На следующий день Иона вышел из дома очень рано. Шел дождь. Он вернулся, промокший до костей, и принес охапку досок. Два старинных приятеля, зашедших узнать новости, пили кофе в большой комнате. «Иона изменил стиль. Он будет расписывать эти деревяшки!» – сказали они. Иона улыбнулся: «Нет, ошибаетесь. Но я начинаю кое-что новенькое». Он зашел в маленький коридорчик, ведущий к душевой, туалету и кухне. Остановившись в том месте, где коридоры сходились под прямым углом, Иона долго смотрел на высокие стены, уходившие к темному потолку. Потребовалась стремянка, и он спустился за ней к консьержу.
Когда Иона вернулся, прибыло еще несколько человек, и, чтобы дойти до конца коридора, ему пришлось выстоять против проявлений любви своих гостей, которые были счастливы вновь увидеть его, и вопросов родни. В этот момент жена вышла из кухни. Поставив стремянку, он обнял Луизу и крепко прижал к себе.
Она посмотрела на него:
– Прошу тебя, не начинай сначала.
– Нет, нет, – ответил Иона. – Я буду писать. Я должен писать.
Но, казалось, он говорит сам с собой, его взгляд где-то блуждал. Он принялся за работу. На середине высоты стены Иона соорудил пол, обустроив таким образом своего рода узкие, но высокие и глубокие антресоли. К вечеру все было готово. Взобравшись на стремянку, он уцепился за основание антресолей и, чтобы испытать свое сооружение на прочность, несколько раз подтянулся. Потом вернулся к гостям, и все были рады видеть его опять дружелюбным. Вечером, когда дом почти опустел, Иона взял керосиновую лампу, стул, табурет и подрамник. Под любопытными взглядами домочадцев он поднял все это на антресоли.
– Вот, – сказал он с высоты своего насеста. – Буду работать и не стану никому мешать.
Луиза спросила, уверен ли он, что сможет там писать.
– Ну конечно. Много места не требуется. Здесь удобно. Сколько великих художников писали при свете свечи и…
– А пол достаточно прочный?
Пол был прочным.
– Не волнуйся, – сказал Иона, – это отличное решение.
И спустился.
Наутро с первыми лучами солнца он взобрался на антресоли, сел, поставил подрамник на табурет, прислонив к стене, и так сидел, не зажигая лампы. Он ясно слышал лишь звуки из кухни или туалета. Все остальное казалось отдаленным шорохом, а шум от посетителей, телефонные и дверные звонки, шаги приходивших и уходивших людей, разговоры звучали приглушенно, словно доносились с улицы или со двора. Более того, в то время как вся квартира была залита ярким светом, здесь царил полумрак.
Время от времени кто-нибудь из друзей приближался к антресолям:
– Что ты там делаешь, Иона?
– Работаю.
– Без света?
– Пока – да.
Он не писал, он думал. Прислушивался к собственному сердцу в полумраке и непривычной тишине, показавшейся ему могильной. Обращенные к нему звуки, доходя до антресолей, как будто его уже не касались. Это напоминало смерть во сне одинокого человека, когда утром в его доме настойчивые и резкие телефонные звонки разрывают тишину над телом, которое уже ничего больше не услышит. Но Иона жил, он прислушивался к этой тишине в самом себе, он ждал свою звезду, которая пока еще пряталась, но уже готовилась вновь взойти, засиять наконец неизменным светом над беспорядочностью этих пустых дней. «Свети, свети, – повторял он. – Не лишай меня света». Она засияет снова, это несомненно. Но ему нужно было подольше подумать, потому что Иона наконец обрел возможность уединяться, оставаясь в семье. Нужно было открыть то, чего он до сих пор ясно не осознавал, хотя и знал всегда и всегда писал. Он должен был постичь наконец эту тайну, которая принадлежала не только искусству, он понимал это. Вот почему Иона не зажигал лампу.
Теперь он каждый день поднимался к себе на антресоли. Гости стали приходить реже, вечно хлопочущая Луиза разговоры не поддерживала. Иона спускался, чтобы поесть, а потом поднимался обратно. Целыми днями он неподвижно сидел в темноте. Ночью приходил в спальню, когда жена уже ложилась. Через несколько дней он попросил Луизу передать ему завтрак, и она сделала это с такой предупредительностью, что Иона растрогался. Чтобы не отвлекать ее от других дел, он предложил ей сделать кое-какие запасы и сложил их на антресолях. Постепенно Иона вообще перестал спускаться днем, однако к запасам почти не притрагивался. Как-то вечером он позвал Луизу и попросил у нее одеяла: «Я переночую здесь». Луиза смотрела наверх, запрокинув голову. Она открыла было рот, но не сказала ни слова. Луиза смотрела на мужа с тревогой и грустью; он вдруг увидел, как она постарела, увидел, что усталость от такой жизни глубоко затронула и ее. А ведь ей никто никогда по-настоящему не помогал. Но прежде чем Иона смог заговорить, она улыбнулась с нежностью, от которой у него сжалось сердце: «Как хочешь, дорогой».
Отныне он проводил ночи на антресолях, откуда почти не спускался. Дом внезапно очистился от посетителей, потому что Иону теперь нельзя было увидеть ни днем, ни вечером. Одним говорили, что он уехал в деревню, другим, устав от лжи, отвечали, что он подыскал себе мастерскую. Один лишь Рато по-прежнему приходил. Он забирался на стремянку, над помостом появлялось его крупное добродушное лицо.
– Как дела?
– Лучше некуда.
– Ты работаешь?
– Ну да.
– Но у тебя же нет холста!
– И все же я работаю.
Продолжать диалог между стремянкой и антресолями становилось все труднее. Рато качал головой, спускался, помогал Луизе с починкой кранов или замка, потом, не поднимаясь на стремянку, прощался с Ионой, который отвечал из темноты: «Пока, дружище».
Как-то вечером Иона добавил к своему прощанию:
– Спасибо.
– За что спасибо?
– За то, что ты меня любишь.
– Тоже мне новость! – сказал Рато и ушел.
Когда на другой вечер Иона позвал Рато, тот сразу прибежал. Лампа впервые оказалась зажженной. Иона с обеспокоенным лицом свесился с антресолей:
– Передай мне холст.
– Да что с тобой? Ты похудел, ты как привидение.
– Я в последнее время почти не ем. Я должен работать, и это главное.
– Сперва поешь!
– Нет, я не голоден.
Рато принес холст.
Перед тем как скрыться на антресолях, Иона спросил:
– Как они там?
– Кто?
– Луиза и дети.
– Все хорошо. Но было бы еще лучше, если бы ты был с ними.
– Я их не покидаю. Ты скажи им, что я их не покидаю. – И он исчез.
Рато поделился своей тревогой с Луизой.
Та призналась, что и сама уже давно беспокоится:
– Что же делать? Ах, если бы я могла работать за него!
Она в отчаянии смотрела на Рато.
– Я не могу без него жить.
Рато с удивлением увидел, что ее лицо вновь стало как у юной девушки. Он заметил, что она покраснела.
Лампа горела всю ночь и все следующее утро. Когда приходили Рато и Луиза, Иона просто отвечал: «Не мешайте, я работаю». В полдень он попросил керосину. Коптившая лампа снова разгорелась ярким пламенем и светила до вечера. Рато остался поужинать с Луизой и детьми. В полночь он попрощался с Ионой. Подождал минутку перед освещенными антресолями, а потом молча ушел. На следующее утро, когда Луиза поднялась, лампа все еще горела.
Начинался прекрасный день, но Иона не замечал этого. Он повернул холст лицом к стене. Иона ждал, сидя в изнеможении, положив руки на колени. Он говорил себе, что отныне больше никогда не будет работать, и был счастлив. Слышал, как хнычут дети, как журчала вода, как звякала посуда, разговаривала Луиза. Стекла больших окон дребезжали, когда по бульвару проезжал грузовик. Молодой, восхитительный мир все еще существовал, Иона прислушивался к прекрасной людской суете. Доносившийся издалека, этот шум не мешал переполнявшей его радостной силе, его искусству, тем невысказанным мыслям, о которых никто не знал и которые поднимали его на недосягаемую высоту. Дети бегали по комнатам, дочка смеялась, смеялась и Луиза, а ведь ее смех он не слышал уже так давно. Он любил их! Как же он их любил! Иона погасил лампу, но разве его звезда не продолжала сиять в наступившей темноте? Это была именно она, он узнал ее, его сердце наполнилось благодарностью, и Иона не отрывал от нее взгляд, даже когда бесшумно упал.
– Ничего страшного, – сказал чуть позже приглашенный врач. – Он слишком много работает. Через неделю встанет на ноги.
– Он поправится, доктор, вы уверены? – спросила осунувшаяся Луиза.
– Поправится.
В другой комнате Рато смотрел на совершенно чистый холст, в центре которого Иона крохотными буквами написал всего одно еле разборчивое слово, правда, оставалось непонятным, как прочитать его: «уединение» или «соединение».
Растущий камень
Машина тяжело повернула на грязной площадке из латерита. Фары вдруг высветили в ночи с одной, а потом с другой стороны дороги две деревянные лачуги, крытые жестью. Направо от второй в легком тумане виднелась башня из неотесанных балок. От вершины башни шел металлический кабель; невидимый в месте, где он крепился, кабель блестел, попадая в свет фар, а потом исчезал за насыпью, перегородившей дорогу. Машина замедлила ход и остановилась в нескольких метрах от лачуг.
С правой стороны от шофера из нее выбирался мужчина, который упорно силился извлечь себя из дверцы. Наконец, выпрямившись, он слегка покачнулся своим мощным телом колосса. В темноте рядом с машиной, усталый, тяжело вросший в землю, он, казалось, прислушивался к глухому рокоту мотора. Потом он двинулся по направлению к насыпи и вошел в конус света фар. Он остановился на вершине склона, силуэт его массивной спины вырисовывался во мраке. Через некоторое время он обернулся. Черное лицо шофера блестело над приборной доской и улыбалось. Мужчина сделал знак, шофер выключил мотор. Глубокая прохладная тишина тотчас упала на дорогу и лес. Послышался шум воды.
Мужчина смотрел вниз на реку, обозначенную только спокойным движением темноты, отливающей блестящей чешуей. Более плотная и застывшая вдалеке ночь, видимо, была другим берегом. Однако внимательно присмотревшись, на этом неподвижном берегу можно было заметить желтоватый огонек, похожий на свет масляной лампы. Колосс обернулся к машине и покачал головой. Шофер п