Своими большими шагами он пробежал сотню ярдов всего за несколько секунд, и вот он уже перелазит через изгородь. Парни из Содома забрасывали его камнями, которые со звоном ударялись и отскакивали от его каски. У нас не было импровизированного копья и каски, сделанной из крышки мусорного бака, поэтому мы продвигались вперед медленнее, стараясь прицеливаться как можно лучше в наших врагов, которые находились вверху, на железнодорожной насыпи, чтобы не тратить понапрасну последние камни.
Когда мы перелезли через ограду справа и слева, Фрэнки уже наполовину забрался на склон горы, и был всего лишь в нескольких ярдах от противников. Он бежал изо всех сил, чтобы поскорее окружить их, и размахивал теперь уже перед их лицами своим грозным стальным копьем. Мы подкрались незаметно к ним с обеих сторон, а потом внезапно бросились на них с обоих флангов, добежав до железнодорожных путей на одном дыхании, чтобы пополнить запас «снарядов», пока Фрэнки мордовал их спереди. Они дрогнули и кинулись бежать вниз по другой стороне склона, а затем — по улицам Содома, прячась в своих домах из красного кирпича, двери которых были уже ободраны и поцарапаны. Ходили слухи, что в ванных комнатах жители Содома хранят уголь (мы в глубине душе завидовали им, потому что держать ведро угля рядом с кухней очень удобно) и развешивали рыболовные сети в саду перед домом.
Женщины с нашей улицы ругали Фрэнки последними словами за то, что он подстрекал их детей ввязываться в драки, после которых они возвращались домой с синяками и ссадинами, в порванной одежде, а то и с разбитой головой. Они прозвали его Зулусом, однако он воспринял это прозвище как должное, потому что считал, что оно говорит о его дерзости и отваге. «Ну почему ты опять гонял по улицам вместе с этим чертовым Зулусом?» — спрашивала мать своего сына, разрывая старую отцовскую рубашку на бинты, чтобы перевязать его. И она сразу представляла себе Фрэнки, в каске из крышки от мусорного ведра, который с диким выражением лица размахивал штыком и прыгал на месте, перед тем, как повести в бой свою ораву мальчишек.
Когда противники попадали к нему в плен, он привязывал их к дереву или к столбу, а затем заставлял своих ребят устраивать вокруг пленника победный танец. Во время этого представления, в котором и он сам часто принимал участие в своих прочных доспехах, он, разжигал костер и говорил, что теперь замучает пленников до смерти. Однажды в своих угрозах он зашел настолько далеко, что один из нас побежал и позвал его отца, чтобы тот поговорил с сыном и освободил военнопленных. И тогда мистер Буллер и еще два человека, в том числе мой папа, живо спустились по мосту, перепрыгивая через ступеньки. Невысокий, коренастый, чернобровый Крис и лысый Буллер с отвислыми усами бегом пересекли поле, но, когда оказались на месте «пыток», готовые задать трепку Фрэнки, то обнаружили только затушенный костер и двух жутко перепуганных пленников, все так же привязанных к дереву, но, впрочем, совершенно невредимых. Дело в том, что тот же самый мальчишка, который поднял тревогу взрослых, пробрался назад в лагерь Фрэнки и предупредил его об опасности.
По мере того, как надвигалась война, Фрэнки все чаще и чаще совершал свои хулиганские выходки, хотя многие из них так и не привлекли к себе внимания из-за накаленной обстановки того предвоенного лета. Он мог водить свою «банду» по садам и огородам, врывался в дачные домики, разбрасывая по всему огороду семена цветов и садовые инструменты. Он действовал с маниакальным упорством, скашивая газонокосилкой салат-латук и петрушку, оставляя на своем пути хризантемы со срезанными цветками. Но больше всего он любил метать копье в сараи; и делал это он с такой силой, что железное острие пронзало насквозь тонкую деревянную стену.
Противогазы тогда уже не были для нас в диковинку. Однажды Фрэнки повел нас в бой, заставив каждого надеть свой противогаз. Он поклялся, что белое облако над лесом содержит иприт, который сбросили немцы. Тогда наши противогазы так пострадали в драке, что нам пришлось торжественно сжечь их. Дома мы сказали, что потеряли их, ведь не могли же мы показать те жалкие куски резины, которые от них остались!
Да, много было выбито стекол, перевернуто мусорных баков, проколото велосипедных шин и разбито в кровь голов после тех пирровых побед, которые мы одерживали в наших военных походах!
Со временем Фрэнки как будто утратил свои военные таланты, из-за которых ему стало опасно появляться на нашей улице. Однажды он курил отцовскую трубку, хоть в ней и было табака совсем чуть-чуть (все, что нам удавалось раздобыть для него, выпотрошив подобранные во дворе окурки), и прогуливался по середине улицы, как вдруг из ворот, размахивая подпоркой для веревок, выбежала разгневанная женщина и принялась дубасить его.
«Я видела, как ты прошлой ночью перевернул мой мусорный бак! Получай, чертов Зулус, жалкий кретин, получай, получай!»
«Миссис, я не делал этого. Богом клянусь, это не я», — закричал он, оправдываясь, закрывая голову руками и удирая изо всех ног от ее ударов.
«Если я еще раз увижу тебя рядом со своим домом, — кричала она ему вслед, — то вылью тебе на голову ведро воды, вот увидишь!»
Оказавшись на безопасном расстоянии от нее, он обернулся и посмотрел на нее, смущенный, злой и раскрасневшийся от обиды. Он выкрикнул все ругательства, какие только знал, и скрылся у себя дома, громко хлопнув дверью.
Но не только внезапное начало войны стало причиной перемен в жизни Фрэнки. Возможно, это произошло еще и потому, что ему не были чужды романтические увлечения, которые проявлялись совсем по-другому, чем его ребяческие игры в войну. Часто летним вечером, в конце рабочего дня, он становился в начале нашей улицы и поджидал девушек, выходящих с табачной фабрики. Там их работало около двухсот, и больше четверти из них шли этим путем, чтобы успеть домой к вечернему чаю.
Обычно он поджидал их там в своих черных плисовых штанах, заштопанном пиджаке и в рубашке без воротника, которая прежде принадлежала его отцу. Однако, если рядом с ним находился старший мальчишка из его ватаги, то это мешало ему приставать к девушкам так, как он обычно делал. Он умел свистеть громче всех на улице, а когда мимо него проходили девушки небольшими группами, он старался придать своему свисту мелодичные, напевные нотки.
«Привет, киска, — звал он ее, — как дела?»
В ответ обычно следовал смешок, пожимание плечами, гордо вскинутая голова или резкое «отстань».
«Могу я пригласить тебя куда-нибудь этим вечером? — кричал он вслед с громким смехом. — Хочешь пойти со мной в кино?»
Иногда какая-нибудь девушка даже переходила на другую сторону улицы, чтобы не сталкиваться с ним, но тогда он бросал ей вслед еще более откровенные шуточки:
«Привет, красотка, — я могу прийти как-нибудь повидаться с тобой?»
Громко засмеявшись, обычно в ответ девушка кричала ему что-нибудь в таком духе:
«Это тебе обойдется в пять шиллингов», — или: «Ты просто дурак, дорогуша, чокнутый!» — или: «Я буду ждать тебя на центральной улице в восемь. Смотри не забудь, ведь я приду!»
Это стало его главным «взрослым» развлечением. Он просто вел себя соответственно своему возрасту, он делал то же самое, что и другие двадцатилетние парни в нашем квартале, хотя в сильно преувеличенном виде. Эти ухаживания заканчивались обычно в камыше, на болоте, между речкой Лин и железной дорогой, куда Фрэнки часто водил свою шайку ребятишек. Он гордо шествовал один (девушка, которой он насвистывал, сопровождала его только в его воображении) по тайным тропинкам, на которых он ловил головастиков, а затем заваливался в сооруженный им самим в потаенном месте шалаш из веток ивы, бузины и дуба, где никто не мог его видеть. В эти дни он возвращался домой бледный, с синевой под глазами, но с приятными «греховными» воспоминаниями.
Он становился на углу улицы почти каждый вечер летом, сперва с толпой ребятишек из его компании, а позже — один, потому что те шутки, которые он бросал девушкам, возвращающимся с фабрики, были далеко не невинными. Поэтому однажды вечером к нему подошел полицейский и увел его с этого угла улицы навсегда. В то же самое время сотни грузовиков принялись проезжать день за днем мимо топи и мокрых валунов, пока потаенное место Фрэнки не было уничтожено, и на него не навалили слой отходов с табачной фабрики.
Однажды субботним утром, когда мои родители слушали по радио меланхоличный голос диктора, я встретил на улице Фрэнки.
Я спросил его, что он намеревается делать теперь, когда началась война, потому что я решил, что, учитывая его возраст, его могут отправить на фронт с остальными. Он выглядел безучастным и печальным, и я подумал, что причина этого — война, что он просто принял серьезное выражение лица, которое должно быть у каждого в такие времена, — хотя выражение моего собственного лица не было таким уж серьезным. Я также заметил, что во время разговора он заикался. Он сел прямо на тротуар, прислонившись спиной к стене дома, понимая, что сегодня никто не отдубасит его подпоркой для белья.
«Я жду, пока мне пришлют повестку на фронт, — ответил он, — и тогда я вступлю в отряд Шервудских лесников.»
«Если меня призовут на фронт, я стану моряком», — вставил я, пока он не начал рассказывать историю о подвигах его отца на предыдущей войне.
«Вступать следует только в армию, Алан», — произнес он, поднимаясь и закуривая трубку. Чувствовалось, что он глубоко убежден в своих словах.
Затем он внезапно улыбнулся, и его уныние как ветром сдуло. «Вот что я тебе скажу. После обеда мы соберемся, отправимся на Новый Мост и устроим там боевые учения. Сейчас я должен вас как следует подготовить, ведь идет война. Мы немного потренируемся. Может быть, мы еще немного повоюем с Содомом.»
Когда мы выстроились в шеренгу, Фрэнки изложил нам планы относительно нашего будущего. Когда нам исполнится по шестнадцать лет, говорил он, и если к тому времени война не прекратится (а это вполне возможно, ведь немцы, по словам его отца — крутые парни, хоть и не могут одержать победу, потому что немецкие офицеры никогда не идут в бой первыми, а посылают вперед солдат), он возьмет нас всех в город, и отведет туда, где записываются в добровольцы. Он запишет нас всех, в одно и то же время, из нас создадут взвод, а Фрэнки будет нашим командиром.