Вот поэтому они разозлились. Двое или трое сомневались, но после первых споров с хозяином и они почувствовали злость. По сути дела, он заявил, что они должны брать что дают, а иначе пусть уходят. Человек не должен так говорить. «Что он себе думает, – сказал Эспозито, – что мы сдрейфим?» Впрочем, хозяин был не таким уж скверным типом. Он пошел по стопам отца, вырос в этой мастерской и за долгие годы перезнакомился почти со всеми рабочими. Иногда приглашал их перекусить в бочарне; разводили костер на стружках, жарили сардины или кровяную колбасу, а выпив, хозяин становился вполне приятным человеком. К Новому году он всегда раздавал по пять бутылок вина каждому работнику и частенько, если кто-то заболевал или просто случалось какое-то событие, например свадьба или причастие, дарил деньги. Когда у хозяина родилась дочка, всем раздавали конфеты. Два или три раза он приглашал Ивара поохотиться в своем поместье на побережье. Он, конечно, любил своих работников и часто напоминал, что его отец начинал подмастерьем. Но никогда не приходил к ним домой. Он думал только о себе, потому интересовался исключительно своими делами, и поставил вопрос ребром: не хотите – как хотите. Иными словами, их хозяин тоже столкнулся с трудностями. Но он-то мог себе это позволить.
Они добились согласия от профсоюза и объявили забастовку. «Не утруждайте себя пикетами, – сказал хозяин. – Когда мастерская не работает, я экономлю». Он кривил душой, но дал понять, что держал их на работе из милости. Эспозито вспылил и сказал хозяину, что он не человек. У того взыграла кровь, и их пришлось разнимать. Но в то же время это произвело впечатление на работников. Двадцать дней забастовки, дома – печальные жены, два или три человека среди них совсем пали духом, а в довершение всего профсоюз посоветовал уступить, пообещав посредничество и возмещение забастовочных дней за счет дополнительных часов. Они решили вернуться на работу, правда, хорохорились и говорили, что еще ничего не решено, что все только начинается. Но в это утро, когда положение казалось особенно тяжелым, а вместо мяса был сыр, иллюзий больше не осталось. И солнце светило напрасно, и море уже ничего не обещало. Ивар давил на единственную педаль, и при каждом повороте колеса ему казалось, что он еще немного состарился. При мысли о мастерской, о товарищах и о хозяине, которых ему предстояло увидеть, на сердце становилось все тяжелее. Фернанда беспокоилась: «Что вы ему скажете?» – «Ничего». Ивар сел на велосипед и покачал головой. Он стиснул зубы; на худом, смуглом и морщинистом лице с тонкими чертами появилось замкнутое выражение. «Мы работаем. Этого достаточно». Теперь он ехал, по-прежнему стиснув зубы, испытывая иссушающую злость, от которой мрачнело все, даже небо.
Он свернул с бульвара, удаляясь от моря, и поехал по сырым улочкам старого испанского квартала. Они вели к району сараев, складов металлолома и гаражей, где находилась и мастерская – ангар со стенами, обложенными камнем до половины высоты и застекленными выше, до самой крыши из гофрированного железа. Мастерская соседствовала со старой бочарней во дворе, обнесенном старыми галереями, – ее забросили, когда предприятие разрослось, и теперь использовали только как склад старого железа и бочек. За двором через узкую дорогу, покрытую битой черепицей, начинался хозяйский сад, в глубине которого стоял дом. Дикий виноград и чахлая жимолость, обвивавшие крыльцо, были единственным украшением большого и уродливого строения.
Ивар сразу увидел, что двери мастерской закрыты. Перед ними молча стояли люди. За все время своей работы здесь он в первый раз приехал к закрытым дверям. Хозяин решил показать, кто здесь главный. Ивар свернул налево, поставил велосипед под навесом, продолжавшим крышу с этой стороны ангара, и направился к двери. Он издали разглядел Эспозито, высокого смуглого и лохматого парня, рядом с которым работал; делегата от профсоюза Марку, похожего на оперного тенора, Саида, единственного араба в мастерской, а затем и всех остальных, молча смотревших на него. Но прежде чем Ивар успел подойти, все вдруг повернулись к приоткрывшимся дверям. В проеме появился Баллестер, старший мастер. Он отпер одну из тяжелых дверей и, повернувшись спиной к работникам, медленно сдвигал ее по чугунным направляющим.
Баллестер, самый старый из всех, не одобрял забастовку, но заткнулся с той минуты, когда Эспозито сказал ему, что он обслуживает интересы хозяина. Теперь он стоял у дверей, широкоплечий, приземистый, в темно-синем свитере, уже разутый (они с Саидом единственные работали босиком), и смотрел, как они заходят по одному; глаза его казались бесцветными на старом смуглом лице, а уголки рта под густыми обвислыми усами были угрюмо опущены. Все молчали, униженные своим поражением, это молчание приводило их в ярость, но никто из бочаров не мог нарушить его. Они шли, не глядя в глаза Баллестеру, понимая, что он обязан пропускать их именно так; его мрачный вид говорил сам за себя. Ивар все же посмотрел на него. Баллестер, относился к Ивару с симпатией, поэтому молча кивнул.
Наконец все они оказались в маленькой раздевалке справа от входа: это были открытые кабинки, отделенные друг от друга белыми деревянными перегородками, по обе стороны от которых стояли маленькие шкафчики, запиравшиеся на ключ; в последней кабинке, в углу между стенами ангара устроили душевую, а сточный желоб вырыли прямо в утоптанной земле. В центре ангара, напротив рабочих мест, можно было увидеть большие винные бочки, уже законченные, но еще распущенные, ожидавшие обжига; грубые скамьи с прорезанными в них длинными желобами (в некоторых уже стояли круглые деревянные днища, ожидавшие шлифовки); наконец, угли на месте обжига. Вдоль стены слева от входа стояли верстаки. Перед ними были навалены груды еще не обструганных клепок. У правой стены, неподалеку от раздевалки, поблескивали две большие, хорошо смазанные, мощные и бесшумные мотопилы.
Ангар уже давно стал слишком велик для горстки рабочих. Летом в сильную жару это имело свои преимущества, но зимой было неудобно. Однако сегодня мастерская выглядела заброшенной – большое пространство, где никто не работает, по углам расставлены заготовки бочек, в которых клепки схвачены единственным обручем возле днища и расходятся в стороны, подобно лепесткам грубых деревянных цветков, скамейки, ящики с инструментами и станки, покрытые опилками. Рабочие, уже переодевшиеся в старые свитера и выцветшие, залатанные штаны, нерешительно озирались. Баллестер наблюдал за ними. «Ну, что, – сказал он, – начнем?» Все молча разошлись по своим местам. Баллестер переходил от одного к другому и коротко напоминал задания – что следовало начать, что продолжить. Никто не отвечал. Вскоре по дереву, окованному железом, застучал молоток, подгонявший обруч на бочке, заскрежетал на сучках рубанок, и загремела железом пила, которую включил Эспозито. По просьбе товарищей Саид подносил бочки или разжигал из щепы костер, на который водружали бочки, чтобы они раздулись и заполнили свои корсеты из железных обручей. Между делом он выправлял большим молотком на верстаке широкие ржавые обручи. Запах горящей щепы понемногу заполнял ангар. От привычного запаха у Ивара, обстругивавшего и подгонявшего клепки, напиленные Эспозито, немного отлегло от сердца. Все работали молча, но в мастерской мало-помалу восстанавливалась какая-то теплота, возрождалась жизнь. Яркий свет вливался в ангар через большие окна. В золотистом воздухе поднимался голубой дымок; Ивар даже услышал рядом чье-то жужжание.
В этот момент распахнулась задняя дверь в старую бочарню, и на пороге появился хозяин, месье Лассаль. Это был худой брюнет лет за тридцать в бежевом костюме и распахнутой на груди белой рубашке, весьма уверенный в себе. Подобно большинству людей, которые благодаря занятиям спортом ведут себя раскованно, он, как правило, вызывал симпатию, несмотря на костлявое, словно вырезанное ножом лицо. Впрочем, сейчас он выглядел слегка смущенным. Его приветствие прозвучало тише, чем обычно, да ему никто и не ответил. Молотки застучали вразнобой, их хор немного расстроился, но вскоре вернулся к прежнему ритму. Господин Лассаль потоптался на месте, потом направился к малышу Валери, который работал с ними лишь первый год. Тот устанавливал дно на большую винную бочку в нескольких шагах от Ивара, рядом с мотопилой, и хозяин наблюдал за ним. Валери молча продолжал работать. «Ну что, сынок, – сказал месье Лассаль, – как дела?» Движения паренька вдруг стали неловкими. Он бросил взгляд на Эспозито, который стоял рядом и сгребал ручищами гору клепок, чтобы отнести их Ивару. Эспозито, не прекращая своего занятия, тоже посмотрел на него, после чего Валери, так и не ответив хозяину, опять уткнулся в свою бочку. Слегка озадаченный Лассаль постоял перед юношей, потом пожал плечами и повернулся к Марку. Тот, сидя верхом на скамье, медленными и четкими движениями заканчивал обрабатывать кромку днища. «Привет, Марку», – сухо сказал хозяин. Марку, не отвечая, старательно снимал с дерева тончайшую стружку. «Да что с вами происходит? – громко спросил Лассаль, повернувшись на сей раз к другим работникам. – Знаю, мы не договорились. Но это не должно мешать нашей работе. Да и чего вы этим добьетесь?» Марку встал, поднял днище, обвел ладонью кромку, проверяя работу, томно сощурился с видом глубочайшего удовлетворения и по-прежнему молча направился к другому работнику, собиравшему винную бочку. В мастерской слышались только стук молотков и визг пилы по металлу. «Ладно, – сказал Лассаль, – когда вас отпустит, Баллестер мне сообщит». И он спокойно вышел из мастерской.
Почти сразу же после этого, перекрывая оглушительный шум мастерской, раздались два звонка. Баллестер, только что присевший свернуть папироску, тяжело поднялся и направился к маленькой задней двери. Затем молотки застучали тише, один из работников вообще остановился. Тут на пороге снова показался Баллестер. «Хозяин зовет Марку и Ивара». Первым намерением Ивара было пойти помыть руки, но Марку потащил его за собой.
Снаружи во дворе свет показался таким ярким и насыщенным, что Ивар буквально ощущал его на лице и руках. Они поднялись на крыльцо под жимолостью, на которой уже распустилось несколько цветков. Войдя в коридор, увешанный спортивными дипломами, они услышали плач ребенка и голос месье Лассаля: «Уложи ее после обеда. Если не пройдет, позовем врача». Хозяин вышел в коридор и пригласил их в маленький кабинет, где они уже бывали, обставленный в деревенском стиле, с охотничьими трофеями на стенах. «Садитесь», – сказал месье Лассаль, устраиваясь за столом. Они продолжали стоять. «Я пригласил вас сюда, потому что вы, Марку, были уполномоченным от профсоюза, а ты, Ивар, работаешь у меня дольше всех, не считая Баллестера. Со спорами покончено. Я не могу, никак не могу дать вам то, чего вы просите. Дело улажено, мы решили возобновить работу. Я вижу, вы на меня сердитесь, и, честно говоря, мне это неприятно. Но хочу сказать одно: то, что я не могу дать вам сегодня, я, может быть, смогу дать, когда дела пойдут лучше. И если возможность появится, то сделаю это, не дожидаясь ваших просьб. А сейчас пора за работу. Он помолчал, словно о чем-то думая, потом посмотрел на них: «Ну, так что?» Марку смотрел в сторону. Ивар хотел заговорить, но не смог вымолвить ни слова. «Послушайте, – сказал Лассаль, – вы все упрямитесь. Это пройдет. Но, когда вы хорошенько подумаете, вспомните о моих словах». Он встал, подошел к Марку и протянул руку: «Чао!» Тот побледнел, его мечтательное лицо стало угрюмым, а потом злым. Марку круто развернулся и вышел. Лассаль, тоже побледневший, взглянул на Ивара, но руки не протянул. «Идите к черту!» – закричал он.