Они брели, не задаваясь мучительными вопросами, полностью покорные.
Самая жалкая пища была им по вкусу, голая каменистая земля давала приятный отдых натруженным костям, а сон приносил полное забвение. Каждый день на рассвете журавлиные крики поднимали их на ноги, а песий и волчий лай гнал их все дальше и дальше.
– Там, за горами, уже недалеко! – часто выл Рекс, подбадривая их.
И они шли к этим горам с еще большими силами, упорством и безумием непоколебимой веры, что скоро достигнут этой земли обетованной. Глаза, будто сияющие слезной мольбой и немым криком тоски, раз за разом поднимались к этим вожделенным и таким страшно далеким вершинам.
Наконец, по прошествии многих таких дней, как-то на закате они неожиданно достигли того места, где ранее ровная земля вдруг внезапно обрывалась, спадая зубчатыми обрывами в какое-то ущелье, похожее на бездонную пропасть. Из темных, источающих перегнившую влагу оврагов и расщелин раздавалось далекое бормотание потоков и бесконечное эхо то ли безумных бурь, то ли громов, то ли рычания диких зверей.
Встревоженные стада остановились перед этими вратами в незнакомые миры, с интересом прислушиваясь и принюхиваясь.
– Не двигаться, стоять на месте! – усердно предупреждали овчарки.
Тут же наступила ночь – бурная, холодная, ветреная и полная беспокойства. Лишь рассвет мог снять завесу тайны, и они стояли всю ночь, прижавшись друг к другу и боясь двинуться с места; повсюду чернели коварные расселины, а земля дрожала под ногами, словно каждую минуту была готова провалиться и рухнуть в пропасть. В ужас приводили их громы и молнии, время от времени извергающиеся откуда-то с самого дна глубин и мрака. Их спины и ноги деревенели, сонливость лишала сил, терзал голод, жажда скручивала внутренности, но они терпеливо стояли, ожидая наступления еще далекого дня и грезя в полусне о том, что принесет этот день. Неизвестно откуда раздававшийся шепот вселял в стада надежду на то, что это последняя ночь их мучений и страданий.
– Завтра! Завтра! – неслись приглушенные голоса.
– Завтра! – слышался короткий рык.
По виду стад, как по писаному, можно было прочесть все их желания и одновременно – непоколебимую веру в это приближающееся завтра. И все стада медленно, переступая с ноги на ногу, мололи высохшими от горячки языками о том, как жаждут и ждут это блаженное долгожданное завтра. А поскольку переполненные сердца уже не могли вместить неистовых чувств, они внезапно разразились настоящим ураганом возгласов. Он обрушился могучим торжественным ревом рогатых, которым смешанными голосами вторили все остальные. До рассвета раздавался этот хор, звучащий с достоинством и пылом, словно у райских врат.
После полуночи начался дождь, который вскоре превратился в ливень и нещадно хлестал вплоть до тех пор, пока за трепещущей стеклянной стеной низвергающейся воды не стали вырисовываться туманные очертания окружающего мира, начинающего приобретать все более четкие контуры. Тогда прекратился рев, и после нескольких мгновений тишины в сыром и сером воздухе запели журавли и рассыпалось хлопанье бесчисленных крыльев.
Появился Рекс с уже неотлучной волчицей.
– Вперед. Вперед! В дорогу! – повелительно выл он.
Не было необходимости повторять приказ, стада хлынули в черную пасть оврага, как река, прорывающая плотину, и, яростно теснясь и рыча, поплыли неудержимым и бурным, набирающим силу потоком. Кто-то еще обернулся назад, кто-то что-то прорычал в приливе внезапной тревоги, кто-то даже хотел отступить, но табуны уже набрали скорость и, подхваченные всеобщим движением и крутизной дороги, все дальше и быстрее стекались в низину.
В тени высоких диких скал загремел топот тысяч ног, словно буря, от которой гнутся деревья на горных вершинах; по склонам неслись каменные лавины, а испуганные птицы разлетались с громкими криками.
Овраг местами был завален обломками выветрившихся скал и грудами поломанных сгнивших деревьев, испещрен ручьями; кое-где поперек него ложились глубокие расщелины; временами стада были вынуждены переплывать глубокие лощины, залитые водой и похожие на зеленые миски, выдолбленные в скалах; временами овраг превращался в тесное и мрачное ущелье, в котором табуны до крови обдирали себе бока и обламывали рога о скалистые грубые стены. И не рассказать о всех тех препятствиях, которые они преодолевали в угрюмом и упорном молчании. Но их несло безумие, не позволяющее ни понять, ни почувствовать ужаса этого похода. Они словно окаменели от обрушивающихся на них страданий: их давили падающие скалы, топили коварные воды, глотали пропасти, мучил постоянный голод, убивало неимоверное утомление. А того, кто падал, растаптывали ты-сячи копыт; кто хоть на минуту слабел – тут же погибал, кто отставал – тоже пропадал. Смерть со всех сторон протягивала к ним свои неумолимые когти.
Для слабых не было ни милосердия, ни жалости.
Все вокруг словно сговорилось, чтобы их погубить.
С каждым днем их мучения все усиливались.
Заплатив кровавую дань за преодоление горных переходов, они неожиданно попали в широкий пояс льда, снега и постоянных бурь.
Ночами из-под снежных туманов и сквозь ледяные вихри раздавались жалобные стоны замерзающих. Дни также не приносили облегчения: промерзшее солнце зеленоватым ледяным зрачком взирало на эти мертвенные хороводы подыхающих, которые тащились сквозь бушующую снежную пучину.
А когда стада и ее преодолели, им вновь перегородил дорогу какой-то высокий мертвый лес. Он стоял сомкнувшись, огромный, вечный, и под его сводами лежал рыжий сумрак – будто день повенчали с ночью. Деревья здесь были прямые, достигающие небес, подобные колоннам из красной меди, и прогнившие с незапамятных времен. Этот лес был лишь прахом, сохраняющим свою форму в вечной неподвижности и вечной смертельной тишине. И земля под ним была мертвой, покрытой трупными пятнами лишайников. Но страшнее всего было то, что с каждым громким ревом, с каждым ударом и даже с каждым тяжелым шагом лес рушился и валился на глазах. Высокие колонны рассыпались в истлевшую труху. Началась отчаянная глухая борьба с этим мелким мертвым песком, сыплющимся со всех сторон. Он беззвучно лился бесконечными рыжими каскадами, засыпая целые табуны. Они брели в нем по колено, потом по брюхо, и наконец остались лишь головы, мечущиеся по поверхности ржавого моря. Тысячи были погребены заживо, а остальные, затаив дыхание, еле-еле пробирались сквозь лес, в смертельной тревоге минуя каждое дерево.
Их вел лишь инстинкт и журавлиный клин, каждый день поющий на рассвете где-то высоко над лесом, и в конце концов перед смертельно уставшими стадами открылись обширные зеленые предгорья, купающиеся в лучах ясного и радостного дня. Светило солнце, веял упоительный ветерок, качались сочные травы, густо усеянные цветами, сладко бормотали бесчисленные ручейки, кедры-великаны любезно расстилали бархатные тени, тишина согретого дня звенела непрекращающимся жужжанием насекомых.
Предгорья постепенно спускались в долину, которую едва можно было окинуть взглядом. Из нее будто бы вырастали эти огромные горы, к которым они так давно стремились. Покрытые льдами вершины искрились на солнце, словно серебряные факелы. Склоны, одетые в зеленый лесной наряд и прорезанные белыми полосами водопадов, ощетинившиеся дикими отростками голых скал, являли собой картину, полную величия и великолепия. Тут же чуть левее сверкала необъятная лазурная морская гладь. Воздух дрожал ритмичными ударами волн.
Они долго не замечали всех этих чудес; и долго еще, полные ужаса, вынесенного из смертельной борьбы, лежали, припав головами к земле, полностью изнуренные, забыв о голоде и кровоточащих ранах.
– Я больше не сдвинусь с места, уж лучше сдохнуть, – прорычал какой-то бык, словно эхо повторив общую мысль всех табунов. Прошло несколько дней, прежде чем они принялись есть и пить и, приходя в себя, стали осматриваться.
Рекс, обежав всех уцелевших, вернулся к волчице сильно обеспокоенный.
– Все на месте? – Ужас сдавливал ему горло, он с трудом ловил воздух.
– Нет Хромого и волков, – ответили овчарки.
– Я знала, что они предадут, – заворчала волчица. – Они сбежали еще перед оврагами.
– Это уже все стада? – беспокоился пес, не в силах поверить своим глазам.
– Остальные вымостили своими костями расщелины и этот проклятый лес.
– Уж лучше бы ни одна душа не выжила.
– Не беспокойся, мы еще тут все передохнем, – дерзко язвили овчарки.
– Уже близко, совсем близко, – решительно обещал Рекс.
– После дождичка в четверг, – вызывающе заскулил какой-то пес, и, прежде чем успел закончить, волчица впилась в него клыками, и кровь обагрила его шкуру – так она приучала к уважению.
– Где ночуют журавли? – Рекс принюхивался и прислушивался, оборачиваясь по сторонам.
– Я отведу тебя к ним, они мне уже уши просверлили своими криками.
– Они тебя боятся, останься здесь на страже.
– Я даже не помню вкуса их мяса. – Волчица задышала презрением и, указав псу дорогу к журавлям, отправилась присматривать за лежащими стадами.
От бесчисленных табунов, взбунтовавшихся против человеческого ярма и подавшихся на поиски свободы, осталось лишь несколько тысяч уцелевших.
Поистине первый раз в жизни милосердие тронуло ее волчье сердце, когда она пригляделась к этим лежащим без сил истощенным скелетам.
– Кости, одни кости и дырявые шкуры! – сочувственно заскулила волчица.
Растрогал ее и вид овец, улегшихся под кедрами.
– Как вы спаслись, как? – взволнованно спрашивала она, подползая поближе.
– Не знаем! Не знаем! – разблеялись те, прячась под защитой бараньих рогов.
И стадо свиней, казалось, тоже было в целости. Они развалились по песчаным берегам ручья, но при виде волчицы стали поворачиваться к ней своими грозными рылами, тревожно поводить оттопыренными ушами и со страхом присматриваться к ней круглыми умными глазами.
– Не думала, что еще вас увижу. И почти все целы!
– Это потому, что мы бежали, как обычно, в конце, ведь у нас нет конских ног.