Новый уклад жизни дал свои результаты. В самом деле, теперь он чаще уединялся, чтобы ответить на горы писем, которые из вежливости не мог оставить без ответа. В одних речь шла о творчестве Ионы, в других, куда более многочисленных, о тех, кто писал эти письма, – кто-то почувствовал в себе призвание художника и нуждался в ободрении, кто-то просил совета или финансовой помощи. После того как имя Ионы стало появляться в газетах, от него, как и от всех остальных, стали требовать осуждения самых вопиющих несправедливостей. Иона отвечал, писал об искусстве, благодарил, давал советы, отказывался от нового галстука, чтобы послать небольшое воспомоществование, наконец, подписывал справедливые воззвания, которые ему приносили. «Уж не занялся ли ты политикой? Предоставь это писателям и некрасивым девушкам», – говорил Рато. Нет, конечно, он подписывал только те письма протеста, которые явно не были связаны ни с одной партией. Впрочем, во всех письмах утверждалось, что их авторы совершенно независимы. Шли недели, и карманы Ионы раздувались от писем – он забывал о них, а новые все приходили. Он отвечал на самые неотложные, как правило, от незнакомцев, а те, на которые хотелось отвечать не торопясь, то есть письма от друзей, откладывал до лучших времен. Как бы то ни было, огромное количество обязанностей не давало ему бездельничать и расслабляться. Он постоянно опаздывал и чувствовал себя виноватым, даже когда работал, что случалось все реже.
Луиза была все больше занята с детьми и выматывалась, делая по дому все то, что при других обстоятельствах мог бы делать Иона. Он страдал от этого. В конце концов, ему-то работа доставляла удовольствие, а у нее дело обстояло куда хуже. Он сразу замечал, что Луиза ушла за покупками. «Телефон!» – кричал старший, и Иона бросал картину, рассчитывая вернуться к ней позже, в спокойном состоянии, но его тут же звали снова. «Служба газа!» – кричал человек, которому открыл дверь кто-то из детей. «Иду, иду». Когда Иона отходил от телефона или от дверей, какой-нибудь друг, или ученик, или сразу оба, шли за ним в маленькую комнату, чтобы закончить начатый разговор. Постепенно все привыкли к коридору. Они там стояли, болтали, издалека призывали Иону в свидетели или же забегали в маленькую комнату. «Здесь по крайней мере, – восклицали входившие, – на вас можно хоть немного посмотреть, никуда не спеша». Иона умилялся: «И правда, в конце концов, мы совершенно не видимся». Разумеется, те, с кем он не встречался, испытывали разочарование, и это его огорчало. Часто речь шла о друзьях, с которыми он бы с удовольствием встретился. Но ему не хватало времени, он не мог соглашаться на все подряд. Это отражалось на его репутации. Люди говорили: «С тех пор как к нему пришел успех, он возгордился. Ни с кем не общается». Или: «Он не любит никого, кроме самого себя». Нет, он любил свою живопись, Луизу, детей, Рато, еще нескольких человек, и ко всем испытывал симпатию. Но жизнь коротка, время течет быстро, и его собственные силы были небезграничны. Ему было трудно писать мир и людей и одновременно жить с ними. С другой стороны, он не мог ни пожаловаться, ни объяснить, как все это ему мешает. Потому что в этом случае его хлопали по плечу: «Ах ты счастливчик! Это издержки славы!»
Итак, почта накапливалась, ученики не допускали ни малейшего расслабления, и теперь в мастерскую хлынула светская публика – впрочем, Иона уважал этих людей за то, что они интересуются живописью, хотя вполне могли бы, как любые обыватели, следить за жизнью английской королевской семьи или думать о диетах. На самом деле речь шла в основном о светских дамах, отличавшихся большой простотой нравов. Сами они картины не покупали, а просто приводили к художнику своих друзей в надежде, что те купят за них; часто их ждало разочарование. Зато они помогали Луизе, например готовили чай для гостей. Чашки переходили из рук в руки, перемещались через коридор, из кухни в большую комнату, потом возвращались, чтобы задержаться в маленькой мастерской, где Иона в окружении горстки друзей и посетителей, заполнивших комнату, продолжал писать до той минуты, когда ему приходилось отложить кисти, чтобы с благодарностью принять чашку из рук какой-нибудь прелестной особы.
Он пил чай, рассматривал набросок, поставленный учеником на его мольберт, смеялся с друзьями, прерывался, чтобы попросить кого-то из них отнести на почту пачку писем, которые он написал ночью, поднимал упавшего рядом младшего ребенка, позировал фотографу, а потом раздавалось: «Иона, телефон!» – и он все так же с чашкой в руках, бормоча извинения, пробирался через толпу в коридоре, возвращался, дописывал что-то в углу полотна, останавливался, чтобы пообещать прелестнице, что, безусловно, напишет ее портрет, и снова поворачивался к мольберту. Он работал, но вдруг: «Иона, подпиши!» – «Что такое, – спрашивал он. – Почтальон?» – «Нет, это о кашмирских каторжниках!» – «Иду, иду!» Он бежал к двери, чтобы принять молодого альтруиста и его протестное письмо, с беспокойством интересовался, нет ли в этом чего-то политического, подписывал, предварительно получив ответ, но и замечания о своем привилегированном положении творца, которое налагает на него некоторые обязательства; и возвращался обратно, потому что ему собирались представить нового боксера-чемпиона или прославленного зарубежного драматурга, чьи имена он был не в состоянии разобрать. Драматург, не знавший французского языка, в смущении стоял перед ним минут пять, тогда как Иона с искренней симпатией кивал головой. К счастью, это безвыходное положение прерывалось вторжением обаятельного модного проповедника, мечтавшего, чтобы его представили великому художнику. Восхищенный Иона говорил любезности, нащупывал пачку писем в кармане, хватался за кисти, готовился вернуться к картине, но сперва ему приходилось благодарить даму, которая только что привела ему пару сеттеров, и, устроив их в супружеской спальне, Иона возвращался, чтобы принять приглашение на обед, затем бежал на крики Луизы, утверждавшей, что сеттеры не приучены к жизни в квартире, и уводил их в душевую, где они принимались выть, не замолкая ни на минуту. Время от времени Иона ловил через головы людей взгляд Луизы и читал грусть в ее глазах. Наконец день подходил к концу, одни гости откланивались, другие задерживались в большой комнате и с умилением смотрели, как Луиза укладывает спать детей с помощью какой-то элегантной дамы в шляпе, сокрушавшейся по поводу того, что ей предстояло сейчас вернуться в свой особняк, где жизнь была раскидана по двум этажам, а ей так не хватает живого тепла, присущего семье Ионы.
Как-то в субботу вечером Рато принес Луизе замысловатую сушилку для белья, которую можно было закрепить на потолке в кухне. Он увидел забитую людьми квартиру; в маленькой комнате окруженный знатоками искусства Иона писал портрет дарительницы сеттеров, и тут же официальный художник писал его собственный портрет. По словам Луизы, этот художник выполнял государственный заказ. «Портрет будет называться «Художник за работой». Рато отошел в угол комнаты, откуда мог видеть своего друга, явно поглощенного работой.
Один из знатоков, никогда не встречавшийся с Рато, наклонился к нему:
– Слушайте, он не показывает виду, но у него есть проблемы!
Рато не ответил.
– Вы пишете? – продолжал собеседник. – Я тоже. Так вот, поверьте мне, он стал сдавать.
– Уже? – спросил Рато.
– Да. Это все от успеха. Против успеха не устоять. С ним все кончено.
– Так он сдает или с ним все кончено?
– Если художник сдает, с ним все кончено. Посмотрите, ему же больше нечего писать. Его самого напишут и повесят на стенку.
Позже, глубокой ночью, Луиза, Рато и Иона собрались в супружеской спальне. Один стоял, двое других сидели на кровати, и все молчали. Дети спали, собак отправили в деревню, Луиза перемыла всю посуду, Иона и Рато вытерли ее, все здорово устали.
– Возьмите домработницу, – сказал Рато, имея в виду гору тарелок.
Луиза меланхолично возразила:
– А куда мы ее денем?
Они помолчали.
– Ты доволен? – спросил вдруг Рато.
Иона устало улыбнулся:
– Да. Все так милы со мной.
– Нет, – сказал Рато. – Берегись. Не все добрые.
– Кто?
– Например, твои друзья-художники.
– Знаю, – ответил Иона. – Но это участь многих художников. Они не уверены в себе, даже самые великие. Поэтому ищут доказательств, судят, осуждают. Это придает им сил, укрепляет веру в себя. Они одиноки!
Рато покачал головой.
– Верь мне, – сказал Иона, – я их знаю. Их надо любить.
– А ты сам, – спросил Рато, – ты-то как? Ты никогда ни о ком слова дурного не скажешь.
Иона рассмеялся:
– Ох, я часто думаю о ком-нибудь плохое. Но просто я это забываю.
Он стал серьезнее:
– Нет, я не убежден, что состоялся. Но это произойдет, я уверен.
Рато поинтересовался, что об этом думает Луиза. Та словно очнулась от своей усталости и сказала, что муж прав: мнение их гостей ничего не значит. Значение имеет только работа Ионы. И она прекрасно понимает, что малыш мешает ему. Еще бы, он растет, надо будет покупать диван, а диван займет место. Что же делать, пока они не найдут новую квартиру, побольше? Иона оглядел супружескую спальню. Конечно, она была далека от идеала, и кровать слишком широка. Но комната весь день пустовала. Он сказал об этом Луизе, и та задумалась. По крайней мере в спальне Ионе не станут досаждать: не осмелятся же люди, в конце концов, улечься на их кровать.
«Что вы об этом думаете?» – в свою очередь, спросила Луиза у Рато. Тот посмотрел на Иону. Иона разглядывал окна напротив. Потом он поднял глаза к беззвездному небу и пошел задернуть шторы. Вернувшись, он улыбнулся Рато, сел рядом с ним на кровать, но ничего не сказал. Луиза, явно измотанная, объявила, что пойдет принимать душ. Когда друзья остались вдвоем, Иона почувствовал, что Рато прислонился плечом к его плечу. Он не посмотрел на него, но произнес: «Я люблю рисовать. Я бы хотел рисовать всю жизнь, и днем, и ночью. Разве э