Но как ни странно, в самом рудоуправлении были люди. В своем кабинете, преисполненный начальственными обязанностями, восседал управляющий рудника. Медведе- и одновременно гориллоподобный мужик с крутыми коваными челюстями и такими же крутыми плечами, Надя была уверена - поросшими шерстью. Приземистый, но длиннорукий, с тяжелыми, будто отлитыми из железа громадными кулачищами. Эталон человека, созданный природой специально для Сибири и ударных комсомольских строек, хотя и еврей. Генрих Долгорукий, а еще Генрих Гусь. Долгорукий и Гусь - его клички. Он был неразрывно бандитом и энтузиастом. В молодости боксер, не гнушался пускать в ход кулаки и на строительной площадке, потому что был влюблен в строящийся рудник, - отсюда и вторая кличка Гусь, един в двух лицах. Одновременно был начальником стройки и главным заказчиком.
Надя хотя и издали, но знала его, была наслышана о мощи его кулаков, о том, что он никогда не подымает их дважды, любому комсомольцу хватало одного удара, и никто из них никогда не жаловался на "железного" - третья, мало известная кличка Генриха. Он здесь был действительно настоящим паханом и по-пахански вездесущ и бесфамилен.
С тремя другими обитателями рудоуправления Наде раньше встречаться не приходилось. Это были парторг, комсорг и профорг. И все - ни единой живой души больше на трехэтажное прогонистое и гулкое здание управления, похоже, и на весь рудник, на весь поселок. Но тут Надя ошибалась. Ни одна ведь контора в мире не может обходиться без уборщицы и сторожа. Но те, ввиду присутствия начальства и самого разгара рабочего дня, отсутствовали. Чистота в начальственных кабинетах была идеальной, даже, можно сказать, стерильной. И тепло было, хотя Генрих сидел почему-то в тяжелой медвежьей шубе.
- Холодно, мерзнете, простыли? - посочувствовала ему Надя после взаимного узнавания и приветствия.
- Эх, Надюха-горюха, - вяло махнул рукой Генрих и поморщился. - Надо было сауну запустить, да электричество вырубили.
- Как, вырубили электричество? - сразу не поняла Надя.
- А просто. Простенько, как у нас всегда. Рубильник от себя, рубильник на себя - и все, сливай воду, спускай пар, собирай металлолом.
- Не только электричество, но и радио отключили, - пожаловалась тройка набежавших на живого человека - парторг, комсорг, профорг.
- И радио? Не понимаю, радио-то тут при чем? - Надя действительно ничего не понимала.
- Выживают, как медведя из берлоги, - пояснила женщина-парторг, под стать Генриху, такая же устойчивая на земле и широкогабаритная, но моложе его, и по всему, на эту пору энергичнее. С заботой и тревогой покосилась в сторону мерзнущего в своей медвежьей шубе Генриха. - Не выйдет, не получится. Мы с рогатиной на зверя в тайге привычны ходить. А вот без радио нам просто зарез. Что хоть в мире происходит? Как там пленум партии?
- Пленум? - удивилась Надя, она понятия не имела, что где-то происходят какие-то пленумы. И о них ли сейчас думать этим людям. - На какого вы зверя с рогатиной собрались?
Парторг проигнорировала ее вопрос, будто и не слышала.
- Октябрьский, милочка, знать надо. Мы тут хоть и без радио, а в курсе. Генрих, вопрос надо ставить ребром.
- Ставьте ребром, - вяло махнул головой начальник рудника.
- Уже поставили, - выглянул из-за плеч парторга профорг, - проработали треугольником. Готовим бумаги во все соответствующие инстанции. Я по своей, по профсоюзной линии, Изольда Максимовна - по партийной, Игорь - по комсомольской...
- По комсомольской уже готовы. Хоть сейчас могу принести, Генрих Борисович, вам на подпись, - вскочил со стула улыбчивый и, по всему, довольный жизнью Игорь. - Подпишите, Генрих Борисович?
- С чего это я буду, Игорь, подписывать твои комсомольские бумаги? Ты комсорг - ты и...
- Надо подписать, Генрих, не кисни и не опускай рук. Не дадим...
- Как вы все мне осточертели. Вон... - прорвался все же характер Железного Генриха.
Кто знает, может, они бы и ушли. Но тут подал голос желчного вида мужчина, до этого времени остававшийся в тени, как поняла Надя, профорг:
- Вы не правы, Генрих Борисович. Грешно пренебрегать даже малейшей возможностью. Все написанное, приходящее и исходящее, фиксируется и остается...
- Это у вас там так было: "хранить вечно", Никодим Григорьевич.
- Намек понял, Генрих Борисович, и не обиделся. Поэт сказал: добро должно быть с кулаками, а я добавляю: и с зубами. Мы должны уметь и всегда быть готовы защитить не только себя, но и народ.
- А где народ, где народ-то, Никодим Григорьевич? Не вы ли его?..
- Генрих Борисович, не без вашей помощи и участия построен здесь рудник. И эта контора, вы знаете, чья она, кому раньше принадлежала. Это наше общее дело. Вы меня понимаете?
- Хорошо понимаю, - неожиданно, как и вспыхнул, погас начальник рудника. - Несите бумаги. Будем сражаться.
Профорг с парторгом ушли. Парторг тяжело, чуть переваливаясь на ходу, профорг - легко, вкрадчиво, но с военным разворотом и четкостью. Комсорг остался в кабинете, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
- Что у тебя, Игорь? - спросил начальник рудника.
- Вы же сами знаете, Генрих Борисович...
- Знаю, Игорь, знаю... - и уже Наде: - Делегат съезда комсомола страны. Так что и нам есть чем, Надюха-горюха, гордиться.
- Есть, - довольно разулыбался комсорг. - Впервые мне оказана такая высокая честь. Первый раз в Москву, и на самолете... Но вы не думайте, я тоже там за общее дело...
Комсорг был пареньком не глупым. Знал, на что надо давить, что тушевать, что выпячивать, кому и что говорить.
- Вот за это я и люблю тебя, Игорь, - выслушав его, опустил голову, положил ее почти на стол начальник рудника.
Донимает, видимо, все же радикулит, посочувствовала ему Надя. Но вскоре поняла, что дело вовсе не в болезни. Железный Генрих играл с комсоргом в игру несложную и простую, длящуюся всю его жизнь при молодежи. Умело подыгрывал, как всякий мужик подыгрывает желанной, хотя и не любимой женщине, чужой жене. Но за всем этим таилось что-то еще, не до конца разгаданное Надей, глубоко скрываемое Железным Генрихом под оболочкой пустых слов.
- Люблю нашу молодежь. Комсомол наш люблю. Тебе, Игорь, обязательно там надо быть. И со всесоюзной трибуны...
- Так оно и будет. Со всесоюзной трибуны, и в полный голос, Генрих Борисович,- И очень искренне Наде: - Я, может, и ушел бы отсюда, но общественные интересы для меня выше личных...
- Правильно. Грамотно думаешь, Игорь. Поезжай.
- Да, но, Генрих Борисович...
- Что - "да"? Что - "но"? Игорь?.. У меня тоже денег нет. Ни общественных, ни личных. Сберкнижки так и не завел. А платят нам, сам знаешь. Какие власти мы здесь представляем, те и платят. И дай Бог, чтобы впредь платили, пока мы снова не откроем рудник, не вдохнем в него жизнь. Я хозяйственник, партия, профсоюз, комсомол. Дорогу и командировочные тебе оплатит комсомол. Ступай...
Одна игра Железного Генриха была Надей разгадана. Он был просто нищим и не хотел никому в этом признаться. И как признаваться в этом сегодня, когда только вчера он был всемогущ. Перед ним трепетали начальники главков и министры. Его именем открывались все двери, казна трясла перед ним мошной, осыпала деньгами, валютой и золотом, как иконостас, увешивала орденами и медалями. Он строил, возводил гиганты, давал большую руду, догонял и перегонял Америку. А теперь он ниспущен, низвержен. Не за что даже купить билет в Москву комсоргу на съезд комсомола.
Игорь из его кабинета ушел недовольный. Надя смотрела ему в спину, как он обиженно и едва не запинаясь шел к двери, сдерживая себя, старательно и тихо открывал и закрывал ее. Не дал он себе воли и в коридоре, ушел по нему почти неслышными шагами. А Генрих, похоже, ждал другой реакции, вздохнул, услышав, как где-то в коридоре с визгом отворилась и затворилась дверь.
Потом оба они, Генрих и Надя, долго молчали. В кабинете копился ранний весенний сумрак. Солнце покинуло его окно. И в предзакатном свете было различимо, что не такая уж здесь и стерильная чистота. Изрядно накоплено и пыли, но что странно - не на окнах и полу, а на потолке. Он был желтовато-сер, подобно старому листу бумаги. И в правом его от Нади углу выразительно видна была чья-то стремительная загогулистая подпись, сделанная, по-всему, пальцем. Надя невольно бросила взгляд на руки Генриха, его пальцы. Они были чистыми, но подпись, несомненно, принадлежала ему. Работая здесь геологом, она столько раз вздрагивала, разворачивая то или иное послание.
Железный Генрих остался по-прежнему зорок. Он заметил, как Надя смотрела на потолок, на его руки, смущенно, но не без вызова улыбнулся.
- Мечтал расписаться на Млечном Пути. Оставить там свой автограф, построить гигант-завод или фабрику. И на Марсе будут ведь яблони цвести... А ты не жалей меня. Будь это только твоя вина, посадил бы без всякой жалости. Расстрелял бы лично без суда и следствия, залдушил бы вот этими руками.
Надя содрогнулась, увидев его сжатые, иссиня железнорудные кулаки на столе перед собой. Без сомнений сразу поверила: расстрелял бы и задушил. Но одновременно с этой дрожью и страхом почувствовала, как горячей волной прилили к голове храбрость и безрассудство. Появилось множество вопросов к Железному Генриху. Она задыхалась под их грузом, невозможостью задать все разом и немедленно получить вразумительный ответ.
Но как раз именно этой вразумительности она не могла найти в своих вопросах. Это был только один всхлип, стон, крик. И ей ли принадлежащий. Кричало, стонало и всхлипывало озеро, подступившее к самым окнам рудоуправления, судорожно металась осенняя муха в развешанной по темным углам паутине. И все прорезавшиеся и рвущиеся из Нади вопросы разрешились коротким и мучительным:
- Кто, кто виноват?
- Обращайтесь, милочка, к Герцену... А что делать - к Чернышевскому.
- Я не дурочка, - не приняла его совета Надя. - По крайней мере, мне иногда так кажется.