своему окошечку и сказала, что Мэй Уинн более не отвечает по этому номеру, и что человек на том конце линии не знает, где ее можно найти.

— Я сам с ним поговорю.

Хозяин кондитерской захлебывался от восторга.

— Вы и вправду говорите из Пёрл-Харбора? Пёрл-Харбор? Вы не шутите?

— Послушайте, мистер Файн, я старый приятель Мэй Уинн — Вилли Кейт, который постоянно звонил ей. Где она? Где вся ее семья?

— Они уехали. Переехали, мистер Кейт. Куда — не знаю. Пять или шесть месяцев назад. Давно уж… Тихо, дети, я говорю с Пёрл-Харбором…

— Она не оставила номера телефона?

— Ни номера, ни адреса, вообще ничего, мистер Кейт. Переехала.

— Спасибо. До свидания. — Вилли повесил трубку и заплатил телефонистке одиннадцать долларов.

Вернувшись на корабль, он обнаружил на своем столе груду корреспонденции, скопившейся в Пёрл-Харборе, в основном официального характера. Он жадно разглядывал адреса отправителей, но среди писем не было ни одного от Мэй. Его внимание привлекла нестандартного размера коричневая пухлая бандероль из Управления личным составом. Он вскрыл ее. В ней были письмо и плоская темно-красная коробочка. В коробочке лежала лента и орден — Бронзовая Звезда. К ней был приложен приказ о награждении, подписанный военно-морским министерством, в котором высоко оценивались его действия по ликвидации пожара, возникшего в результате тарана камикадзе. Он заканчивался стандартной фразой: «Старшей лейтенант Кейт совершил подвиг в духе величайших военно-морских традиций США».

Вилли сел и долго смотрел на орден, ничего при этом не испытывая. Он принялся за официальную почту. Сначала это были обычные, размноженные на мимеографе или печатные тексты, затем он наткнулся на письмо, отпечатанное на машинке.

«От: Начальника Управления личным составом.

Кому: Старшему лейтенанту Виллису Севарду Кейту. Резервисту ВМС США.

Тема: Нарушение служебной дисциплины — Дисциплинарное взыскание.

Основание: (а) Решение военного трибунала № 7–1945.

Приложение: (А) Копия основания (а).

1. На основании прилагаемой ссылки (а) Управление квалифицирует ваше поведение по делу о незаконном смещении командира ВМС США Филипа Ф. Квига с поста капитана корабля ВМС США „Кайн“, имевшем место 18 декабря 1944 года, как нарушение служебной дисциплины.

2. Обращаем ваше внимание на заключения высшей инстанции — Управления личным составом, Главного военного прокурора и министра военно-морских сил. В соответствии с этими заключениями на вас накладывается дисциплинарное взыскание.

3. Копия этого письма будет вложена в карман вашего нового форменного кителя».

«Ну и ну, — подумал Вилли в смятении, — орден и взыскание. Недурно для утреннего улова».

Он пробежал глазами набранный мелким шрифтом приговор трибунала. К нему было приложено и заключение высшей инстанции, КОМ-12, на полутора страницах. Он сразу понял, что оно составлено Брэкстоном, а адмирал только подписал его. В нем выражался протест по поводу оправдательного приговора. Вилли знал, что оно не представляет для Марика никакой опасности: не будут же судить его во второй раз. Но оно, безусловно, означает конец его морской карьере.

«…Медицинская комиссия рекомендовала восстановить лейтенанта-коммандера Квига в его должности. Не установлено никаких признаков психического расстройства. Из этого следует, что действия обвиняемого были следствием полного незнания медицинских фактов и крайней неосмотрительности при выборе решений, вызвавших весьма серьезные и далеко идущие последствия… Эти выводы распространяются в значительной мере на поступки свидетеля, вахтенного офицера лейтенанта Кейта. Свидетельские показания Кейта не оставляют сомнений в том, что он не противился действиям обвиняемого, а скорее, охотно соучаствовал в них.

Командование считает, что все детали этого дела не оставляют места для разумного сомнения…

…В данном случае произошла судебная ошибка, в силу которой офицер избег наказания за совершение серьезного проступка, что создает опасный прецедент. Тот факт, что корабль был в опасности, не смягчает, а, напротив, усугубляет ответственность обвиняемого. Именно в момент опасности военно-морская дисциплина должна особо строго соблюдаться, тем более старшими офицерами на корабле… У корабля должен быть один командир, назначенный правительством, и отстранять его в неустановленном порядке без доклада об этом высшему по рангу представляет собой акт превышения власти со стороны второго по должности офицера.

Этот тезис подчеркивается, а не ослабляется статьями 184, 185 и 186 применительно к тем крайне редким обстоятельствам, когда исключения могут быть сделаны, и мнение Военно-морского министерства в этом отношении выражено в них со всей ясностью и определенностью».

В приложенных документах высшие инстанции полностью присоединились к заключению КОМ-12.

«Да, я тоже согласен, — думал Вилли. — Выходит — принято единогласно. По крайней мере в том, что касается дела лейтенанта Кейта… Бедный Стив».

Он вынул из ящика красную картонную папку с зажимом, в которой он держал все документы, касающиеся его карьеры военного моряка. Там лежали один поверх другого его заявление о зачислении в Ферналд-Холл, документы о зачислении на «Кайн», приказ о производстве в офицеры, документы о продвижении по службе, его заявление о переводе на подводные лодки, на транспорты боеприпасов, в подразделения обезвреживания мин, в школу изучения русского языка — все заявления, которые он подавал в моменты отчаяния в тот год, когда командовал Квиг, и на которые Квиг не давал своего согласия. Он аккуратно присоединил к ним приказ о награждении вместе с дисциплинарным взысканием, думая при этом, что его правнуки смогут когда-нибудь поразмыслить на досуге над этой непоследовательностью.

Три недели спустя, утром 27 октября, Вилли сидел в своей каюте, закутавшись в форменный плащ, и читал «Мысли» Паскаля. Книгу он вытащил наугад из чемодана, стоявшего у его ног. Воздух, врывавшийся в открытый иллюминатор, был сырой и холодный. Из иллюминатора были видны невзрачные портовые здания, а за ним унылые топкие отмели Байонны, утыканные нефтяными резервуарами. Прошло уже три дня, как «Кайн» стоял на приколе в доке со снятыми пушками, без всяких боеприпасов и топлива. Оформление бумаг было закончено. Их путь подошел к концу. Через полчаса должна состояться церемония выведения корабля из состава флота.

Вилли порылся во внутренних карманах, вытащил ручку и подчеркнул чернилами строку в книге: «Жизнь — это сон, только менее прерывистый». За недели, прошедшие с тех пор, как он покинул Пёрл-Харбор, он все чаще и чаще ловил себя на мысли, что живет, как во сне. Казалось невероятным, что он сам провел корабль через громадные шлюзы и насыщенные испарениями зеленые плесы Панамского канала, что это он проплыл вдоль берега Флориды и отыскал в бинокль розовый оштукатуренный дом, стоящий на берегу Палм-Бич, где провел семь зим своего детства; что это он провел военный корабль США через проливы в нью-йоркскую гавань, маневрируя между гудящими паромами и пассажирскими лайнерами, увидел с мостика своего корабля колючий контур города на фоне неба и статую Свободы — это все проделал он сам, Кейт, капитан «Кайна».

Его назначение на командный пост и без того казалось ему на Окинаве достаточно странным, но там он все еще был во власти сознания, что он военный моряк. Очутившись у Восточного побережья, близ своего дома, где повсюду были видны приметы его прежней Жизни, он почувствовал, как военная оболочка спадает с него, уносимая морским ветром, оставляя вместо себя просто Вилли Кейта. Эта трансформация сделала его существование похожим на сон. Он перестал быть морским офицером, но он не стал прежним Вилли Кейтом. Он не вмещался в старые рамки своей личности, они казались такими же нелепыми, как одежда, вышедшая из моды.

Послышался стук в дверь.

— Войдите!

В дверях появился старпом.

— Команда в сборе, капитан.

Вилли отложил книгу в сторону и отправился на полубак. Ответив на общее приветствие команды, он стал перед строем на ржавый круг, все, что осталось от тридцать лет подряд простоявшего здесь орудия номер один. Резкий ветер принес на палубу запах болота и нефти, зашевелил полы матросских курток. Вилли готовился произнести длинную речь. Но, оглядев лица собравшихся, вдруг передумал. Что он мог сказать этим чужим ему энсинам и младшим офицерам? Где они, все прежние — Кифер, Марик, Хардинг, Йоргенсен, Рэббит? Где Дьюсели? Где Квиг? Поредевшие ряды матросов показались ему такими же чужими. Демобилизованные моряки покинули корабль. Не многие лица были знакомы ему: тучный и флегматичный Бадж, Урбан и Уинстон, проделавшие с ним весь путь сначала и до конца. Большинство других были угрюмые призывники — семейные люди, оторванные от домашнего очага в последние месяцы войны.

Вилли вытащил из кармана приказ о выведении корабля из состава флота и стал читать его, напрягая голос на ветру. Он сложил приказ и посмотрел на неровный, малочисленный строй моряков. «Невеселый конец», — подумал он. Мимо них по доку прогрохотал грузовик, зафыркал кран на ближнем пирсе. Холодный ветер резал глаза. Вилли почувствовал, что должен что-то сказать.

— Так вот, многие из вас пришли на «Кайн» сравнительно недавно. Это разбитый, устаревший корабль. Четыре года войны он тяжко трудился. Он не получил никаких наград, не совершил ничего выдающегося. Его приспособили в качестве тральщика, но за всю войну он затралил всего шесть мин. Он выполнял всякую черную работу, а главное, прошел несколько сот тысяч миль, неся скучную конвойную службу. Теперь он настолько стар и увечен, что вероятней всего пойдет на слом. Каждый час на «Кайне» — это знаменательный час в нашей жизни. Если вы считаете, что это не так, то когда-нибудь, спустя время, вы все чаще и чаще будете возвращаться к этой мысли. Мы вложили частицу своего труда в то дело, которое было необходимо сделать, чтобы наша страна продолжала существовать, не став от этого лучше, а просто оставалась той самой прежней страной, которую мы так любим. Мы все — сухопутные крысы — поставили свои жизни и умы на борьбу с морем и с врагом. Мы выполняли приказ. Время, проведенное на «Кайне», было героическим временем. Сейчас оно истекло. Теперь поезда и автобусы увезут нас в разные стороны, многие вернутся домой. Но все мы будем помнить «Кайн», старый корабль, на котором мы помогали ковать победу. Служба на таких кораблях, как «Кайн», дорогого стоит. Большие корабли лишь назначают место и день победы, которую для них завоевали такие, как «Кайн».

— Спустить флаг!

Старпом подал ему истрепанный вымпел, вернее, то, что осталось от него. Вилли свернул узкую полоску ткани и сунул ее в карман.

— Флаг мне тоже нужен. Заверните его так, чтобы можно было отослать по почте, и принесите в мою каюту, — сказал он.

— Слушаюсь, капитан.

— Отпустите людей.

У двери каюты его ожидал начальник демобилизационной службы. Пока Вилли сдавал ему ключи и архив, писарь в последний раз принес ему на подпись судовой журнал. Вестовые ходили взад и вперед, вынося его чемоданы на причал. Вошел матрос с пакетом, в который был завернут флаг. Вилли надписал на нем адрес родителей Страшилы и велел матросу отправить его почтой. Наконец, все дела были закончены. Он сошел по опустевшему трапу, не отдав честь. Не было ни флагов, ни дежурного по кораблю. Теперь «Кайн» был просто грудой старого железа. Портовый джип довез его до ворот, где его ждала мать в своем новом золотисто-коричневом «кадиллаке». Миссис Кейт каждый день приезжала на нем в Байонну, с тех пор как «Кайн» прибыл в порт. Естественно, это она должна была отвезти его домой, другого и быть не могло. Но Вилли это было не по душе: «Она довела меня до ворот морского училища, а теперь везет обратно домой. Поиграл в моряки — и хватит».

Попытка отыскать какие-либо следы Мэй кончилась полной неудачей. Она как сквозь землю провалилась. Вилли без конца звонил в контору Марти Рубина, но агента не было на месте. Мать ни слова не проронила о Мэй, и это его тоже раздражало: он расценил это как некий намек на то, что она выиграла битву раз и навсегда.

Его предположение было совершенно неверным. Миссис Кейт избегала затрагивать этот предмет из боязни. Она чувствовала себя при нем неловко. С первой же их встречи в феврале он показался ей постаревшим: изменились его глаза, жесты, походка и даже тембр голоса. Из румяного, беспечного малого, каким он был три года назад, он превратился в какого-то неопределенного цвета великовозрастного человека. Ей больше всего хотелось, чтобы он согласился жить с ней в ее большом, пустом доме. Как только он вернется назад, он, может быть, оттает и понемногу станет опять самим собой. Она чрезвычайно боялась сказать что-либо, что дало бы ему повод заявить о своей независимости.

— Грустно, наверное, было покидать свой старый корабль после стольких лет, — сказала она ему, здороваясь.

— Счастливейший момент в моей жизни, — буркнул он, отлично зная, что повторяет слова Де Врисса, произнесенные им два года назад. Он плюхнулся на сиденье рядом с ней, и почти час они ехали молча. Когда они проезжали по мосту Трайборо-бридж, Вилли неожиданно произнес:

— Я попытаюсь установить, где сейчас Мэй. Такое впечатление, что она исчезла. Ты случайно ничего не слыхала о ней?

— Нет, Вилли, ничего не слыхала.

— В июне я написал ей письмо с предложением выйти за меня замуж. Она так и не ответила.

— Вот как? — Миссис Кейт продолжала смотреть на дорогу.

— Это тебя удивляет?

— Не слишком. Последний раз ты ведь видался с ней в феврале.

— Меня это удивило. Я порвал с ней. После этого я пять месяцев ей не писал. И вдруг, в один прекрасный день написал. — Он следил за выражением лица матери. — Ты очень огорчилась?

— Судя по тому, что ты рассказываешь, чему же огорчаться?

— Ты будешь очень огорчена, если я женюсь на ней? Если она согласится выйти за меня, я женюсь. Это точно.

Миссис Кейт бросила на него быстрый взгляд. В это мгновенье она показалась ему робкой, седой, старой женщиной, и Вилли почувствовал прилив острой жалости к ней. Затем она повернула лицо в сторону дороги, и он увидел ее профиль — решительный и волевой, как всегда. Она долго не отвечала на его вопрос.

— Ты стал взрослым. Ты знаешь все, что я могу сказать тебе. Если ты до сих пор продолжаешь добиваться Мэй, значит, она обладает такими качествами, которые у меня не было случая заметить. Надеюсь, она не питает ко мне ненависти.

— Конечно нет, мама.

— Я не хотела быть выключенной из твоей жизни, как бы ты ни поступил. У меня не так-то много сыновей.

Он наклонился и поцеловал ее в щеку.

— Почему ты это сделал именно сейчас? Ты ни разу не поцеловал меня с тех пор, как вернулся.

— Я сейчас как в тумане, мама. Когда я найду Мэй, я, возможно, опять стану нормальным человеком…

— Привези ее домой, дай мне возможность узнать ее. Разве ты был справедлив ко мне? Разве ты не скрывал ее, как какую-нибудь дешевую связь? Я приняла ее по той цене, которую ты ей назначил, Вилли. И в этом суть дела.

«Точный выстрел. Только это часть правды, — подумал Вилли, — потому что чувство собственности, свойственное моей матери, имеет свою бурную историю».

Он почувствовал облегчение, видя, что мать сложила оружие.

— Я привезу ее домой, мама, как только найду.

Он позвонил Рубину в контору, как только внес в дом чемоданы. На этот раз агент взял трубку.

— Вилли! Наконец-то. Я жду уже не первый месяц, когда ты объявишься…

— Где Мэй, Марти?

— Чем ты сейчас занят? Ты где находишься?

— Дома в Манхассете. А что?

— Ты можешь приехать в город? Я хотел бы с тобой потолковать.

— Где Мэй? Она здорова? К чему вся эта таинственность? Она вышла замуж или что-нибудь случилось?

— Нет, она не вышла замуж. Слушай, ты не можешь приехать, что ли? Дело довольно-таки важное…

— Конечно, могу. Буду у тебя через час. Но в чем же дело?

— Давай приезжай. Ко мне в контору. Брилл-билдинг. Жду тебя здесь.

«Контора» Рубина представляла собой письменный стол в тесной комнате, где стояло еще четыре стола, занимаемых другими агентами. Как только Вилли появился в дверях, Рубин встал и снял со спинки своего стула висевшее на нем яркое, клетчатое пальто.

— Привет, лейтенант. Пойдем куда-нибудь, где можно поговорить.

Пока он вел Вилли по 47-й улице, а затем повернул с ним на Седьмую авеню, он не сказал о Мэй ни слова. Рубин забрасывал его вопросами о нападениях камикадзе, о работе тральщиков, пока, наконец, Вилли не прервал его.

— Послушай, Марти, я хочу знать…

— Знаю я, что ты хочешь знать. Мы пришли.

Они вошли через вертящуюся дверь в нарядный и людный вестибюль популярного у туристов отеля. Вилли он был хорошо известен. Он тотчас же узнал характерный для этого места запах освежителя воздуха — каждый отель в Нью-Йорке имеет свой неповторимый запах. Марти подвел его к большой афише, висящей под стеклом в центре вестибюля, и указал на нее пальцем.

— Вот твоя Мэй. Она останавливается здесь.

Сегодня и каждый вечер в роскошном зале «Ацтек»

             божественные звуки саксофона

                  в блестящем исполнении

                       УОЛТЕРА ФЕЗЕРА

                в сопровождении оркестра

                  и песенки в исполнении

                        МАРИ МИНОТТИ

Любимицы Бродвея

На афише были изображены саксофонист и Мэй, стоящие рядом у микрофона.

— Теперь ты все знаешь, — сказал Рубин.

— Что знаю? Почему она переменила имя?

— Говорит, что прежнее не принесло ей счастья. Она начала работать с Фезером недели через две после твоего отъезда, Вилли. Она… она с ним спуталась.

Вилли передернуло от его тона и его слов. Он еще раз поглядел на саксофониста. Очки без оправы, тонкие губы растянуты в бесстрастной сценической улыбке, длинный нос…

— Не слишком-то он…

— Он первоклассная дрянь. Был дважды женат и дважды разведен… Я противлюсь этому, но… она просто злится на меня…

— Господи, у Мэй всегда хватало рассудка, чтобы…

— Он подхватил ее на лету, Вилли. Ты же сбросил ее с порядочной высоты. Он превосходный музыкант, у него много монет, а в женщинах он разбирается, как Эйнштейн. Среди своих он просто Бог. А Мэй, ну как тебе сказать, она все-таки наивное созданье, хотя и строит из себя умудренную жизнью…

— Так в чем же дело? Они что, собираются пожениться?

— В чем дело? Как он ее уверяет, дело в том, что его последний развод еще не оформлен. Может быть, он и впрямь хочет на ней жениться, не знаю. Мы теперь с ней почти не разговариваем…

— Ах, даже так?

— О, она продолжает платить мне мои десять процентов. Хотя вовсе не обязана, у нас ничего официально не оформлено. Я точно знаю, что Фезер советовал ей перестать платить. Но она платит. Не то чтобы я просил ее об этом… Мы жутко поссорились с ней из-за твоего письма — извини, сунул нос в твои дела, Вилли, — и я сказал что-то о Фезере, вроде того, что он продувная бестия, а она как раз в то время не желала слышать никаких шуточек насчет Уолтера…

— Я должен с ней поговорить, Марти.

— Ну что ж, давай заглянем. Может быть, они репетируют.

Они двинулись в сторону «Ацтека». За дверью, расписанной зелено-желтыми змеями в перьях, оркестр играл «Поднять якоря».

— Вот слышишь, специально в твою честь, — сказал Рубин. — Входи же.

Они проскользнули в дверь. В большом, аляповато отделанном зале было просторно. Пол натерт до блеска, множество пустых столиков. Зеленые бумажные пальмы скрывали вход. Мэй стояла на оркестровой площадке и пела. Вилли вздрогнул от ужаса: Мэй превратилась в яркую блондинку.

— Давай здесь немного постоим, — сказал Рубин. Он стоял, опершись о стену, сунув руки в карманы пальто, уставившись на сцену сквозь свои толстые зеленоватые очки. — Как тебе ее вид?

— Кошмар.

— Фезер любит, чтобы его вокалистки были блондинками.

Оркестр замедлил темп, и мелодия оборвалась на середине.

Дирижер постучал палочкой по пюпитру.

— Детка, что у тебя там с этой фразой? — закричал он. — Еще раз, пожалуйста, начиная с «до»…

Нетерпеливо тряхнув волосами, Мэй сказала:

— Как я ненавижу эту дурацкую песню, Уолтер. Почему я должна ее петь. Такое старье…

— Послушай, детка, как только кончится этот парад, зал будет трещать от моряков. Придется петь весь вечер…

— Ну и пой сам, пожалуйста. Я ее не выношу…

— Какой парад? — прошептал Вилли.

Рубин усмехнулся:

— Надо же так потерять память! Ты разве забыл, что сегодня День военно-морского флота?

Музыканты снова заиграли. Мэй взяла несколько нот и остановилась, упрямо глядя на Фезера. Он пожал плечами и взмахом руки остановил оркестр.

— Может быть, хочешь кофе, Мари?

— Все что угодно.

— Перерыв на полчаса, — сказал Фезер музыкантам. Они загремели стульями и сошли с площадки, переговариваясь друг с другом. Мэй накинула на плечи пальто из верблюжьей шерсти. Они с Фезером зашагали к выходу, по привычке прижавшись друг к другу так тесно, что Вилли будто током ударило. Он вышел из-за пальмы, остро сознавая, что на нем форменный плащ с золотыми пуговицами, белый шарф и фуражка с потускневшим околышем:

— Здравствуй, Мэй.

Она даже пошатнулась, схватила Фезера за руку и остановилась с открытым ртом.

— Боже мой, Вилли. Ты хочешь, чтобы я умерла на месте? Ты давно здесь?

— Только что вошел. Не хотел мешать тебе…

— Я… Уолтер — это Вилли Кейт… капитан Кейт… или лейтенант Кейт — не знаю, как тебя величать. Ты все еще капитан этого тральщика?

— Я сегодня утром вывел корабль из состава флота…

— Рад познакомиться с вами, Вилли. — Фезер протянул ему руку. — Мари рассказывала мне о вас…

Они пожали друг другу руки. Фезер был недурен собой; его изображение на афише было неудачным. Лицо у него было приятное, оживленное. У глаз лежали морщинки и тени, а в густых каштановых волосах поблескивала седина. Его рукопожатие было твердым, голос сильным, мягким и приятным.

— Привет, Марти, — холодно бросила Мэй.

— Присоединяйтесь к нам, вы оба, — обратился к ним музыкант. — Мы хотели бы только перекусить что-нибудь…

— Мне надо поговорить с тобой, Мэй, — проговорил Вилли.

— Чудесно, пошли все в гриль-бар, — воскликнул Фезер.

— Мне надо поговорить с тобой, Мэй, — повторил Вилли упрямо.

Мэй робко взглянула на Фезера. Выражение лица у нее было такое, будто она попала в ловушку.

— Ради Бога, Мари, — сказал музыкант небрежно. — Учти, что у нас времени в обрез…

Она погладила его по руке.

— Я недолго, Уолтер. Ты иди.

Фезер поднял одну бровь и кивнул, улыбнувшись, Вилли.

— Приготовились к параду, лейтенант?

— Я не участвую в параде.

— Жаль. Ну так приходите сюда сегодня вечером. Приведите с собой кого-нибудь. Я вас приглашаю.

— Благодарю вас.

— Пошли, Марти, — сказал дирижер. — Выпьем по чашечке кофе.

Мэй и Вилли остались одни в большом танцевальном зале, расписанном ацтекским орнаментом. Ряды пустых столиков с приставленными к ним стульями делали его еще более нелепым.

— Зачем тебе понадобилось красить волосы? — спросил Вилли. Его голос звучал резко в пустом зале.

— Тебе разве не нравится?

Они стояли друг против друга на расстоянии не более полуметра, словно боксеры на ринге.

— Нет. Мне кажется это вульгарным.

— Спасибо, милый. Все репортеры ночных клубов в городе похвалили меня за то, что я совершенствуюсь.

— Репортеры ночных клубов этим зарабатывают себе на жизнь.

— У тебя чудное настроение по случаю возвращения домой.

— Ты голодна?

— Не имеет значения. Ты сказал, что тебе нужно поговорить со мной. Здесь так же удобно, как и в любом другом месте, если тебе нужно уединение.

Они подошли к ближайшему столику и сели. Вилли распахнул плащ и стащил с шеи шарф. Мэй глубже закуталась в свое пальто. Ему показалось, что она дрожит.

— Ты стал совсем другим, — проговорила она.

— Почему ты не ответила на мое письмо?

— Что тебе сообщил Марти?

— Это не важно.

— Ты всегда терпеть его не мог. И никогда не считал его своим другом. Бог знает, почему ты ему нравишься…

— Ты не считаешь, что я имею право получить ответ на свой вопрос? А не слышать только: «Спасибо, нет. У меня есть саксофонист и я теперь блондинка».

— Я не обязана выслушивать всякие гадости. Вспомни, друг мой, что ты столкнул меня в грязь. А кто-то взял и поднял меня из нее, какое тебе до этого дело?

— Мэй, все, что я сказал в своем письме, я могу повторить сейчас. — Он хотел добавить «я люблю тебя», но не смог. Кругом было слишком много улыбающихся ацтекских масок.

Выражение ее лица смягчилось.

— Это было чудесное письмо, Вилли. Я плакала, читая его. Оно до сих пор хранится у меня. Но ты опоздал на четыре месяца.

— Почему? Ты разве обручена или замужем? Что случилось?

Мэй отвернула от него лицо.

По лицу Вилли пробежала судорога. Он спросил ее напрямик:

— Ты его любовница?

— Такого слова-то больше не существует. Любовницы исчезли со времен Диккенса, дорогой мой.

— Ответь мне, Мэй!

Она повернулась к нему. Лицо ее так побелело, что ее грим показался ему слишком ярким.

— А ты как думаешь? Что делают взрослые люди, когда они вместе день и ночь, как мы с Уолтером, играют в камешки? Все о нас всё знают. А ты лезешь со своими дурацкими, старомодными вопросами! — Слезы выступили у нее на глазах.

Вилли едва мог вымолвить что-то. Ком стоял у него в горле.

— Я… не надо, не надо, Мэй.

— Ну, я думаю, этим все сказано, так ведь?

— Не обязательно… Я только… — Он оперся подбородком на кулак. — Дай мне десять секунд, чтобы прийти в себя…

— Это все, что тебе надо знать? — сказала она с горечью. — У тебя ведь такие широкие взгляды.

Вилли посмотрел на нее и кивнул.

— Ну все, проглотил. Пойдешь за меня замуж?

— Теперь ты благородничаешь. Благодарю — это твоя длинная масть. Утром ты одумаешься и живо ретируешься.

— Мэй, послушай, я люблю тебя и всегда буду любить. Как бы ты меня ни называла, я это заслужил. Все, что случилось, — моя вина. У нас могла быть настоящая любовь, настоящая весна и все то, о чем пишут в книжках. Я все испортил. Но мы созданы друг для друга, я уверен в этом. Если ты любишь меня, выходи за меня замуж.

Мэй не отняла руки. Ему показалось, что он ощутил ее легкое пожатие. Ее крашеные волосы мучили его, и он старался не замечать их.

— Почему ты так изменился, Вилли? Ты стал другим.

— Я чуть не погиб, и тогда я понял, что ты — единственное, что я боюсь потерять. — Ему самому понравилось, как он это сказал, но про себя подумал, так ли уж она ему нужна. И все же нахлынувших чувств было уже не остановить. Мысль о том, что он должен добиться Мэй, укоренилась в его сознании.

— Вилли, что ты хочешь от меня? — устало спросила она. — Чтобы я жила с тобой в колледже на солдатские гроши, жарила отбивные, стирала пеленки и беседовала с тобой о книгах? А ведь я зарабатываю двести пятьдесят в неделю.

Он потянулся к ней и поцеловал ее. Ее губы улыбались, когда он их целовал. Он вскочил на ноги, притянул ее к себе и стал осыпать ее лицо поцелуями. И на этот раз она ответила, как когда-то. Она откинула назад голову, а он продолжал обнимать ее, и произнесла низким голосом:

— Удивительно! Все так же, как прежде.

— Тогда — решено…

— Отнюдь нет. Садись, морячок! — Она толкнула его на стул, села сама и прикрыла глаза рукой. — Однако ж! Чепуха какая-то начинается, прямо скажем. Просто диву даешься…

— Ты любишь этого Фезера?

— Если называть любовью то, что было у нас с тобой, то такие вещи не повторяются. И слава Богу.

— Он стар для тебя.

— А ты молод. Во многих отношениях — это еще хуже.

— Ты не можешь целовать одинаково двух мужчин так, как целовала меня сейчас. Ты не любишь его.

— Секс занимает ничтожную часть дня.

— Зато из-за него стоит прожить всю остальную часть.

— У тебя всегда на все готов ответ. Скажи честно, Вилли, зачем тебе надо было снова являться невесть откуда? Все растоптано, разбито, и все кончено. Было прекрасно, но ты все испортил.

— Разве все дело в сексе? Мы с тобой одинаково думаем. Разговариваем, как прежде. Даже эти горькие слова, которые мы говорим друг другу, они живые и стоят того, чтобы их услышать, они волнуют, потому что мы их говорим друг другу…

— Я привыкла к деньгам.

— Я дам тебе эти деньги.

— Деньги твоей матери?

— Нет, я займусь бизнесом, если ты этого хочешь. Я могу начать любое дело, какое подвернется…

— Я думала, ты хочешь преподавать.

— Хочу. И я считаю, что ты глупости говоришь насчет денег. Ты дурочку валяешь.

Лицо Мэй выражало отчаянье и смятение.

— Ты знаешь, что я пережила? Я думала, что наша любовь умерла и не воскреснет. И была этому рада…

— Она не умерла. Она все еще жива в нас…

Мэй внимательно посмотрела на него.

— Хорошо, раз ты такой благородный, я, пожалуй, скажу тебе кое-что. Мне безразлично, поверишь ли ты в это или нет, и не хочу, чтобы это что-либо меняло. Просто чтобы ты знал, что в этой сделке есть двое благородных. Я не спала с Уолтером. А потому тебе не надо спасать бедную, заблудшую душу. — Она саркастически усмехнулась, видя его ошеломленное лицо. — Ну, видишь, трудно поверить. Я говорила тебе, мне это безразлично…

— Господи, Мэй, конечно я верю тебе…

— Не думай, что он не пытался, Бог этому свидетель, и не продолжает настаивать, как он это умеет. Но есть одна загвоздка. Он действительно хочет жениться на мне. И он не какой-нибудь студентик, которому дай только потискать. Но он, кажется, еще не разведен. А у меня предрассудки католички. Не могу ложиться в постель к женатому человеку. Кто бы этому поверил? Вот и нет смысла тебе…

— Мэй, можем мы увидеться сегодня после концерта?

— Нет, Уолтер устраивает небольшой прием.

— Тогда завтра утром?

— Господи, утром!

— Днем!

— Ты все думаешь, что ты еще на флоте. Что делают цивилизованные люди днем?

— Занимаются любовью.

Она вдруг от всей души засмеялась.

— Глупый. Я сказала — цивилизованные люди, а не французы. — Она посмотрела на него с озорством, как прежде, когда они бывали вместе. — Знаешь, ты все такой же прежний Вилли, несмотря ни на что. А поначалу был так грозен…

— Это все твои волосы, Мэй. Они вывели меня из себя. У тебя же были самые красивые в мире волосы…

— Я знаю, что они тебе нравились. Это была идея Уолтера. Здесь он безжалостен. Изучил статистику и все такое. Все любят, чтобы певички были блондинками, и все тут. — Она поднесла руки к волосам. — Неужели это так ужасно? Я похожа на шлюху, что ли?

— Милая, любимая моя, если хочешь, оставайся навсегда блондинкой. Я даже не знаю, на кого ты похожа. Я просто люблю тебя.

— Вилли, как ты чуть не погиб? Что произошло?

Он рассказал историю с камикадзе, следя за выражением ее глаз. Оно было ему знакомо.

— И… и потом ты написал это письмо?

— В ту же ночь.

— И ты наутро не передумал?

— Как видишь, Мэй. Я даже пытался звонить тебе из Пёрл-Харбора…

— Странно, что ты зовешь меня Мэй. Я уже привыкла к Мари.

— Видишь, я получил это за мой выдающийся героизм. — Он вытащил Бронзовую Звезду из кармана и открыл коробочку. Глаза Мэй сверкнули от восхищения.

— Возьми ее себе.

— Мне? Ты с ума сошел!

— Я хочу, чтобы она была у тебя. Это единственное, что мне удастся получить за все, что было…

— Нет, Вилли, нет…

— Пожалуйста…

— Не сейчас. Спрячь ее. Не знаю, может быть, в другой раз… Спасибо, но спрячь ее в карман.

Он положил медаль в карман, и они посмотрели друг на друга.

Немного погодя она сказала:

— Ты не знаешь, о чем я сейчас думаю.

— Я надеюсь на лучшее.

— Мы могли бы поцеловаться еще раз. Уж если ты такой герой.

Она встала, распахнула полы его плаща и, прильнув к нему, прижалась губами к его губам. Уткнув лицо в его плечо, она стала тихо говорить:

— Я прежде всего думала о том, как хорошо было бы иметь от тебя детей… Ничего подобного я не чувствую к Уолтеру — то совсем другое… Вилли, для этого надо иметь железные нервы и… и потом, ты никогда не сможешь забыть Уолтера… да и я не забуду… честно говоря, ты был жесток со мной. Я уже совсем было пришла в себя, пока час назад не явился ты…

— Ты была счастлива?

— Счастлива? Счастье бывает, когда руки-ноги целы, насколько я знаю. — Она заплакала.

— Клянусь, ты не права, Мэй.

Внезапно она отстранилась от него и вытащила зеркальце из кармана пальто.

— Боже, если Уолтер увидит меня в таком виде, что тогда начнется…

Она усердно заработала, наводя красоту.

— Вилли, ты — дьявол какой-то, ты приносишь мне одни беспокойства. Ты мое наваждение. Облачка пудры слетали с пуховки. — Представляю себе, как бы ты хотел, чтобы твои дети были католиками! Дочитав до этого места в твоем письме, я заплакала — такой абсурд… О каких детях может быть речь?.. Посмотри мне в глаза. Выжженная пустыня…

Несколько музыкантов прошли за занавес на сцену. Мэй оглянулась на них через плечо. Улыбка погасла, и ее лицо приняло деловое выражение. Она спрятала пудреницу. Вилли спросил скороговоркой:

— Я увижу тебя завтра?

— Ну конечно, почему бы нет? Закажем ленч на двоих. Но в половине четвертого я должна быть в студии грамзаписи.

— А завтра вечером?

— Вилли, не дави на меня. И перестань строить всякие планы. Этот разговор ни к чему хорошему не привел… У меня голова пошла кругом, но это ничего еще не значит… Послушай, сделай одолжение, сотри помаду… — Она еще раз с беспокойством оглянулась на музыкантов.

Он сделал шаг в ее сторону и сказал тихо:

— Я люблю тебя. Мы будем счастливы. Не богаты, а счастливы. У нас не будет двухсот пятидесяти в неделю, но мы будем счастливы. Счастливы в любви.

— Счастливы, говоришь? Ну, до завтра.

— Я люблю твои глаза, твое лицо, твой голос, твои губы. Я не хочу расставаться с тобой. Пусть это будет завтрак, не ленч, завтрак в семь утра. Я перееду в твой отель, чтобы быть с тобой рядом…

— Нет-нет, никаких завтраков. Не надо сюда переезжать. Не сходи с ума. Война окончилась, времени хватит, и утром, и вечером. Вилли, перестань так смотреть и уходи, Бога ради, мне же еще надо работать… — Она резко повернулась, вся дрожа, и пошла на сцену, зябко кутаясь в пальто.

Дверь открылась, и вошел Уолтер Фезер.

— Ну как дела, лейтенант? Если вы хотите увидеть парад, то они уже идут по Пятой авеню. Уже слышно, как бьют барабаны.

На мгновение их взгляды встретились, и на лице музыканта мелькнуло выражение, напомнившее ему вдруг Тома Кифера — то ли присущая ему снисходительная ирония, а может быть, скрытая под внешней развязностью слабость. Это его ободрило. С Кифером он мог вполне потягаться.

— Благодарю вас, Фезер. Пожалуй, пойду взгляну. — Он посмотрел на сцену. Мэй наблюдала за ними, держа в руках ноты. Он махнул ей на прощанье, и она слегка кивнула в ответ. Вилли вышел на улицу.

Звуки духового оркестра эхом повторялись в переулках. Он поспешил на Пятую авеню, протиснулся сквозь толпу к краю тротуара и стал смотреть на проходящие мимо синие ряды военных моряков. Музыка заставила Вилли расправить плечи и ощутить на них плотный капитанский плащ. Он не сожалел о том, что стоит в стороне. Его голова была занята предстоящей ему борьбой. Он добьется, чтобы Мэй стала его женой. Он еще не знал, что ждет их обоих, и даже не был уверен в том, что они будут счастливы, да это и не занимало его. Он только знал, что Мэй станет его женой.

Над колоннами победителей в воздухе плыли обрывки бумаги. Они то и дело опускались вниз и касались лица последнего капитана «Кайна».