Я никогда особенно не подчинялся обществу и мнению. А если и подчинялся, то в самой малой степени. Но только что я сделал решающее усилие. Я верю, что в этом смысле моя свобода тотальна. Свободен, следовательно, благожелателен.
С каждым днем я все более и более ужасаюсь себе.
Жизнь Веласкеса. Комментарий к Веласкесу.
Мера. Они считают меру способом разрешения противоречий. Мера может быть только утверждением противоречия и героическим решением прожить его и преодолеть.
Лучшая защита СССР от атомной бомбы – международная мораль, каковую он сам проповедует в своих публичных обвинениях. Единственный свой недостаток СССР компенсирует отсылкой к моральному суждению – тому самому, которое отрицается в его официальной философии.
Лицемерная несправедливость приводит к войнам. Неистовое правосудие ускоряет их приближение.
Марксизм ставит в упрек якобинскому и буржуазному обществу то же, в чем христианство упрекало эллинизм: интеллектуализм и формализм.
Пьеса. Он возвращается с войны. Все осталось по-старому, только он заговорил стихами.
Эмерсон. Всякая стена – это дверь.
Никогда ни на кого не нападать, особенно когда пишу. Время критики и полемики кончилось: Творчество.
Уничтожить тотально критику и полемику – отныне только постоянное утверждение.
Понять – всех. Любить и восхищаться – избранными.
Наихудшая судьба – дурное настроение. Знаю по собственному опыту. Это было настоящим искушением после многих лет блистания и силы. Я много раз уступал ему и узнал о нем предостаточно, а потом избавился от него.
Овербеку казалось, что безумие Ницше не более чем симуляция. У меня было такое впечатление от сумасшедших вообще. Возможно, такова и любовь. Наполовину симуляция.
«Предел» – это, наверное, всеобщая истина. Моя – если я считаю себя одним из многих. Но для меня одного – это невыразимая истина.
Гийу[125] о Шамсоне[126]: «Для него другой – это лишь потенциальный прерыватель».
На весь мир обрушиваются извергающиеся из миллионов чудесных механизмов потоки печальной музыки.
Иуда возводит в принцип предательство и ненависть ради того, чтобы свидетельствовать о Христе, хотя бы косвенно. Результат: XX век. Лагеря – из-за недостатка любви.
Журналистика – это умственный бордель, как считал Толстой. Он хотел написать роман о том, что «нет в мире виноватых». Письмо умирающего Тургенева Толстому: «Я был рад быть вашим современником».
Роман (или пьеса) – Персонаж: Эллан – Fur. cм. Heliosang.
Миф об Эвфорионе. Дитя современного титанизма и античной красоты. Гёте заставил его умереть. А он мог бы жить.
Встретил вчера Ф. Вианнэ[127], которого не видел со времен оккупации и чудесных дней освобождения Парижа. И тут же безмерная, до слез, ностальгия соратников.
Man of Aran[128]. Кошмарная жизнь рыбаков. Они вызывают отнюдь не жалость, а восхищение и уважение. Падение человека происходит вовсе не из-за бедности или беспрерывной работы. Его провоцирует подспудное порабощение на заводах и жизнь в пригородах.
Два часа ночи. Два любимых сна, которые я вижу многие годы. Один из них – постоянно являющийся в самых разных формах – о смертной казни. В эту ночь я внезапно проснулся, поэтому у меня в памяти осталось много подробностей.
Я иду на казнь. Со мной Скотто Лавина (алжирский друг, я мало с ним вижусь, но очень его люблю). Он говорит мне на ухо (группа ускоряет шаг): «Еще вчера жена мне говорила о N. и о N.». И я отвечаю: «Не надо произносить имен, ни в коем случае никаких имен собственных». Он говорит очень мягко, словно обращаясь к больному: «О! Простите». Кто-то из группы (там были надзиратели, чье присутствие я слабо замечал, и А. – она то возникала, то исчезала) спросил меня, почему не надо произносить имен собственных, и я ответил, подойдя к огромной лестнице: «Хочу оставаться в сердце общего имени», – и повторял эту фразу с чувством какого-то умиротворения. Мои дети стоят на верху лестницы, по которой я поднимаюсь, по-прежнему, в быстром темпе, вокруг меня по-прежнему много людей, и, кажется, у меня связаны руки. (Еще у меня было такое впечатление, что меня подталкивали – все мы шли, наклонившись вперед). Жан идет к укромному месту, и я говорю при виде него (но зрение во мне словно еще не вполне развито, я вижу скорее нечто вроде зари – это было восторженное и тревожное открытие): «А потом он начнет все сначала». Я обнимаю детей и впервые плачу. Они, кажется, говорят мне, как обычно: «До свидания». Мы отходим от лестницы и оказываемся в здании, некоем подобии вокзала, из которого я выхожу только с А. и Верой. Вера сопровождала меня уже некоторое время – во сне я не знал, кто она такая, но после пробуждения я стал думать, что это была С.[129]. На ней была крестьянская одежда, в духе Центральной Европы, как у всех окружающих. Современный пейзаж, вокзалы, стройки, ночь, наполненная легким ветерком. Из вокзала, я направляюсь к месту казни, по-прежнему решительно и без охраны, моя тревога усиливается и становится невыносимой. Но я догадываюсь, что у Веры есть старинный пистолет, который она украла на вокзале (у кого?). Убедившись в этом, кричу от радости: «О! Вера, я знал… (подразумевалось: ты все правильно сделала). Я так люблю тебя». Я беру пистолет и возобновляю свой бег. Мы приближаемся к группе работающих мужчин. Мне кажется, я немного колеблюсь, словно желая подождать еще, пожить еще. Но я вижу, что другие меня немного обгоняют. Пистолет оказался слишком длинный, и мне трудно приставить его точно к виску. Я поспешно стреляю, у меня мелькает мысль, что я так и не попрощался с А., да и вообще ни с кем. В моей голове раздается страшный треск. И я слышу фразу, что-то наподобие протеста, произнесенную одним из работающих мужчин (наверное, начальником), но ее содержание забыл в тот момент, как закончился мой сон.
Плутовской Роман. Журналист – От Африки ко всему миру.
Пьеса о любви.
Ваша мораль – не моя мораль. Ваше сознание – больше не мое сознание.
В. «Если сегодня нашли бы лекарство от смерти, я не согласилась бы его принять. Моя боль (смерть его отца и матери), мое счастье (его любовь) имеют смысл, только если я тоже должна буду уйти».
Эмерсон. «Может случиться, что сторонник этой доктрины (согласно которой у человека есть душа) обратится в бегство при виде дневника, написанного в ночи каким-то неизвестным негодяем, который и не ведал, что творил, обмакивая перо в грязь и тьму».
Там же. «Что нам еще остается, кроме того, чтобы считать достоверным следующее: избегая лжи и гнева, мы завоюем человеческий голос и язык».
Там же. «Человек станет великим вовсе не благодаря своей совестливости. Величие происходит от воли Бога, как хорошая погода».
Роман. Оккупация, поезд Сент-Этьен – Дюньер, зимний вечер. Поезд переполнен, два купе отведены для германской армии. Незадолго до станции Фирмини один немецкий солдат обнаруживает, что у него украли штык, когда он отлучался в туалет. Крики бешенства. Тут же были схвачены двое рабочих, торопившихся к выходу, чтобы вернуться домой после трудового дня – их задержали в коридоре, и поезд уже стал отъезжать от станции. Протестовали они слабо, но было ясно, что они не виновны. На следующей станции солдаты высадили их. Они удалялись в ледяном тумане, смирившись с худшим.
Из поезда вышел очевидец произошедшего, он чувствовал себя несчастным. Он не мог следовать за ними. Он не знал, как их освободить. Он провел ночь в зале ожидания, думая о них. Не оставалось ничего другого – только продолжать борьбу, чтобы такое не повторилось. А этих людей будут избивать и, возможно, они умрут.
Торо. «Пока человек остается верен самому себе, ему подчиняется все – правительство, общество, и даже солнце, луна и звезды».
Там же. Эмерсон. «Почитание человеком своего гения – лучшая религия».
Ницше – сестре, о проблеме с Лу: «Нет, я не создан для вражды и ненависти… До сих пор я никого не мог ненавидеть. И только теперь я чувствую себя униженным».
Необходимость, по его мнению, тех, кто устраивал заговор «против Александра», – они «завяжут новый гордиев узел греческой цивилизации после того, как он был разрублен».
То, что я сказал – я говорил ради блага всех людей и той части меня самого, что принадлежит повседневности. Но другая часть меня знает тайну, которая никогда не должна быть раскрыта, и с ней мне суждено умереть.
«Лабиринтный человек ищет не истину, но всегда и исключительно Ариадну».
В Йенской клинике Ницше подолгу и в ясном сознании беседует с Овербеком обо всем, кроме своих произведений.
Гений – это здоровье, высокий стиль, прекрасное настроение на вершине разрыва.
Творчество. Чем больше оно дарит, тем больше получает. Растрачивать себя и тем самым обогащаться.
Бессмертен лишь тот, для кого все кругом бессмертно (Э.).
По мнению Эмерсона, американцы – чудесные механики, потому что боятся усталости и усилий: благодаря лени.
Каждый писатель, большой или малый, ощущает потребность сказать или написать, что гений обязательно бывает освистан современниками. Естественно, это неправда, так происходит случайно и редко. Но такая потребность многое объясняет.
Эмерсон 1848. «Как у нас получилось, что развитие механизации послужило на пользу всем, кроме рабочего. Прогресс нанес ему смертельную рану».
Там же