- Хорошо, сынок, хорошо, правильно.
Но в том году Германн не успел там побывать. И в следующем тоже. А потом случилось такое, что и помыслить нельзя было. Все дороги к отцовскому дому оказались отрезаны. Но Германн все же пробился туда. Но это уже после, после...
VIII
Из дневников Макрияна Говора
Как обузилась, приблизилась к нам, свершилось все же моление Федора Михайловича Достоевского, - Земля. Сегодня, кажется, как в двери дома, мы можем войти в нее с любой стороны света и в любое время.
А душа жаждет почтения и святости, того, чего нет и, может, никогда не будет больше. Жаждет душа почитания собственной и чужой жизни всего земного. Не приближения, а именно удаленности, чтобы случайно суетно что-то или кого-то не растоптать. Жаждет, молит душа удаленности, чтобы посмотреть и почувствовать землю с небес. Может, именно так, как видит и чувствует ее Творец. Добыть снова для себя Землю, как Колумб добыл для американцев Америку. Все то, о чем сейчас пишу, думаю, еще раз свидетельствует в пользу моей идеи, моего проекта. Он все же признан. Буду докладывать о нем на комиссии ООН - по проблемам космоса. Впервые за границей, и сразу - в Америке.
Первые впечатления, как говорят, самые верные и сильные. Но их нет. Даже ощущение оторванности от родной земли, заброшенности в иной мир не сказать, чтобы очень уж острое. Так, накатит на мгновение: где это ты оказался, на каком свете находишься, накатит - и отпустит.
Бесконечные летучие и неподвижные, как снега, облака, бесконечная голубизна океана во время полета. Все буднично. И сам отлет тоже. Перешли границу, и все - назад ни шагу. Но в душе непреходящее ощущение, что ты еще дома.
Гандер. Канада. Посадка. Почти пустой зал ожидания. На одной из стен мемориальная доска свидетельствует о времени открытия аэропорта королевой Елизаветой. На английском, конечно. А чуть пониже и на родном: "Здесь была Людмила". Доска метрах в трех от пола. Какого же ты роста, Людмила, как сподобилась ты так вырасти?
Дозаправка самолета завершена, под зонтиками, в Гандере, в Канаде, как и в Москве, тоже дождь, - снова в самолет. И снова бесконечная голубизна океанического равнодушия.
Но вот и конец океану. Материк, правда, тоже испещрен, изрезан голубыми лентами воды. Побережье застроено густо. Но нет той многоэтажности, на которую настроился, которую готовился увидеть. Нет небоскребов. Ты что, одноэтажная Америка. Мягкая-мягкая посадка, будто земля еще в воздухе взяла самолет на ладонь и бережно опустила. Выхожу, разочарованно топчусь, пружу на месте. Очень много бетона, натурального камня, серого и черного. И полное отсутствие нашей аэропортовской многокрасочности. Все очень строго, даже бедно. Никакого внимания ко мне, советскому, равнодушная процедура таможенного досмотра: забирают квиток, заполненный еще в самолете, и - гуд бай. Я белый человек. Я еду по Нью-Йорку, повеситься можно! Как по грибы куда-нибудь из Минска под Хатынь еду. И в самом деле, водитель, молодой и очень доброжелательный парень, оказывается из деревни неподалеку от Хатыни. А сейчас...
- Коммунальная служба не работает, - замечает один из моих попутчиков по рейсу, по наблюдательности и точности замечания, похоже, действительно работник коммунальной службы. Потому что, и правда, на обочине меж бугров, поросших хилым кустарником, столько бумаг, целлофана и прочих отходов человеческого бытия, словно у нас на свалке. Водитель со встретившим нас представителем ООН от Беларуси переглядываются и улыбаются:
- Что бумажный, упаковочный мусор. Машины брошенные по обочинам валяются. Чтобы доставить их на свалку - надо платить. А так - едет... Заглох, стал, снял номера, чтобы его не нашли. И пошел налегке.
И правда, вот одна такая брошенка-машина, без колес, ободранная, раскулаченная... А на вид, так и вполне-вполне.
- Кому что надо - то каждый себе и берет, - объясняет водитель. - Как-то наша машина стала среди дороги. Колесо спустило. Начал ставить новое. А с другой стороны какой-то американец скручивает с моей машины колесо. "Что ты делаешь?" - "То же, что и ты. Тебе можно, а мне нельзя? Думаешь, мне колеса не нужны?"
Первая ночь на чужбине. Что снилось? А ничего хорошего. Все заокеанское. Насмотрелся перед тем, как уснуть, какой-то американской рекламы. А еще - смотрел какое-то бесконечное представление, смысл которого так и не понял. Безостановочная драка на боксерском ринге. И меня всю ночь молотили, как жито на деревенском току. Будто сноп били цепами. Били-били, переворачивали, и снова да сначала.
Часов в одиннадцать утра меня, как собачку, вывели на променад. Именно вывели, потому что из стен представительства одному, скажем так, выходить не рекомендуется: Нью-Йорк - город наркоманов. Вывели на знаменитую Пятую авеню. Что в этой авеню знаменитого не понял. Степенные и солидные, словно только что сошедшие с экранов телевизоров полицейские с наворотом по всему телу невиданной техники. Вглядываюсь до рези в глазах в лица американцев. Ни в одном не вижу оскала. Очень даже доброжелательные лица. Я им вроде нравлюсь, они мне тоже.
Бродили по авеню, как по полесской дуброве, часа два. Могли бы и дольше, но торопились успеть в представительство до начала сионистской демонстрации, что каждое воскресенье проходит у стен нашей миссии. Успели. Морды нам сионисты не набили. Правда, собралось их к тому времени мало - человек пять. Орали кто во что горазд под равнодушными взглядами скучающих полицейских, громко, но как-то вяло, без куража. Почему-то стало жалко их. Жалко и обидно.
Зашел в комнату, свалился на кровать, ночь же у нас, спать, как в детстве, хочется. И едва не проспал начало борьбы за мир - благотворительный концерт детей. Разбудили без трех минут до того, как мы должны быть на месте. А ехать, говорят, двадцать пять минут. О Боже, что же это я так плохо веду себя на американской земле. Промашка за промашкой. Водитель открыл дверцу машины, видимо, для моего сопровождающего, дипломат, посол все же. А я шустрее - раз, и на сиденье уже, заднем. Его, понял позже, место занял. У дипломата нервы дрогнули от моей полешуцкой наглости. Но что значит выучка:
- Вам удобно здесь будет? - только и спросил он меня.
- Очень. Вы как хозяин будьте уж впереди. - Сказал так, и тут только дошло: хозяйское место - заднее. А впереди - всякая шушера вроде меня. Надо было уступить, поменяться местами. Но я уже закусил удила: а, будь что будет. Ничего не было. Сел посол на лакейское место. И покатили.
И все время про американское: время - это деньги. Русское время и в Америке. Уже полчаса, как должен идти концерт, а народ еще не успел занять места. Боюсь отстать, потеряться в церкви, бегу за послом, отталкиваю каких-то дипломатов, наступаю кому-то на ноги, позднее выяснилось - самому послу Советского Союза при ООН Белоногову. Но что мне, полесскому хлопцу, до чистоты его ног. Держусь спины своего посла. А он ужимается, чтобы разойтись среди тесновато составленных церковных скамей с каким-то до невозможности американским американцем. Объемным, невозмутимо самоуверенным. Он всей свое тушей нажимает на моего посла, полосатым галстуком полирует ему лоб. Я, сознавая, что ни объемом, ни галстуком, по-полесски повязанным, не гожусь ему и в подметки, окончательно наглею. Наступаю ему на ногу, врезаюсь в его монументальность. Он сдается и уступает мне дорогу. Он, как уже после концерта я узнаю, сам мистер генерал Уолтерс. Участник четырех войн - Отечественной, вьетнамской, карибской и еще какой-то, о которой я ни слухом ни духом, бывший заместитель директора или начальник ЦРУ, один из главных, так называемых ястребов США. Что же, неплохое для меня начало.
Концерт почти полностью идет на английском языке. Мне, безъязыкому, трудно, но все, что происходит на сцене, слава богу, понятно. Дети двух континентов, двух систем обращаются к взрослым правителям и просят сохранить мир и жизнь на планете Земля.
Концерт идет в храме, в церкви, в присутствии более тысячи зрителей, расположившихся на длиннющих деревянных церковных скамьях. Перед глазами каждого из них - Библия. А стоит чуть поднять глаза, в огромнейшем витражном окне - крест. Он за спинами детей, творящих молитву о мире и жизни. Слушатели, а среди них больше людей пожилых, но есть и дети, воспринимают ее чуть снисходительно, но в общем доброжелательно отзываются на каждое слово, заранее смеются, предчувствуя юмор или даже намек на него. Кажется, они настроены веселиться, ждут развлечения. Но не все, что звучит из детских уст, развлекательно: "Стоит ли упрекать нас, русских, за то, что мы живем и думаем иначе, не так, как вы? Мистер президент, а будут ли у нас рассветы, минует ли нас атомная погибель? Остановите войну, дыхание которой мы слышим, остановите гонку вооружений, мистер президент!"
Генерал Уолтерс ерзает на широкой скамье:
- Почему они обращаются только к президенту? Пусть бы и к Генеральному секретарю...
А детская молитва продолжается:
- Мы будем обращаться с жалобой к Генеральному секретарю ООН...
- Ну вот видите, дошла очередь и до Генерального секретаря, - пытаются успокоить генерала наши дипломаты.
- Пусть обращаются, пусть обращаются в ООН. Для того, чтобы что-то сделать, денег там все равно нет. - Генерал выносит приговор детской молитве, как гвоздь вбивает: - Несбалансированная программа...
Я вздрагиваю, услышав перевод его слов. Это может быть приговор и мне. Какая у меня программа: сбалансированная или нет? В глубине души я понимаю, как и почему я оказался здесь. Дурак, блаженный меж двуx воюющих сторон. В воздухе носится призрак звездной космической войны, призрак СОИ. Я нужен генералам обеих сторон. Но я обратился именно к ООН - организации надправительственной. Не знаю, верю ли я в Бога. С утра - вроде атеист. К вечеру - верующий. А это значит - язычник, поганец. Но сегодня вечером в американском храме я верю молитве наших и американских детей. В высший, детский разум, не отягощенный и не обворованный соображениями генералов той и другой стороны.