Но люди эти не интересовали Надю, что-то в самом спирающем дыхание воздухе было запретно, не дозволяющее интересоваться ими. Похоже, и заразное, потому что она каждый раз слепла и глохла, еще издали завидев стоящий на путях эшелон с проезжим людом. Бежала прочь. Потому что ждала появления и встречи совсем с иными путниками, и не со стороны вокзала, откуда на всех парах обстукивая стальное полотно, неслось, грохотало убожество и нищенство, почти поселковый повседневный стон и плач. Ее ожидальники должны появиться на тракте. Она с нетерпением каждую ночь окутывалась, укрывалась сном и смеженными до боли глазами ждала сновидений. Ждала, когда на тракте появится кибитка с осужденным по второму разряду, страдающим от открывшихся ран Михаилом Сергеевичем Луниным. Ждали окошка, крохотной щелочки во времени, чтобы пролезть, пронырнуть и соединиться с тем, кто был ей дороже жизни.
Отличница и активистка в сибирской поселковой школе, княгиня Мария Николаевна Волконская поправляла историю, ждала своего суженого. Девочка Надя, сначала девочка, а потом уже и девушка, ждала принца, инфанта, изнемогала под бременем эпохи. Она была беременна прошлым и будущим и никого не могла полюбить в настоящем. Настоящего вроде бы и не было, по крайней мере, в сибирском таежном поселке не было. Природе ведь свойственны, ведомы пустоты. Воздушные или, наоборот, лишенные воздуха ямы на пути самолета. И самолет на небесной своей безухабной дороге впадает в тряску. Пузыри воздуха в океанских глубинах. Наконец, гигантские пузыри сжатого газа в земной тверди, того же газа, метана, на угольных шахтах. Природа и время исправно трудились, перерабатывая прах отмершей жизни, преобразуя его в уголь. И вдруг призадумались или схалтурили, обминули гору или горушку, делянку поваленных деревьев, обжали со всех сторон и двинулись дальше. А потом спохватились и вернулись, исправили ошибку. Но не до конца. До конца уже было невозможно, невозможно было вкрапить, впаять малую толику строительного материала в основную массу, мало его. И образовалась пустота, тот же самый пузырь, как раковая опухоль в здоровом едином существе, куда и потек метан, суля неизбежную катастрофу, взрыв, разрушение и смерть каждому, кто потревожит его. Почему бы не быть таким временным пустотам и в истории, и с народами. Может, она, Надя, как раз и попала в такую пустоту, временной пузырь.
Но об этом в ту пору она не думал, не смела и не могла думать. Советская девушка Надя, по паспорту русская, по родителям немка, а по национальности, как она сама себе ее установила, - сибирячка, ждала принца, не нашедшего ее сто лет назад. Ждала, когда и она, как ее мать, услышит среди ночи переборы декабристской гитары, когда и для нее зазвучит фортепиано, волшебная музыка прошлого. Она услышит, она увидит, кто играет. Но время шло, а музыки не было, только радиошная. Но и радио замолкало, давясь Гимном Советского Союза ровно в полночь.
V
Ожидание принца растягивалось на годы. Озабоченная предстоящей сегодня-завтра встречей, Надя не успела выбрать себе профессию, институт, в котором должна была ее получить. Она даже не задумывалась, что ей нужна профессия, какая профессия была у княгини Марии Николаевны Волконской, мужа ее или того же Михаила Сергеевича Лунина. Мужчины в прошлом веке и всегда, кажется, занимались войной, как все поголовно декабристы, или писали стихи, как Пушкин. Женщины, их жены... Ждали своих мужей с войны, рожали и растили детей, гувернантки и гувернеры их воспитывали. А сами они вальсировали на балах.
Но то был девятнадцатый век. В двадцатом надо было работать всем, даже женщинам. Учиться, обязательно и беспрерывно, и так же работать. Аттестат и золотая медаль пылились на столе в горнице. До последнего дня Надя не знала, куда их пристроить. Учителя, конечно, возлагали на нее большие надежды и советовали педфак или в крайнем уже случае исторический, юридический факультеты, и непременно Московского имени Ломоносова университета. Ведь с золотой медалью ей открыты все двери. Но Надя не вняла ни их советам, ни наказам матери: верный хлеб бухгалтерский, экономиста или финансиста. И это истинно женский хлеб, постоянный и с приварком.
Она выбрала профессию и институт по наитию и предначертанию свыше. Все решила за нее внушительных размеров медная плита, прислоненная к стене краеведческого музея в далеком и большом сибирском городе, который в одно время даже претендовал называться столицей России. Плита была выше ее роста, с зализанными зелеными краями и такого же цвета вмятинами, оспинами по всему ее телу, будто прошла сквозь века, метеоритом из космоса, пала на Землю, легла на Надином пути, подобно памятнику, надгробно впаялась в асфальт. Мраморная мемориальная доска извещала, что это самородная медь. И добыта она где-то в Сибири геологами.
Это было похоже на озарение, на вещий сон Сергея Волконского с рисунка Брюллова, где он, прикорнув в рудничном медном забое, в каторжных видениях держит в объятиях жену. Вопрос с институтом для Нади был решен, хотя сам декан геологического факультета пытался отговорить ее: совсем не женская профессия, она ведь такая хрупкая, маленькая. А геология - дело мужское. У медалисток, тем более золотых, выбор куда более как широк. Напрасно старался. И не разубеждал, а наоборот, убеждал в том, что это именно то, что ей надо. Испытание морозами, горами, тайгой и лишениями, что испытали, сквозь что прошли все они. И княгиня Мария Николаевна Волконская, Михаил Сергеевич. Она, Надя, на их дороге, на пути к ним, на пути к нему, во глубину сибирских руд, где они в ожидании ее до сих пор хранят гордое молчание.
Ее решительности и духа не поколебали и годы учебы в институте. Хотя в институте на геофаке приходилось напрягаться, а порой и зубрить. Запоминать множество скользящих мимо ее сознания громоздких формул, хаотичных, как хаотично была сотворена сама Земля, доказанных и недоказанных теорий, предположений, гипотез - всего того, чем бредил ученый мир, зарабатывая себе хлеб насущный. В общем, сплошные сдвиги и надвиги, сбросы и выбросы не земной, а человеческой лихорадочной мысли, бредово цепляющейся земли, ее прошлого и будущего. Мысли зачастую беспомощной, а потому агрессивной.
Вообще вся наука, как складывалось в ее представлении, была агрессивной, от истории, диалектического материализма, так называемого диамата, сопромата. Самопожирающей себя, своих творцов и студентов. И природа, и венец творения ее рождали прах, изучали его, плясали на нем от радости познания, воевали сами с собой и себе подобными и сами превращались в прах. Такой науке нормальный студент, если он хотел и впредь оставаться нормальным, должен был сопротивляться. И многие, по-своему, конечно, сопротивлялись. Она же к такому, тайному или явному, сопротивлению была неспособна. Видимо, мир ее был устроен чуть-чуть по-иному. Он был правдив и целен, все излагаемые истины воспринимал на веру и за веру, как нечто непреложное. И потому то, что подсознательно, бунтовно отвергалось им, приходилось вколачивать в него, прибегать к принуждению.
Она вынуждена была насиловать свою память и зубрить, заучивать наизусть попусту и пустое, то, что ей никогда не понадобилось и не могло понадобиться в жизни. Понуждала к зубрежке и привычка быть всюду и всегда первой, отличницей. Не из тщеславия, не ради повышенной стипендии, а потом и Ленинской стипендии, а по внутреннему непониманию того, как это она чего-то может не знать, что знают другие, что ей предписано, велено знать. Сказывалось и самолюбие. Как ни самоуглубленна она была внутренне, Надя видела, что студенческий мир куда более пестр и неровен, чем поселково-школьный.
Неравенство крылось и в статусе родителей, месте рождения студентов, в том, как они одевались и как говорили. Поселковая девочка, сама того не осознавая, мстила им. Их происхождению, рождению, образованности и городской нахватанности. Отвергая их снобизм, она невольно культивировала в себе снобство еще большего пошиба, с головой закапываясь в науку, учебу. Она полюбила сам процесс учебы, что поднимало, возвышало Надю в собственных ее глазах и глазах сокурсников. Но активисткой она не стала, хотя ее и понуждали, втягивали в актив. Карьера Наде была не нужна. Она была выше и гораздо чище, чем о ней думали в институте.
Она с отличием закончила институт. К недоумению своего курса и ректората, отказалась от навязываемой аспирантуры. Наотрез также отказалась от весьма выгодного распределения в управление геологии края. Искланялась, оббила все пороги, чтобы ее отправили в самую глушь, к черту на кулички - в Читинскую область, нерчинскую Тмутаракань, на Акатуй и непременно в какой-нибудь загадочный Урик, о котором многие преподаватели слыхом не слыхивали, не подозревали, что он где-то есть. Девочка заблажила, заучилась - таково было их общее мнение, как и мнение сокурсников: излишнее усердие всегда наказуемо.
Исполнить ее блажь оказалось невозможным. Читинская область и вообще Прибайкалье, Дальний Восток обходились своими выпускниками-геологами. Надя потребовала свободный диплом, а так как он у нее был красным, она имела на это право. Спасая ее, зная, что это ей необходимо, чтобы отправиться на Акатуй, в Урик, ректорат отказал. Ее хотели пристроить где-нибудь у себя под боком, чтобы опять в скором времени, когда выветрится из девичьей головы дурь, призвать к себе в институт, в какую-нибудь заштатную экспедицию и геологоразведочную партию, шарашкину контору, разведываюшую и бурящую городской асфальт. Но положение ее было уже безвыходным. Все мало-мальски перспективные и привлекательные места были распределены. Выбора не было. Оставалась одна-единственная вакансия здесь же, в крае, такая захудалая и в таком захудалом, гиблом месте, что никто из курса не позарился оказаться там и навсегда похоронить себя. Надя согласилась: если уж не Урик, то она будет копать, рыть Родину изнутри, куда ни пошлют. И кто знает, может, и там что раскопает, разведает, откроет для души.