20 июня.
День в море, плывем к Хиосу. Утром к нам под форштевень приплыл ламантин. Он катался по волнам, заплывал вперед, раскачивался с издевательским видом, потом заныривал в глубину. Немного позже в нескольких милях от берега ветер принес нам аромат олеандра. Во второй половине дня загорали и купались в бухточке, где вода казалась воздушной – так она была прозрачна. Прекрасным спокойным вечером мы заходим в Хиос.
21 июня.
Хиос. Турецкий квартал. Проезжаем по острову. Дома, огромные, из песчаника. Красная земля. Огромные оливковые деревья. Крестьяне, молотящие пшеницу с помощью копыт мулов в ослепительной жаре. Лето резни[213]. И в довершение – лепрозорий в узком овраге, засаженном эвкалиптами и заканчивающимся тупиком, в скалах. Ряд длинных обветшалых строений коричневого и темно-зеленого цвета. С наступлением вечера они пустеют – с их комнатами, где стоят большие железные кровати, покрытые грубыми коричневыми одеялами. Прокаженные бродят под верандами – 11 женщин и 3 мужчины. У одних нет пальцев. У других огромные мутные глаза, желтые без зрачков и без век, словно огромные капли гнилой воды. Их природная веселость под широкими сероватыми одеждами – бесконечно бедными. Одна жалуется на то, что их хотят вывезти из этого несчастного места, чтобы переселить в другое… Танцы и смех – очень далеко за полночь.
22 июня.
К Митилене. Широкая расселина, изрезанная заливами и пляжами. Оливковые деревья спускаются почти до самого моря. П. заболел. Врач (Паритис). Поднимаемся к Айясосу. Купание. Я немного поплавал. Отплываем вдоль берега. В конце дня сотни морских ласточек, летающих у самой поверхности неподвижной воды, словно приподнимают наш корабль в воздух. Прибытие в Сигрис.
(Мы приплыли в порт на закате. Порой солнце закрывало от нас порт, потом исчезало за холмом, и в сумерках снова показывался порт…)
Сигрис.
Вернуться в Сигрис. Две закрытые бухты. Голые холмы. Вода – гладкая, свет вечера. Здесь завершаются мир и жизнь. И начинаются снова.
Ночью деревня, увиденная с борта корабля, освещенного кострами для праздника Ивана Купалы.
Отплытие ночью. Мы с Мишелем заступаем на вахту в полночь. На море ночь становится безмерна – после того, как на западе закатился лунный серп. Созвездия опускаются к горизонту, где из теней образуются новые острова. Утром Скирос, возвышающийся ярусами на гребнях гор.
В пятнадцать часов отплытие на Скопелос. Во второй половине дня Северные Спорады. Один, два, пять, десять, четырнадцать островов вылупляются прямо в море. Вечером Скопелос и его крыши с прорисованными известью гребнями. Жасмин, гранатовые деревья, гибискусы. Спокойная ночь. Утром Скиатос, и мы проплываем через Эвбейский пролив.
26 июня.
Халкида. Предисловие к Гренье: «каждое сознание хочет смерти другого». Да нет же. Хозяин и раб. Учитель и ученик. История строится в одинаковой мере на восхищении и на ненависти.
Я бы пожелал этой книге молодого читателя, который бы походил на то, каким я был.
Подобно исканиям, какие Мелвилл описал в «Марди», мой поиск заканчивается размышлением об абсолютном и божественном.
Халкида.
Вечером – просторный и молчаливый Марафонский залив. Воды внезапно успокаиваются. Только короткий и тяжелый прибой. На огромный круг гор и ставший вдруг таинственным залив падает ночь. На водах спит красота.
27 июня.
Ранним утром, когда на окрестных холмах только начали трещать цикады, я купаюсь в неподвижных и свежих водах. Потом море и через двенадцать часов Кеа, остров с зелеными скалами, большая землистая устрица под немного затянутым небом. Но в ночи поднимается южный ветер, и на следующий день, 28, мы были заблокированы в Кеа. 29. Отплытие утром при плохой погоде на море. Сунион. Свет. Идра, Спеце ночью. 30. Порос, Эгина и снова Айия-Марина, как четыре года назад. Чудесный остров в центре вращения света и пространства. Сюда надо вернуться.
1 июля.
Афины. Жара. Пыль. Идиотский отель. Усталость. 2. Дельфы. Снова необыкновенное восхождение по ступеням света. Я иду по собственным следам. Аромат вечера на маленьком стадионе. 3. Возвращение в Коринф. До Патр. Я один, купание, вода… Патры – это большой Оран – пыльный, некрасивый и оживленный город. 4. Олимпия. 5. Микены, Аргос. Высокие сосны Олимпии стрекочут цикадами. Греция, взрывающаяся от звучных ослиных криков в ложбинах долин, на склонах островов.
Павезе[214]. Пусть единственная причина, по которой мы постоянно думаем о себе, в том, что мы вынуждены дольше всего оставаться с самими собой, чем с другими. Пусть гениальность – это плодородие. Быть – значит, выражать, выражать без передышки. Пусть праздность продлевает часы, но ускоряет годы, а деятельность – укорачивает часы и удлиняет годы. Пусть все развратники сентиментальны, ибо для них отношения между мужчинами и женщинами – предмет эмоций, а не долга.
Там же. «Когда женщина выходит замуж, она принадлежит другому, а когда она принадлежит другому, нам нечего ей сказать».
Там же. Старая Ментина, которая семьдесят лет ничего не знала об истории. Она прожила «статичную и неподвижную жизнь». Это вызывает у Павезе дрожь. А если бы Ментина была его матерью?
Жить в истине и для истины. Истина того, чем ты являешься изначально. Отказаться от игры с другими. Истина того, что есть. Не хитрить с реальностью. То есть принимать все ее своеобразие и бессилие. Жить в соответствии с этим своеобразием, вплоть до бессилия. В центре – творчество и безграничные силы человека, которым наконец было воздано уважение.
Возвращение. Обед с А. М. Он сообщает мне, что Массю и двое или трое его коллег подвергались пыткам, чтобы иметь право… (Разница: они сами это выбрали. Здесь нет ничего унизительного.) Странное впечатление.
Прошло десять дней после возвращения из Греции. Сила и телесная радость. Сон души и сердца. Где-то в глубине спит монастырь, крепость без прикрас, где молчание предается созерцанию.
Ложь усыпляет или мечтает, подобно иллюзии. Истина – вот единственная сила, радостная, неистощимая. Если бы мы были способны жить только истиной и для истины: молодая и бессмертная энергия в нас. Человек истины не стареет. Еще одно усилие – и он вообще не умрет.
Письмо к Амрушу.
19 ноября
Мой дорогой Амруш,
Мне помешали ответить проблемы с временем и здоровьем. Хотел написать тебе длинное письмо, и не справлялся даже с самыми обычными письмами. И сегодня не справляюсь. Но спешу поблагодарить тебя за второе письмо, оно меня очень тронуло. Тем не менее, я должен сказать тебе всю правду насчет того, что я думаю. Нас могут разделить отнюдь не вопросы личного плана. Это ничто – по сравнению с тем, что происходит сейчас и готовится в будущем. Но меня очень шокировало то, что ты писал, причем несколько раз, вообще о французах в Алжире (в «Монд» и «Коммюн»). Ты имеешь право встать на позиции F.N.L. Я же считаю их в данный момент убийственными, а в будущем – слепыми и опасными. Но принимая эту сторону, ты все равно должен проводить необходимые различия, а ты этого не делаешь. Я отказался от попыток заставить услышать голос разума. И вопреки всякой надежде, я все же надеюсь, что когда-нибудь этот голос будет услышан. Но я считаю своим долгом высказать тебе, в приватном порядке, свою реакцию: ты должен знать, что когда стреляют или оправдывают стрельбу по французским алжирцам вообще, как таковым, – это стреляют по моим близким, бедным людям, не способным на ненависть; их ни в коем случае нельзя смешивать с несправедливым бунтом. Никакая причина, даже самая невинная и справедливая, не заставит меня отказаться от своей матери, которая сама по себе являет величайший смысл, какой я только знаю в мире.
Ты увидишь, я верю, в моих искренних словах отголоски нашей прошлой дружбы. Может быть, она вдохновит тебя на то, чтобы действовать во имя умиротворения и объединения, а не братоубийственного разъединения, – вот пожелание, которое от всего сердца хочет высказать твой брат по рождению и по небесам.
Альбер Камю.
Письмо к неизвестному.
3 апреля
Месье,
Я задержался с ответом из-за плохого здоровья, и я приношу Вам свои извинения. После того, как более года тому назад, я осознал, что окончательно отделило меня как от левых, так и от правых сил, по алжирскому вопросу, я решил больше не присоединяться ни к одной из публичных кампаний. Коллективные подписи – двусмысленные альянсы между людьми, имеющими совершенно разные мнения по другим вопросам, приводят только к путанице, существенно выходящей за рамки той цели, которой они хотят служить и которую они в результате только компрометируют. Но когда цель эта имеет смысл, а именно так и было в данном случае, я принял решение действовать исключительно в личном порядке, в тех условиях и в тот момент, которые мне кажутся нужными, несмотря на оказываемое на меня давление.
Об интересующих Вас вопросах я собираюсь говорить в книге, которая должна будет выйти в ближайшее время и за которую я несу полную ответственность. В любом случае я адресую свой ответ Вашей благонамеренности, и прошу Вас верить в мои наилучшие чувства.
Альбер Камю
Письмо Герену
9 июня 1954 г.
Мой дорогой Герен,
Мне передали Вашу статью в «Паризьен» (я не читаю этот журнал и я не подписан на «Аргюс»). Нет, я не буду упрекать Вас в «неблагодарности» или «жесткости». Просто мне не нравится место и нелюбезная манера выражения. Мне не нравится, когда Вы говорите о том, чего не знаете, – о моей жизни. Если бы Вы ее действительно знали, Вы бы молчали. Но что касается содержания Вашей статьи, то Вы, разумеется, вправе говорить о том, что Вам не нравится в моих публикациях, и делать это без прикрас.