Неправда, что сердце изнашивается – эту иллюзию создает тело.
О тех, кто жертвуют счастьем во имя принципов. Они отказываются быть счастливыми помимо тех условий, которые заранее придумали для своего счастья. А если они случайно его обретают, их охватывает чувство растерянности, и вот они уже несчастны, потому что лишились своего несчастья.
Трагедия о целомудрии.
Роман. В. (она была выразительницей и моей истины): Я ничего не хочу помимо того, что уже имею. Мое несчастье и наказание – в моей неспособности радоваться тому, что у меня уже есть.
Там же. Когда он был подростком, да и много лет спустя, в любви его привлекала одно – неизвестность. Он стремился к познанию. Отсюда множество приключений. Но приключения эти никогда не были абсолютно животными, у них всегда было начало, пусть и очень краткое. Этого начала зачастую вполне хватало для познания, особенно когда было мало что познавать, и если он все-таки соглашался на связь, он заранее знал, что она не принесет ничего большего.
Так, люди, достаточно высокомерные, чтобы с бо́льшим или ме́ньшим основанием верить в собственную самодостаточность, путали любовь и познание. Другие же осознавали свою ограниченность, и любовь их была единственной, ибо требовала от них всего, и требовала скорее бытия, чем познания.
Роман. А.В.[123], молодой американец, воевавший на войне (он был брошен на войну счастливым студентом-конформистом), приезжает в Париж. Он живет в Париже, проклиная Америку и страстно ловя отблески величия и мудрости, которые еще можно было прочесть на лице старой Европы. Богемная жизнь. С его лица сошел характерный для американцев лоск, оно утратило четкость. Появились круги под глазами. В конце концов, он заболел и умер в грязном отеле. И тогда он воззвал к той Америке, которую все это время он не переставал любить, и к лужайкам Гарвардского университета в Бостоне, и звукам от ударов битами, и вечерним крикам, раздававшимся вокруг реки.
Роман. Первая часть: футбольный матч. Вторая часть: коррида.
Бывают вечера, сладость которых может длиться. Легче умирать, если знаешь, что такие вечера вернутся на землю и после нас.
Женщина, любящая действительно, всей душой, отдавая любви всю себя, без остатка, вырастает так безмерно, что нет ни одного мужчины, который не стал бы, по сравнению с ней посредственностью, ничтожеством и скупердяем.
Роман. В темной комнате уткнувшись носом в светящийся экран радиоприемника слушал музыку ребенок.
Роман. Два персонажа: немецкий друг. – Марсель Э.
Абсурд – не в мире и не в нас, но в противоречии между миром и голым опытом. И точно так же мера – не в реальности, не в желании, но… Мера есть движение, преобразование абсурдного усилия.
Дневник графини Толстой[124].
С. 45. Как Т. писала дневник.
Т.: «Опять дневник, скучно».
Графиня, 9 октября 1862 г. (свадьба была 23 сентября): «Так противны все физические проявления», – и в декабре настоящий крик женской души: «Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то бы сделала с удовольствием».
Апрель 63 г. «У него играет большую роль физическая сторона любви. Это ужасно – у меня никакой, напротив».
63 г. «Где я такой, какой я был», – говорил Т.
Сент. 67 г. «…я жалкая, растоптанная гадина, никому не нужная, никому не милая, ни на что не способная, с тошнотой и испорченными двумя зубами, с брюхом, дурным духом… и т. д.».
78 г. Мы узнаем, что Толстой читает за столом.
87 г. Он кричит, что его давно преследует мысль бросить семью.
90 г. Она тайком читает дневник мужа, который запирает его на замок.
Дек. 90 г. Он пишет: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни».
91 г. «Мне и так мучительно, что мы окружены прислугой».
91 г. Графиня рассказывает о том, что она не может привыкнуть к грязи и дурному запаху, исходящему от графа. Там же, с. 283 (97).
92 г. Графиня рассказывает, что Л.Т. был способен радоваться только физической любви.
Все, как она говорит, ей сочувствуют и считают ее жертвой.
Потом споры по поводу авторских прав с. 81 и 97, 131–137, 216, 145.
С. 88. Признание в двойной любви.
«…Люди, почему-либо болезненно сбившиеся с пути обыденной жизни, люди слабые, глупые, – те и бросаются на учение Льва Николаевича…»
«…этой ходульной фальши, которую он сам себе создал среди своих темных».
97 г. Он уходит из дома и возвращается только наутро.
97 г. Каждое утро он играет в теннис.
В 70 лет, проехав на лошади по снегу 35 верст, он признается в своей страсти к графине, которая пишет об этом с изумлением.
Прозвище, придуманное Сталину его товарищами (в 17 г.): «серая клякса».
Вершина счастья – и мне навстречу выходит ночь.
Никто не стремился так сильно, как я, к гармонии, отказу, окончательному равновесию, но мне всегда приходилось добираться до них самыми опасными путями – через хаос, борьбу.
«Конечно, – говорил он, – мне страшно, что если я буду умирать, то умру не до конца, и под землей мне будет не хватать воздуха. Но я пытаюсь себя урезонить. Если я боюсь, что мне не будет хватать воздуха, значит я боюсь умереть. Надо выбирать что-то одно. Или я не умру и мне по-прежнему будет не хватать воздуха, но тогда это не должно меня тревожить. Или же я умру, но тогда к чему тревога?»
Роман. Жанна П. и ее машинальный жест.
Там же. Военные кладбища на Востоке. В 35 лет сын подходит к могиле отца и замечает, что тот умер в 30 лет. Он стал старше его.
Здесь покоятся арабы. Забытые всеми.
Роман. Мечтания в автомобиле по дороге в Берар.
В. Признаю, что действительно существуют люди более великие и истинные, чем другие. И в мире из них образуется невидимое и видимое общество, и это действительно оправдывает жизнь как таковую.
М. Смешная смерть после смешной жизни. Только смерть великих сердец не может быть несправедливой.
Испанские беженцы. Доменеч (гражданская война – война 39 г., Сопротивление, Бухенвальд – безработица), Гарсиа (которому А.Б. простил долг в 140000 франков. «Да ты – как я, никогда не разбогатеешь»), Гонсалес (существует два класса – и они не могут работать вместе – Не приемлет любезности хозяина – Он хочет, чтобы с ним обращались сурово), Бертомеу: Хорал (а потом он жарит сардины прямо у себя в кабинете).
Джеймс («Послы»). «Ненавижу себя, когда думаю обо всем, что мы, наверное, забрали из жизней других людей, чтобы стать счастливыми, и что даже так мы не достигли счастья».
Мориак. Восхитительное доказательство мощи его религии: прийти к милосердию, минуя щедрость. Он не прав, бесконечно напоминая мне о страхе Христа. Кажется, я уважаю его больше, чем он, ибо никогда не позволял себе разглагольствовать о мучениях Спасителя по два раза в неделю на первой странице газеты для банкиров. Он называет себя писателем плохого настроения. Похоже, так и есть. Но плохое настроение порождает неодолимое желание использовать крест в качестве метательного оружия. Поэтому журналист он блистательный, но писатель второго ряда. Достоевский-жирондист.
Роман. «В такие моменты, закрывая глаза, он принимал удар наслаждения, подобно паруснику, внезапно взятому на абордаж в тумане: потрясенный от корпуса до киля, он бился в конвульсиях – от палубы до фока и всех его снастей и вант, идущих к бортам корабля, который еще долго продолжал трепетать – пока не начинал медленно ложиться на бок. Потом было кораблекрушение».
Роман. Его поразило тогда, как мало у него дома было вещей. Только самое необходимое, никогда еще это слово не было более точным. Когда в одной из комнат жила его мать, она не оставляла за собой ни следа, разве что, изредка, носовой платок.
«Я жаждал самых возвышенных страданий, я взывал к ним, уверенный в том, что отныне обрету заключенное в них счастье (и буду способен насладиться им…)».
Если начинаешь дарить, то обрекаешь себя на невозможность подарить достаточно, даже когда отдаешь все. Да и возможно ли все отдать…
Никогда не говорите о человеке, что он обесчещен. Обесчещены могут быть поступки, общества, цивилизации. Но не личность. Ибо если личность не осознает бесчестья, она не может лишиться чести, которой никогда не имела. А если все-таки осознает, то получает страшный ожог, словно раскаленным докрасна железом провели по воску. Человек плавится, разрывается в огне невыносимой боли, но благодаря ей он может возродиться снова. Этот огонь есть пламя чести – она борется и утверждает себя в чрезмерности своей боли. Вот самое малое из того, что я ощутил в тот день, точнее, в ту секунду, когда поверил, по недоразумению, что действительно совершил низкий поступок. Потом все оказалось неправдой, но в ту единственную секунду я научился понимать всех униженных.
Декабрь 51 г.
Терпеливо жду медленно надвигающейся катастрофы.
Мои заявления по радио. Прослушав их, я нахожу себя отвратительным. Вот каким сделал меня Париж, несмотря на все мои усилия. Слишком долго я был один, с момента исчезновения «Комба» мне негде было говорить, защищать, свидетельствовать, если необходимо – оправдывать. Меня никогда не согревало душевное тепло других людей или хотя бы созерцание их щедрости. В конце концов, я превратился в лед, и ко мне пришел этот ледяной тон, слишком презрительный, чтобы передать настоящее презрение, но совершенно отвратительный, когда его слушаешь. Если я хоть на секунду ощутил бы настоящее доверие, я бы рассмеялся, и все уладилось бы.
Я понял, что такое вульгарность, благодаря некоторым великим буржуа, гордящимся своей культурой и привилегиями, как, например, Мориак: в определенный момент они начинают демонстрировать своего раненое честолюбие. И стремятся ранить других в то же место, куда ранили их, и, тем самым, обнажают настоящий уровень, на котором они живут в реальности. Тогда в них впервые торжествует добродетель смирения. Совершенно верно, маленькие нищие – но в злости.