25 августа.
Ужин с Брисвилем (и Терезой). Б.М. (и Виветт)[227].
26–29 августа.
Пример Джакометти. Ах! И М., и ее жизнь: «Тот, кто, подобно нам, в ранней молодости уже познал крайности жизненного опыта (в том числе славу и любовь), подходит к зрелости, не желая ничего исключительного – просто жизни».
Возвращение К.[228].
2 сентября в Л'Иль-сюр-ла-Сорг. Лучшим принципом для этой тетради будет резюмировать время от времени (2 раза, например?) важнейшие события за прошедший период. В субботу, 30 видел Жамуа[229] и договорился с ней, что мы не будем сразу показывать «Бесов» в театре «Монпарнас». Несмотря на сухость и желчный вид, в ней есть несомненный шарм – строгие сандалии, маленькие и превосходно сложенные ноги, длинное тело и прекрасный печальный взгляд. Потом я позвонил Барро и сообщил о своем согласии. Спать лег рано. Ночью мне так и не удалось поспать, заснул в 3 часа, проснулся в пять, плотно поел и отправился в путь под дождем. Я был за рулем одиннадцать часов подряд, время от времени перекусывал печеньем, и дождь не отрывался от меня, пока я не доехал до Дрома, где он стал пореже, а около Ньона накатилась волна сильнейшего аромата лаванды, пробуждая и тревожа мое сердце. Знакомый пейзаж придает мне новые силы, и я приезжаю счастливым. Иль, где я внезапно почувствовал себя защищенным и умиротворенным в бедной комнатке отеля «Сен-Мартен».
В Иле я встречаю Рене Шара. Печально видеть его изгнанным из своего дома и парка (на этом месте теперь воздвигнут уродливый квартал дешевого жилья) и вынужденным ютиться в комнатушке отеля «Сен-Мартен». В Камфу посещаю семейство Матье; г-жа Матье, постаревшая Клитемнестра, носит очки. Что касается г-на Матье, то из деятельного распорядителя сельскохозяйственными угодьями он превратился в бессильного старика, не контролирующего даже свои естественные надобности. Я занимаюсь арендованным домом, он немного печален, но все-таки мил, с видом на Люберон. N. он наверняка не понравится. Но я постараюсь сделать его более комфортабельным. 3 сентября большая прогулка с Р.Ш. по дороге вдоль гребней Люберона. Я прихожу в восторг от неистового света, бесконечного пространства. Мне снова хочется здесь жить, найти подходящий для себя дом, наконец-то хоть как-то обосноваться. Вместе с тем, я много думаю о Ми и ее здешней жизни. За ужином г-жа Матье говорила: «Поглупели даже ласточки. Вместо грязи они берут для своих гнезд плодородную землю. Двенадцать из тринадцати гнезд Камфу развалились, и яйца погибли – это в первый раз за десятилетия». И Шар: «А мы-то надеялись, что хотя бы птицы поддержат честь».
4 сентября я по-прежнему жду телеграммы или телефонного звонка от N. по поводу ее прибытия вместе с детьми. Потом г-жа Матье передает мне, что N. задержится здесь только на четыре дня, а семья ее будет в Париже. Во мне поднимаются гнев и чувство отчуждения против нее и против себя самого, – я ведь по-прежнему ждал знаков нежности там, где их нет и не может быть.
30 сентября.
Потратил месяц на осмотр Воклюза и поиски дома. Купил дом в Лурмарене. Потом отъезд в Сен-Жан, чтобы повидаться с Ми. Сотни километров – в полной экзальтации – через ароматы урожая винограда. Потом большое пенящееся море. Удовольствие, подобное этим длинным разбивающимся волнам, которые сдирают кожу. Утром отъезжаю в Париж, розовый вереск в сосновых лесах. Еще двенадцать часов за рулем, и Париж.
О том, как успешный писатель приходит к нищему интеллектуалу (трущоба на Фобур Сен-Дени).
Пастернак: «…был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовскою стихией».
Ж. де Беер. «За адюльтер следует наказывать смертью. Тогда настоящих любовников можно было пересчитать по пальцам». И это даже неправда. Зачастую слабость сильнее страха.
17 октября.
Отъезд в Воклюз. Я потом обязательно опишу вкратце прошедшие 18 дней.
18 октября.
Выхожу из ночного поезда в Л'Иль-сюр-ла-Сорг – и попадаю в сухой и холодный мистраль. Прекрасная и большая экзальтация – целый день при сверкающем свете. Я это чувствую – ко мне возвращаются все мои силы.
19 октября.
Непрекращающийся свет. Я стою в пустом доме, без единого предмета мебели, и долгими часами смотрю, как в комнаты залетают гонимые неистовым ветром мертвые красные листья девственного виноградника. Мистраль.
27 октября.
Возращение в Париж. В ночи обнадеживающие голоса, объявляющие названия станций. Станция «Насьон».
Не жаловаться. Не пользоваться тем, что ты есть, ни тем, что ты сделал. Если ты даешь, считай, что это уже было получено.
5 ноября.
Письмо от мужа Э.Б., в котором он сообщает, что его жена хочет покончить с жизнью, и просит меня вмешается. И я, так легко и часто – так глупо – чувствовавший ответственность за других людей, на этот раз ничего не ощущаю. Напротив, такое впечатление, что это настоящая засада. Впрочем, надо вмешаться.
7 ноября.
45 лет. Как я и хотел, день одиночества и размышлений. Прямо сейчас – начать отрешение, которое должно быть завершено к пятидесяти. В тот день я буду царствовать.
Демократия – не закон большинства, но защита меньшинства.
22 ноября.
Обед с Шаром и Сен-Жон Персом. Острова. Во второй половине дня Уолдо Фрэнк в печальной комнате.
Декабрь.
Репетиции «Бесов».
Кюни[230], с которым мы одного возраста, кажется, слишком стар, чтобы играть Ставрогина.
М.: Изменим роли, вот и все.
Л.: Да, но женщины будут бежать от нас, и мы умрем.
Ми. Ее чудесный аппетит.
3 марта.
Бьюсь, как рыба, запутавшаяся в сетях.
17 марта.
Смерть Пауля Оэттли[231] в 69 лет. На следующий день кончает с жизнью его старая мать (93 года).
Болезнь Катрин. Я отменяю свой отъезд на юг Франции. На сердце тяжело.
20 марта.
Маму оперировали. Телеграмма Л. дошла до меня в субботу утром. На следующую ночь самолет, отправление в три часа. В Алжире семь. Знакомое ощущение, когда подлетаешь к Мезон-Бланш: моя земля. Но при этом серое небо, сладкий и пористый воздух. Останавливаюсь в клинике, расположенной на возвышенной части Алжира.
В чистейшей палате – белые и голые стены: ничего. Носовой платок и маленькая расческа. На простынях ее узловатые пальцы. Снаружи – восхитительный пейзаж, спускающийся к заливу. Но ей больно от света и пространства. Она хочет, чтобы в комнате был полумрак.
Она говорит о Филиппе, с которым недавно обручилась Поль: «У него хороший отец, хорошая мать, хорошая сестра. Это люди старой закалки. А он отслужил в армии. Он увидел Поль на нефтеперерабатывающем заводе (скрещивает два указательных пальца). Тем лучше».
«Потом, когда я буду дома, доктор даст мне что-нибудь для восстановления». Она говорит: «Спасибо, господин доктор». Она не может ничего: она не умеет читать, не может шить и вышивать из-за пальцев, и слушать, потому что глуха. Время течет, тяжело, медленно…
У нее исчезли губы. Но ее нос – такой тонкий, такой прямой, большой благородный лоб, черные и блестящие глаза под гладкой костяной аркой.
Она страдает молча. Она подчиняется. Вокруг нее сидит семья – тяжело, безмолвно, и ждет… Брат Жозеф, моложе ее на несколько лет, тоже ждет – словно ждет своей очереди – смиренно и печально.
23 марта.
Плохая ночь. Утром над заливом и холмами идет дождь. Глицинии: они заполнили мою молодость своим ароматом, своей таинственной и богатой страстью… Снова и неустанно. В моей жизни они были более живыми и настоящими, чем многие из людей… кроме того человека, который страдает рядом со мной и молчание которого не переставало говорить со мной половину моей жизни.
Всякую минеральную воду она называет «Виши».
Плоть, бедная плоть, ничтожная, грязная, падшая, оскорбляемая. Святая плоть.
Леопольд [Ф… неразб.] о Ницше: «согласие с жизнью, к которому привел союз между терпением и бунтом, есть вершина великого полудня жизни».
У нее всю жизнь была странная привычка сопровождать свою фамилию приставкой «вдова», и даже сегодня именно так и записано в ее больничных бумагах.
Она прожила в неведении о стольких вещах, кроме страдания и терпения, и сегодня продолжает испытывать физические страдания с такой же кротостью…
Люди, которых не затронула никакая техника, – ни газеты, ни радио. Они были такими сто лет назад и совсем не изменились в окружающем обществе.
Можно подумать, я осуждаю свою кровь. Нет? А! Ну, хорошо.
Запах шприцев. Холм покрыт акантами, тростником, кипарисами, соснами, пальмами, апельсиновыми деревьями, мушмулой и глициниями.
29 марта.
Возвращение в Париж.
Софокл танцевал и хорошо играл в мяч.
«Detras de la cruz esta el demonio»[232].
Уничтожить в моей жизни все, что не относится к этой бедности. Разориться.
Пастернак о Скрябине[233]: «Это испытано каждым. Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, свое обещанье сдержала».
Там же. «…Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновение, и лучшие произведения мира, повествуя о наиразличнейшем, на самом деле рассказывают о своем рожденьи».