. «Всякий человек имеет право на то, чтобы его отличали и судили о нем по тому лучшему, что было в его влиянии на других людей».
Древние и классики представляли природу женственной. В природе растворялись. А наши художники делают ее мужественной. Она сама врезается в наши глаза и раздирает их.
«Никакой психологии в искусстве». «Ибо вам самому ее не хватает». «Может быть, но таков закон творчества: Создавать из того, что есть. Потом вы должны будете судить не о том, что у меня есть, но о том, что я сделал».
Чтобы остаться в современном мире человеком, нужны не только неослабевающая энергия и постоянное напряжение, но еще и просто немного везения.
Роман. «Вопрос о любви отменился не сегодня. Вопроса о любви вообще никогда и не было. Я взывал к тебе из самых глубин своего сердца – многие годы после твоей любви. И взывал еще – после твоего внимания. Я не добился ни любви, ни внимания».
Пьеса. Д. Высокомерный, презрительный, отчаявшийся, категоричный.
Г.[130] прекращает писать роман из-за сцены, которую устроила жена. Он приезжает работать в Париж, но продолжение романа не получается. На самом деле, он и не хочет отыскивать нить повествования, чтобы сохранить мысль и оставить нетронутой всю свою злобу.
Он казнил их собственными руками: «Надо, – говорил он, – расплачиваться собой».
Тем немногим людям, которые открыли мне возможность восхищаться, я отдаю высочайший в моей жизни долг признания.
Благодаря сексуальной свободе мы можем теперь хотя бы осознать ценность целомудрия и превосходства воли. Опыт – какой угодно, женщины – сдержанные или свободные, пылкие или мечтательные, и ты сам – разнузданный или осмотрительный, торжествующий или вовсе не способный на желание. Круг замкнулся. Больше нет ни тайны, ни вытеснения. Свобода духа стала почти полной, мастерство – почти всегда возможным.
Проект. Возобновляемый словарь («для Хроник»[131]). Написать «Каприччо» (в духе Гойи).
В глубине моей души царит испанское одиночество. Выйти из него человек может лишь на «мгновения», но дальше он снова возвращается на свой остров. Потом (начиная с 1939 г.) я снова попытался быть вместе с людьми, заново пережил все этапы эпохи. Но тяжелым шагом, на крыльях воплей, под кнутом войн и революций. Сегодня я на пределе – и мое одиночество переполнено тенями и творениями, принадлежащими мне одному.
Игуапи. Мужчина на носу парома. Город, процессия. Мужчина, камень падают на землю. Гость берет камень, но проходит мимо церкви и идет к реке. Он загружает камень в длинную лодку и поднимается по реке к девственному лесу, где исчезает[132].
У меня будут оспаривать даже смерть. И все-таки мое самое глубокое желание сегодня – тихая смерть, которая оставила бы в покое тех, кого я люблю.
Однажды вечером, рассеянно листая восхитительную книгу, я прочитал без запинки: «Как у многих страстных душ, пришел момент, когда ослабела вера в жизнь». Через секунду эта фраза снова зазвучала во мне, и я разрыдался.
Одна моя половина безмерно презирала эту эпоху. Даже когда я впадал в худшие свои заблуждения, честь всегда оставалась для меня высшей ценностью. И я зачастую приходил в отчаянии при виде чрезмерного упадка, охватившего наш век. Но другая моя половина готова была взять на себя и упадок, и общую борьбу…
Комедия о прессе.
– Нюансировать? Если я найду в вашем словаре еще одно подобное слово, то выставлю вас за дверь.
(Театральному критику) здесь у этого автора нет друзей. Значит, вы скажете, что дело в идеях. Сегодня во Франции, достаточно одного только подозрения в наличии ума, чтобы потопить человека. А вы будете на каждом шагу писать, что мы самый умный народ на земле. Публика допускает ум только внутри идиотских фраз.
Конец. На следующий день он напишет разоблачительную статью.
У публики нет памяти. Ее память – мы.
Сцена с читателем.
Обзор газет: тот, кто выставляет Христа напоказ на первой странице газеты для сытых. Прогрессист – друг лагерей и т. д.
3 действие – у него дома. Аскетизм.
Секретарю идеалистической редакции.
– Вашей газеты не заметно.
– Но ее читают.
– Газета создана для того, чтобы ее читали, но на расстоянии. Надо иметь возможность читать ее у соседа в метро.
– Тот, кто читает у соседа, не будет ее покупать.
– Нет, но он будет о ней говорить.
28 февраля 1952.
Открытие Бразилии, Вилла-Лобос – здесь к музыке возвращается величие. Шедевр – величия достиг только де Фалья.
Если мне суждено умереть сегодня вечером, я буду умирать с ужасным чувством, неведомым мне прежде, но сегодня причиняющим боль. Это ощущение того, что я приходил на помощь, и притом многим людям, но никто не придет на помощь ко мне… Мне нечем гордиться.
«Медея», сыгранная труппой театра «Антик». Не могу без рыданий слушать этот язык, мне кажется, что я наконец возвращаюсь на свою родину. Это мои слова, мои чувства, моя вера.
«Какое несчастье быть человеком, лишенным города». «О, сделайте так, чтобы я не остался лишенным города», – говорит Хор. Я – человек без города.
Немезида. Опьянение души и тела – не безумие, но комфорт и оцепенение. Истинное же безумие пылает на вершине бесконечной ясности.
Пресса не может быть истинной, потому что революционна. Она может быть революционна только потому, что правдива.
Ибсен («Кесарь и галилеянин»). После Олимпа и Голгофы – Третья Империя.
Полемика против Б.Ч.[133]. Это подъем целой массы тенебрионов. Читаю в словаре «Литтре»: «Тенебрион» – 1) друг интеллектуального мрака. 2) Вид жесткокрылых насекомых, которые в состоянии личинки живут в муке. Другое название – моль.
У наших проклятых поэтов два правила: проклятия и интриги.
Любовь к Богу – наверное, единственная, какую мы еще способны вынести, ибо несмотря на самих себя, мы всегда хотим быть любимы.
См. Ромен Роллан «Жизнь Толстого». С. 69. «Жизнь» в романе.
Там же. «Трудно любить женщину и не сделать ничего хорошего».
«Вакханки»[134]. Пенфей должен был бы сказать: «Мне не надо вашей чрезмерности. Я хочу умереть от своей».
Они – воплощение бунта, гордости, они – непоколебимая стена, встающая на пути поднимающегося духа рабства. Эту роль они не уступят никому – а тот, кто посмеет бунтовать иначе, будет отлучен.
Так что же происходит? Один человек мечтал о самой честной газете своего времени, созданной самоотверженным и тяжелым трудом сотни людей, и он, так сказать, дождался, что эта газета перешла в руки одного продажного финансиста, и ему пришлось продавать свои услуги этому торговцу, с того момента, как все свободные люди покинули редакцию. А в это время другой человек, настраивавший и науськивавший против меня своего старого друга, пишет мне, что не стоит слишком верить словам этого старого поэта, а потом, внезапно испугавшись, снова пишет, умоляя не разглашать его письмо и маленькое предательство. Еще один человек сначала просит меня об услуге, а, получив желаемое, тут же бежит домой и крапает статью с оскорблениями в мой адрес, но потом, правда, он отправит мне новое письмо, чтобы смягчить впечатление. А вот еще один – из страха, что о нем будут плохо думать, поскольку он долгое время представлял издательство, злоупотребившее моим доверием – просит меня дать ему возможность объясниться; он получает письмо, в котором я отказываюсь, из чистого благородства, смешивать его с работодателем, и не теряя ни мгновения, настругивает эссе, в котором грустит по поводу того, что такие моралисты, как я, в один прекрасный день превращаются в полицейских.
Вот они, наши чемпионы, наши проклятые, спрятавшиеся под комфортабельной крышей проклятости и готовые выйти из-под нее только ради новых интриг. Вот кто гарантирует нам свободу, и они заявляют, что будут твердо держать знамя при надвигающейся грозе. Да ладно, первая же пощечина заправского полицейского поставит их на колени!
Фрагмент письма о «Б.Ч.».
Нас очень мало. Но истина предшествует действенности. Надо определить истину прежде, чем заботиться о действенности. К чему нам было бы быть миллионами, если первой заповедью нашей «церкви» было: «Ты солжешь?» Это вовсе не означает, что действенность не имеет значения. Ее значение – вторично. Выживание истины – не менее важная проблема, чем сама истина. Эта проблема возникает потом. Вот и все. И ее тоже надо решать… Христиан было сначала двенадцать, а марксистов – двое.
Письмо А. Маке[135].
Кажется, мне удается идти по жизни и как художнику, и как человеку, в равной мере. Что вовсе не очевидно. Это возможно благодаря доверию, с каким, при всем смирении, отношусь к своему призванию… Мои будущие книги не отвлекут меня от злободневных вопросов. Но я бы хотел, чтобы они не подчинялись им, но подчинили их себе. Иначе говоря, я мечтаю о более свободном творчестве, с тем же самым содержанием… Тогда мне станет понятно, настоящий ли я художник.
Согласно Мелвиллу, рыбы южных морей – прилипалы – плохо плавают. Поэтому единственный для них способ передвижения – прицепиться к спине большой рыбы. Они опускают в желудок акулы нечто вроде трубки, откачивают оттуда пищу и преспокойно размножаются за счет усилий охотящейся хищницы, ничего не делая самостоятельно. Таковы парижские нравы.
Некоторая разновидность людей знает, кем она может свободно распоряжаться. Прежде всего, теми, кто п