Сначала – естественное.
Ферреро. Цивилизация нашего типа, постоянно стремящаяся к увеличению количества вещей и снижению их качества, непременно кончится оргией – огромной и грубой. И это правда. Конец истории, о котором говорят люди прогресса, – оргия.
Гегель. Мера – синтез качества и количества.
В отсутствие традиции у художника остается иллюзия, что он сам творит законы. Вот он и превращается в Бога.
Антей, погребенный у подножия мыса Спартель на атлантическом берегу современного Марокко.
Ферреро. Атлантика у Геркулесовых столбов – бесконечная красота: она вливается в узкий человеческий дух и обретает здесь свою предварительную форму.
Ферреро. Вечный голос кричит художнику: «Создавай произведения искусства и не занимайся эстетикой; открывай новые истины и не занимайся теорией познания; действуй и не заботься о том, чтобы проверять, ошибалась ли история или нет». Там же. «Верь в принцип, который ты проповедуешь, и не соглашайся на сделку. Но смирись, если принцип разрушается. Он был лишь моментом всеобщей истины».
См. с. 254. Сила общества имеет свои границы. Благодаря лишь концентрации и дисциплине оно создало греческую эпопею, трагедию и скульптуру, эстетику и мораль Платона и Аристотеля, римское право, итальянское искусство Средних веков и романское искусство в целом, Галилея, Паскаля, Расина, Мольера…
Потом открытие Америки, Французская революция, машины, эра производства.
Но, в конечном счете, это было необходимо для того, чтобы накормить огромные и голодные толпы, кочующие или прозябающие по всему земному шару (проверить показатели прироста человеческой расы с XIII века). Может быть, за это мы и должны платить бесплодием.
Франция, чья смелость и гений совершили величайшую Французскую революцию, вместе с тем оказалась страной, которая в наименьшей степени уступила, из осторожности, безумию производства.
Ферреро. «Рано или поздно волевой акт ограничения свершится».
С некоторыми существами мы поддерживаем отношения истины. А с другими – отношения лжи. Последние не менее длительны.
Роман. «Мне нечего делать рядом с тобой. Я недостаточно любил тебя, и ты недостаточно любила меня, так что я не обязан отдавать тебе свой последний отчет. Я должен всё уладить сам и умереть в одиночестве. Многие годы я ждал, что ты простишь мне грехи и примешь меня таким, какой я есть. Ты не сделала этого. И я остаюсь виноват, со своими грехами, и сегодня мне нужно привести себя в согласие с законом и самому разобраться с этими грехами. Оставь меня.
И прости мне все то зло, которое я тебе причинил. Если можешь, прости от всего сердца. Мне это нужно больше всего. Многие годы это лишение мешало мне жить. Если твое сердце могло бы запомнить только любовь, которую испытывало ко мне, то в смерти я обрету спасение, какого не мог получить при жизни».
Токвиль («О демократии в Америке»): «Можно подумать, что суверены нашего времени стремятся делать великие дела, используя людей. Я хотел бы, чтобы они подумали немного о том, чтобы создавать великих людей».
«Россия – краеугольный камень мирового деспотизма (Переписка[156])».
Наполеон помог революции родить ее незаконного ребенка: деспотизм. Естественный тормоз деспотизма, по Т., – аристократия.
Эти умы, «которые, кажется, превращают вкус к рабству в нечто вроде ингредиента добродетели». Применимо к Сартру и прогрессистам.
«Чего же им недостает, чтобы оставаться свободными? Чего? Вкуса к бытию».
Там же. Токвиль. «Старый режим и Французская революция». Т. I.
Общая мысль: низвергнув аристократию и провинциальные свободы, королевская власть создала инструмент революции: централизм.
«Будет всегда прискорбно, что вместо того, чтобы подчинить знать власти законов, ее свергли и лишили корней. Действуя таким образом… они превратили свободу в незаживающую рану».
«Несвободные демократические общества вполне могут быть богатыми, изысканными, сладкими, даже великолепными, мощными, благодаря весу их буржуазной массы, в них можно встретить прекрасные личные качества, хороших отцов семейства, честных коммерсантов и очень уважаемых собственников… но чего, осмелюсь сказать, никогда не увидишь в подобных обществах – так это великих граждан и особенно великий народ, и я не боюсь утверждать, что общий уровень душ и умов всегда будет только снижаться – по мере того, как к ним будут присоединяться равенство и деспотизм».
Там же, для наших прогрессистов. «Мы видели людей, которые думали компенсировать свое рабство по отношению к мелким представителям политической власти – дерзостью по отношению к Богу, и которые, отбрасывая все самое свободное, благородное, гордое, что было в доктринах революции, вдобавок похвалялись тем, что остались верными ее антиклерикальному духу».
Там же. «Казалось, что мы любили свободу; на деле мы лишь ненавидели хозяина».
См. с. 233. Главная идея современного социализма, согласно которой собственность на землю принадлежит в конечном счете государству, была выдвинута Людовиком XIV в его эдиктах.
См. с. 244. В 89 году французы были слишком горды, чтобы верить в то, что при свободе они могли жить на равных друг с другом. Затем…
См. с. 245. Портрет Франции.
В «Жалобных тетрадях» знать из Парижа и других мест требовала разрушения Бастилии.
Шопен (родился в 1810 г.). Превосходный актер. Отказывается работать в Опере, будучи уверен в себе. Поздравляет Тальберга, который, как обычно исполнил ноктюрн, внеся в него изменения: «А кто же автор этого произведения?» Расточительный и щедрый. Но неумолимый в отношениях с издателями.
В Вальдемосе заблудившиеся в тумане чайки бьются обо все стекла монастыря.
Толстой в агонии выводил рукой в воздухе строки.
Согласно Монтерлану, истинный творец мечтает о жизни без друзей.
В лечебнице Бродмур, где перевоспитывают душевнобольных преступников, разгораются кровавые споры по поводу пустой коробки от аспирина.
Идея для театра (в лечебнице для душевнобольных в Бродмуре): когда на сцену выходит злодей, появляется плакат: «Свистите». Когда герой: «Аплодируйте».
«Союз трех человек, связанных гибким сходством склонностей, качеств и настроений, образует, в глазах китайцев, верх земного блаженства…» Абель-Ремюза.
Там же. «Островной комплекс». Нужны две женщины. Ибо у мужчины три души, а у женщины – четыре. Треугольник неустойчив по отношению к четырехугольнику. Но когда четырехугольника два, он образует пирамиду – законченную и устойчивую.
В Эль-Кантара зима прерывается, здесь начинается вечное лето. Черная и розовая гора. Согласно Фромантену.
Еще из Фромантена: в искусстве маленькие умы предпочитают детали.
«До последней минуты дня Сахара остается при полном свете. Ночь возникает здесь как внезапный обморок».
Читать «Великую пустыню» Дома[157].
Невозможно прожить все, о чем пишешь. Но мы всегда пытаемся это сделать.
Каляев – это зимняя любовь. Виктория – солнечная любовь[158].
Св. Иоанн. «Кто говорит: “я люблю Бога”, а брата своего ненавидит, тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?» Сблизить со «Смятенным духом», который говорит: «Если я не люблю Бога, то потому что не люблю людей, и в самом деле за что их любить?» Там же. Св. Иоанн. «Если бы Я не пришел и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своем».
Альтруизм – это искушение, подобно наслаждению.
Толстой: «Можно жить только покуда пьян жизнью». «Исповедь». 79 г.
В тот же период: «Ошалеваю от радости плотской жизни…», «…теперь лето и прелестное лето».
Гийу. В начале оккупации в Сен-Бриё – холодном и дождливом городе, пустые магазины. Утро, он идет по пустынным улицам под моросящим дождем. По пустой площади проходит немец, одетый в плащ из клеенки, блестящей от дождя. Тогда под низким небом, охваченный ужасной печалью этого времени, Г. заходит в церковь и молится – будучи откровенным атеистом (молится Деве Марии, кажется). Потом выходит из церкви. С тех пор ему ни разу не удавалась попытка описать этот момент забытья или трусости (он говорит, что не знает): он не мог или не смел.
Роже Мартен дю Гар и смерть матери. От нее скрывали, что это был рак. Подменяли надписи на лекарствах и т. д. Но после ее смерти М. дю Г. преследует воспоминание о ее ужасной агонии, и он говорит себе, что не сможет этого вынести. Единственной надеждой было убить себя. Но найдет ли он в себе смелость? Он пытается, проводит несколько «репетиций» с револьвером, но в последний момент (нажать на гашетку) он чувствует, что ему не хватит смелости. Его тревога только усиливается, он ощущает себя загнанным в угол, пока не находит «способ». Он берет такси, подносит револьвер ко лбу. «Когда я доеду до третьего фонаря, я нажму на гашетку». Вот третий фонарь, и он чувствует, как сейчас вот так нажмет. С этого момента – огромное чувство свободы.
Он говорит мне, что он больше не хочет ничего, и не хочет жить (см. его письмо). Анорексия, о которой говорил Жид. Внезапно в Ницце – надежда. Он видит на вывеске «Буйабес» на двери ресторана, и у него пробуждается желание. Это первое желание за последние месяцы. Он входит и ест с радостью. С тех пор его отпустило. Он пребывает, как он написал мне, в зале ожидания.
Самый человечный, то есть самый достойный нежности, из людей, которых я встречал.
Стендаль. «Что такое “я”? Не знаю. Однажды я проснулся на этой земле и обнаружил, что связан с моим телом, характером, судьбой. Буду ли я впустую тратить время, желая изменить их, забывая о жизни? Заблуждение! Я подчинюсь их недостаткам. Я подчинюсь своим аристократическим наклонностям после того, как десять лет совершенно искренне выступал против аристократии».