Раздумьями об этом и закончился мой первый день пребывания в Нью-Йорке.
***
Приближается к концу и второй день.
Понедельник - день тяжелый и в Америке. Но само ощущение времени, кажется, утеряно. Дает знать о себе, конечно, разница в часовых поясах, угнетает и расстояние. Но дело, видимо, совсем не в этом. Не в том, что люди разделены временем, расстоянием, укладом жизни. Это нечто иное. И сейчас я пытаюсь понять, что же? Выхваченность, выдернутость из родной тебе, привычной почвы. И потому день прожитый нереален, он словно в тумане. Осознание того, что он еще тянется, продолжается, только дрожит в памяти, которой ты сам не всегда доверяешь, отрицаешь ее, потому что все здесь чужое: вода, хлеб, воздух, даже бумага и ручка, которой ты пишешь. А если это чужое, то и ты себе не свой. Забранное железной решеткой окно, из которого льется бесконечный ровный шум, словно неподалеку низвергается водопад или мельница, ветряк, крутится - это пульс чужой жизни, индустриальный пульс Нью-Йорка, перемалывающего человеческие жизни, судьбы. Сейчас в эту крупорушку помещен и я.
Четыре часа, вторая половина дня, мы едем в магазин. Еще утром я получил деньги за работу, к которой не приступал. Везет меня уже знакомый мне шофер. В супермаркет, или, как меня уже просветили, "джаблот", что значит "яма" - магазин для негров и советских дипломатов. Машина движется очень мягко, почти вплотную к другим автомобилям, что идут в одном направлении, попадись между ними комар - раздавят. И мне кажется, что не едем, а плывем по огромной реке. Водители не только уступают друг другу дорогу, но еше и обмениваются благодарностями, когда разъезжаются. Одним словом, на дороге царит дух дружбы и коллективизма - социализм, а может, и коммунизм.
Машины самых разных марок, но все они, на мой взгляд, какие-то тяжеловатые, будто беременные, грузные, основательные.
- Суть особенности американского характера, - поясняют мне, - любят все, что имеет вес. Автомобиль - главный показатель благополучия американца, в некоем роде его лицо.
И я, начиная более внимательно всматриваться в это лицо, стремлюсь увидеть, почувствовать, чем оно отличается от лица моего соседа по лестничной клетке в Беларуси. Все мы дети одной матери, все мы только пассажиры на борту космического корабля Земли. И понимание меж нами и самих себя - главное, чего нам не хватает.
Не сегодня-завтра я ведь предстану перед ними, перед всем миром в ООН. И мне очень не хочется потерять собственное лицо. Человек среди людей - это нечто совсем иное, нежели он же в собственном доме. А мы вынужены все чаще и чаще выходить из своих изб и даже навсегда порой отрекаться от них. Так как же нам сохраниться при этом, остаться людьми в любом количестве и не только при родном заборе на завалинке родной хаты. Может, как раз ООН и позволит нам понять друг друга, не потеряться, не рассеяться атомами во Вселенной, потому что мы жаждем одного: людьми зваться.
И сегодня я уже был в ООН. Меня провели в зал, где происходила процедура закрытия очередной сессии ООН. Как часто мы обманываемся в своих ожиданиях и представлениях! Так произошло и здесь, в ООН. ООН ведь. И ожидалось чего-то необычного, возвышенного. А все вопросы, проблемы, как здесь говорят, шли "под молоток": будничными голосами рутинно зачитывалось постановление. Взлетал и падал молоток: решение принято. И так одиннадцать раз. И сессия ООН опять же, следуя дипломатическому сленгу, была похоронена.
Конечно, Нью-Йорк без небоскребов невозможен. Под сто и больше этажей. Но небоскребы не кажутся инородными городу, не угнетают и не принижают человека.
Индустриальность Нью-Йорка - это нечто больше очевидного. Это образ его жизни, дух, смысл существования. Энергия, информативность, движение - вот что больше всего поражает в Нью-Йорке. На его улицах, старых кварталах, у заброшенных, преимущественно серого или красного цвета строений и новых - ослепительно сверкающих - безостановочно что-то переделывается, ремонтируется, рушится и возводится вновь. Повсюду сугробы строительного песка, кружева лесов. Это напоминает наши новые микрорайоны, где быт еще не отлажен, хотя сами здания уже возведены, дорожники успели положить и асфальт. Но следом за ними идут связисты - асфальт взрывают. Снова кладут асфальт и снова взрывают, потому что пришли трубоукладчики. И так до бесконечности. Что-то похожее происходит и здесь. Но не хочется думать, что все это так же бессмысленно, как и у нас. И действительно, смысл в этом есть, хотя и не совсем понятный нам: вполне жизнеспособные малоэтажки сносятся - экономия земли, площади, - на их месте возводятся высотные дома. А к этому еще добавьте американское понимание престижности. Твой дом по всем параметрам должен превосходить дом соседа.
В бесконечном потоке машин, увлекшем и нас, заплываем на мост Куинсборо, высоченный - многоэтажный, таких я еще не видел. Он ровесник века. И невольно: так же стремительно и сталисто входили в двадцатый век и мы. Где же, на каком из его поворотов, изгибов, вывихов времени мы потерялись... Не случись этого - давно уже были бы в далеком космосе. Такой же мост - стартовую площадку к Млечному Пути - возвели в том космосе, опоясали бы им мироздание. И сегодня бы не жучки-легковушки ползали, а приставали и уходили к новым планетам космолеты...
Припарковываемся возле супермаркета "Вестерн-Биф". Внешне - огромный сарай, животноводческий комплекс, если не с витринной стороны. Но парадный вход - это впечатление сглаживает. Коляски для товара также призывают к уважению, они, как и мост Куинсборо, не только большие, но и многоэтажные.
- Зачем такие огромные? - спрашиваю у своих гидов.
- Поймешь позже.
И чуть позже, в супермаркете, его плодоносящем и изобильном чреве, я в самом деле начинаю что-то понимать, прощаюсь со своим местечковым представлением об Америке. Негры, мулаты, белые толкают перед собой коляски, как Эльбрус или Арарат можно только толкать. Мясо - грудами, пластами, тушами. Свинина, говядина, баранина аж сверкает, слепит глаза. Нашим универсамам, чтобы заполучить все это, надо пожелать бессмертия. И едва ли оно пойдет во благо покупателям. Играет музыка, поскрипывают резиновыми колесами тележки, слов-но в музее, снуют люди. Припрыгивают, пританцовывают, будто на дискотеке, на своих прикассовых возвышениях кассиры, пританцовывают, окончательно упаковывая товар, мальчишки-негры.
И вдруг все это обездвиживается, немеет, глохнет. В винный отдел супермаркета врывается вспотевший, голый до пояса мулат. Глаз нет - одни только зрачки, зубы то ли выбиты, то ли сами искрошились, лицо сизое. Решительным шагом приближается к витрине с винами. Взмах руки, развернутой в пружину ладони, трещит и осыпается стекло. Ладонь, видимо, стальная, стекло не менее сантиметра толщиной - и вдребезги. Тренированный мулат, торс спортсмена, мышцы аж перекатываются, играют, как у хорошо вскормленного выездного жеребца. Слышны крики.
-Полиция, полиция!
Мулат, довольно улыбаясь, ступает за порог, открывает дверцу красного цвета спортивной машины, следом за ним бежит служащий магазина, но не трогает и не останавливает мулата. А тот бросает на сиденье бутылки со спиртным и только после этого снисходит до служащего, начинает, похоже, что-то соображать. Покидает машину, идет снова в магазин, где все еще царит тишина и затаенность. Лезет в карман, выгребает несколько мятых долларов, бросает их на прилавок.
- Вы что, думаете, что я даром? Вот - плачу. Но если мало - возьмите еще. И я возьму.
Кассирша безразлична к деньгам мужчины и к нему самому. Но безразличие это деланное:
- Полиция, полиция! - кричит она в телефонную трубку.
Мулат опять покидает магазин, и люди молча расступаются перед ним. Он появляется в магазине с огромным кинжалом, мечом, пластиковым, игрушечным, размахивает им, роняет его на пол. Бродит по супермаркету, выбирает закуску, несет к машине, но не уезжает, снует среди замерших на стоянке машин. Порушенный, утраченный на некоторое время пульс завода-магазина приобретает свой обычный ритм. Стрекочут кассовые аппараты, играет веселая музыка. Я стою в очереди в кассу. Стою уже давно, где-то не менее часа. Жажду поскорее из рая на улицу. Мой восторг перед изобилием супермаркета несколько подвял, и что-то человеческое подвяло в душе. Не радует даже очевидность того, что и в Америке существуют очереди, и еще какие. Сначала я со своим гидом пытался подшучивать над этим, а сейчас молчу.
Подошла как раз моя очередь рассчитываться. Как раз в ту минуту, когда кассирша взяла у меня двадцатидолларовую бумажку и начала выстукивать на аппарате, сколько мне надо сдачи, что-то с этим аппаратом американским приключилось. Его, по-русски говоря, заклинило. И девочка растерялась, прекратила свои танцы, стала размахивать руками, просить помощи. Аппарат настраивали минут десять. И все это время я стоял подле него, стояли мои товарищи, американские братья. Мне объяснили - устного счета молодые американцы не знают, а о нашем компьютере - бухгалтерских счетах - понятия не имеют. Так что мы не такие уж дураки, как можно подумать. У нас тоже может пропасть электричество, но мы при этом не пропадем. Хотя, как стало известно позже, напраслину возводят и на американцев. Они также способны выжить вместе с нами. По дороге домой наши женщины подсчитали, что их в джаблоте обманули в целом где-то на двадцать долларов. Так что клевещет тот, кто говорит, будто американцы не обучены устному счету.
Интересно, есть ли ощущение времени у мертвых, существует ли вообще для них понятие времени, если они ушли, как принято говорить, в вечность. Как там обстоит дело с годами, столетиями? Сколько это в нашем земном измерении, много, мало? Сколько жизни отведено праху, через сколько тысячелетий ему суждено успокоение?..
ООН, кресло, как ученическая парта на полдюжины учеников, сидишь, слушаешь, пока не очумеешь, потом бродишь но ооновским коридорам, по мягкому синтетическому ковру, от которого быстро потеют ноги. И опять ученическая парта. Один выступающий сменяет другого, поднимается и опускается молоток председателя. Хочется подбежать и глянуть, кого он все время бьет и убить не может. Но лень. Туман на улице. Туман в голове.