Обратно каурый, с мохнатыми бабками конь бежал борзо: пугался игольчатых мельканий зарниц, буреющих облаков.
Нина правила. Она держала ременные вожжи в вытянутых руках. Огрузневшим воздухом столкнуло на спину плат. Трепетал во впадинке на груди батист кофты. Под гору сдерживала коня, и ее локоть оказывался возле губ Куричева. Хотелось поцеловать этот шершавый локоть! До сих пор он немного не верит, что нашел в себе силы сдержаться.
У валунов, зияющих змеиными норами, ходок попал под ливень. Куричев попробовал отдать Нине пиджак, но она воспротивилась. И пока дождь переминался на струях-ногах, Нина мокла, радостно рдея щеками и ежась.
Воспоминание взволновало Куричева не менее, чем июльская явь с волнами колокольчиков, табуном кобыл, туесами, волосяными укрюками, игруном-жеребенком и ливнем.
Склоны были долги, подъемы круты. Разгоряченный и отуманенный воспоминанием, он незаметно для себя переваливал гору за горой.
Балаган кумысной до карниза погряз в снегах, загоны угадывались по макушкам кольев, на стол и лавочки надуло снежный бархан. Ручей тоже захоронило, а сам родник оковался ледяным срубом и клубил из дна алмазную стужу струй.
Куричев недвижно стоял около родника. Под коркой наста чирикала вода. Скомкавшиеся листья березы шумно бубнили. Безбрежный зимний покой навевал умиротворение. Куричев не страдал сентиментальностью, однако его умиляло то, что рядом, под мягкой высотой снегов, лежат травы, по которым минувшим летом ступали он и Нина. Неважно, что не осталось следа. Важно, что тепло думаешь о земле, где ты испытывал счастье и где оно способно повториться в твоей душе.
Он загремел лыжами, миновал балаганы, загоны и скатился в лог, к ракитнику. На ум пришли два красных солнца с красными столбами. Его воображение держало оба светила порознь, а когда они начинали сближаться, то упрямо раздвигал их. Они опять устремлялись друг к другу, снова приходилось их разводить. Он не хотел допускать, чтобы действительное солнце соседствовало с отраженным. Петляя меж кустов, он догадался, что не случайно представил те два солнца, увиденные с околицы. У родника он встревожил давнюю мучительную мысль: «Тоска о счастье — тоже счастье, но не утоленное», — и она преобразилась в сознании в солнце и его мираж, не такой яркий и светоносный, как оно само, и все-таки яркий и светоносный.
Среди ракиты попадались болотца. Они белели вихрами кочек, коричневели высоко выкинутыми рогозовыми наростами. Из одного, особенно крупного и ровного, Куричев выщипнул пучок мякоти, и тотчас образовавшаяся в наросте ямка начала дымиться хлопьями пушинок.
Размышления утомили Куричева и сложностью хода и, главное, изощренным стремлением пробиться к утешительным выводам. А нужно ли было убеждать себя в том, что довольствоваться надеждами почти то же, что вкушать исполнение надежд? Нет, не нужно. И вообще, хватит, хватит думать. Смотри, как ветер обдирает со стебля нарост. Это может отвлечь. Смотри, сколько следов накружили зайцы и лисы. Беги по какому-нибудь, он уведет тебя в бездумье, желанное и сладостное. Следы. Много следов. Он устал, чтобы распутывать их хитрую стежку. Лучше скользить напропалую.
Что-то кругло и темно лежит поодаль от ракитника. Непременно лиса. Спать на открытом месте куда безопасней, чем под кустом. Она. Желтый клубок. Над ним углы ушей в черной каемке. Дрыхнет и слушает. А подойти легко. Навстречу шуршанье поземки. Осторожно взвести курки. Ложу притиснуть к боку. Хорошо, что пробирает дрожь волнения. Забыты недавние переживания. О, ну зачем вспоминать о них?! Сразу вспыхнули в мозгу красные солнца с красными столбами. Вскинь ружье — и солнца исчезнут. Приклад к плечу, медный шарик мушки под копну лисьего тела. Нажимай спуск. Осечка. Нажимай другой. Бабахнуло. За дымом лай, тонкий и жалобный, как тявканье обиженного щенка. Ранил лисицу. Уходит. Время от времени прихватывает зубами заднюю ногу — выкусывает дробь, легко ранил. Ни капли крови. Заметил бы. Красное на белом не пропустишь. Да и не должно быть крови. Прямо на шерсти замерзает. К тому же поземка тучная. Если и упадет капля, ее мигом припорошит.
Чем дальше уходит лисица, тем радостней Куричеву, что не застрелил ее. Нажимай, милая рыжуха. Как только ты нырнешь в березовую рощу, он повернет восвояси. Живи. Мышкуй. Очень даже приятно, бродя на лыжах, увидеть на крахмальной чистоте поля пламенеющее желтой шубкой существо. Оно повернет мордочку на твой озорной крик и, взмахивая хвостом, поскачет прочь. Разве сегодня он выстрелил бы? Нет. Так получилось. Он был в отчаянии. Ты, наверное, устала? Часто оглядываешься. Соберись с силами. Роща-то совсем рядом. Вот ты и в лесу. Отлежись в буреломе. А он, Куричев, подастся домой. К сумеркам должен добраться до поселка. Далеконько поселок. И, гляди-ка, забуранило. Спеши, пока не разгулялась непогода. Прежняя дорога отпадает. Есть путь короче. Правда, рискованный. Ничего. Не впервой.
Куричев раскрыл полы задубенелого полушубка, разбежался изо всей мочи. С помощью овчинного паруса его понесло к подножию горы. Было на сердце так же лучезарно, как в детстве, когда он, вставши по ветру и натянув пальтишко, катился на «ласточках» изумрудным озерным льдом.
Снег пошел кучно. Белой мутью накрыло склон. Расплывчато виднелись вблизи даже скалы и черные лиственницы. Хотя ветрило в спину, лыжи соскальзывали назад: был сух наст.
Куричев взопрел. Лихорадочно колотилось сердце. Рассчитывал, что пурга только здесь, по эту сторону, а по ту — тихо, в крайнем случае — чуть-чуть метет. Но и там толклась мгла, в непроглядных своих недрах она хлесталась хвойными лапами, трещала валежником, стреляла стволами бора.
Куричев срезал ветку, присел на нее, медленно заскользил вниз. Он помнил, что за пологим спуском будет отвесный, потом — снова пологий.
В добрую погоду Куричев съезжал по круче, а теперь с тревогой ждал ее, чтобы снять лыжи и скатиться, как придется: где боком, где на ягодицах, а где и бревном.
Передом лыж он ощутил пустоту. Глубоко вдавил палку в сугроб и остановился. Не успел сообразить, что делать дальше, лыжи продавили срез обрыва и запали носами в буранный хаос.
Он полетел словно в бездну, ни за что не задевая. Затем шаркнул лыжами по чему-то каменному и, ударившись лицом в снег, закувыркался в скоротечном беспамятстве.
Привалился он к чему-то твердому. Отер шарфом лицо. Лежит вплотную с чешуйчатым стволом ели. Сел. Вдруг дошло, что правой ноге легко. Шевельнул ею. Беда! Крепление на валенке, а лыжа оторвалась. Снял оставшуюся лыжу, попытался найти потерянную, но сколько ни ползал около места падения, не обнаружил ее. Значит умчалась в долину.
Буран разгуливался. Небо снежило еще гуще. Опираясь попеременно палкой и лыжей, он пошел вниз. Наст часто проваливался, и Куричев выше колен погружался в снег. Спускаться было мучительно. Стопа правой ноги как бы отпадала, вызывая боль в сухожилиях.
Иногда Куричев валился от усталости.
Он все-таки сошел в долину и поднялся до диких вишенников горы: здесь вырыл яму, устелил ветками, лег. Стало покойно, будто очутился на печи, где пахнет глиной и вениками.
Лежал бы и лежал, не шевелясь. Какое великое удовольствие брякнуться после утомительного перехода куда пришлось, уютно замереть, созерцая доступные взору предметы. Как это здорово: лег в яму и вроде оказался вне пурги с ее завихрениями, нытьем, свистом, холодом.
Куричев смежил веки и сразу услышал, как звенит ледяная пыльца, осыпаясь на полушубок. Этот хрупкий звон придвинул к нему решетчатую калитку и его самого, уходящего из пионерского лагеря.
Он шел, тихо наигрывая на гитаре. Смеркалось. Поникшие ветви берез, что росли на придорожном взгорке, были черны. За калиткой им овладел стыд. Не к лицу таскаться каждый вечер сюда, где он старше всех взрослых. И одет он, наверное, не по годам: шляпа на затылке, пиджак внакидку, ворот рубахи нараспашку. Пусть ты испытываешь все, что испытывает парень, и так же непосредственно, горячо, поэтично, но как бы ты ни сохранился душой, ты стар обликом: морщины, седина, дряблеющая кожа. Кто поверит, что ты действительно молод и не рядишься «под парня».
Куричев невольно начал громче перебирать струны. Быстро напрягся от ненависти и яростно дергал их. Потом строго прижал к грифу.
«На кого сержусь? Сидели дружной компанией, шутили, смеялись, пели. Никто ничем не обидел. Ни один человек из присутствующих не подал виду, что есть какая-то разница между его летами и моими. А в том, что такая разница на самом деле есть, некому предъявлять претензий. Время немилосердно: не замедлишь наступление старости».
Опять застенчивый шепот струн, космы берез. И вдруг не то окликнули, не то померещилось.
— Анатолий Маркович!
Не чей-нибудь голос. Нинин. Точь-в-точь. Блажь. Не может быть. Много раз мечтал, выйдя за калитку, чтобы окликнула, догоняя, Нина. И вот — обман слуха.
— Анатолий Маркович!
Нет. Зов. Ясный. Долгожданный. Медленно, боясь разочароваться, повернул голову. Нина. Стоит. Темная в своем вязаном свитере и вельветовых брюках, отороченная дымчатой линией света. Скрестила на груди руки, побрела к реке. Звала или не звала? Может только посмотрела вслед, сочувствуя его одиночеству?
Он свернул с дороги, решая, догонять Нину или идти домой. Пока раздумывал, ноги сами собой принесли его на тропинку, по которой удалялась Нина.
Она сидела на мостках купальни и была еще более темная на оловянном фоне реки, чем недавно на фоне неба. Река катилась к сваям, шумно вспучиваясь донными струями, крутясь приседающими воронками. Близкий перекат то гремел громко, то клохтал, то затаивался, то всхлипывал.
Нина указала Куричеву на место рядом, он сел, свесил, как и она, ноги с мостков.
— Какие у вас красивые волосы! Серебро и серебро! Я мечтаю поседеть. Белая прядь от лба, виски словно куржаком обметаны.
— А я мечтаю расседеть. Седина — признак зимы. Хочу быть весенним.
— Вы и так весенний.