Через Павловск шли и ехали воинские части колчаковцев, стремясь закрепиться на берегах Тобола.
Зима и начало лета девятнадцатого года для Гали Крапивницкой прошли неспокойно. Городская больница, где она по-прежнему работала медсестрой, была до отказа забита ранеными в последних боях колчаковцами. От них Галя узнавала о событиях на фронтах. Иногда заходила к Кириллу Панкратьевичу Красикову, который, скрываясь от белых, жил в доме горшечника на одной из окраин. За последний год Красиков заметно состарился, голову посеребрила седина, но он все еще был полон энергии и жизнерадостности. Как-то на замечание Гали о годах заметил полушутя:
— Нет, я не состарюсь долго. — И перешел на серьезный тон: — Что значит старость? Для иных — обуза, для других полна оптимизма. — Кирилл Панкратьевич на какое-то время умолк, затем спросил: — Ты, кажется, давненько не была со своей аптечкой у наших ребят?
— Ездила на прошлой неделе. Все у них в порядке, больных нет, продукты им, как и раньше, доставляют сельчане. Вот только с оружием плоховато.
За последнее время приток дезертиров из колчаковской армии усилился и значительная их часть скрывалась в кочаринских и столбушенских лесах. Там же прятались от мобилизации и некоторые новобранцы. «Лесная докторша», так звали они Галю, по заданию подполья обслуживала «кустарников» медицинской помощью и часто бывала у них.
— Я сказала им, что Златоуст занят Красной Армией и ее передовые части подходят уже к Челябинску, — продолжала Галя и, помолчав, улыбнулась: — Ребята там нетерпеливые. При мне выпросили у Елены Ивановны, жены одного партизана, красный материал, сшили флаг и на нем сделали надпись: «Свобода! Да здравствует революция!» — теперь только ждут момента выйти с этим флагом из лесов. Верховодит там, как вы знаете, Даниил Волков, помощником у него Коля Аксенов.
— Ну что ж, Галя, пока наших сил маловато для серьезных операций, будем продолжать свое дело и помогать скорейшему приходу Красной Армии, — закончил Красиков.
После того как Челябинск был занят частями Красной Армии, поток белогвардейщины, отступая, захлестнул небольшой зауральский городок. На базарной площади, улицах, в жилых домах — всюду были видны колчаковцы. Беспрерывной лентой тянулись с запада на восток беженцы. Прошел через город Павловск и отряд мусульман Крапивницкого. Поручив командование одному из офицеров, Алексей подъехал к своему дому. Поспешно поднялся на крыльцо, толкнул дверь.
Старики с дочерью сидели за столом. После обычных объятий, поцелуев с родителями Крапивницкий повернулся к сестре:
— Здравствуй, красная гвоздика, — полушутя сказал он ей и протянул руку. — Цветешь? — оглядывая стройную фигуру Гали, заметил он.
Слабо улыбнувшись, Галя поздоровалась с братом.
За чаем Алексей говорил:
— Наше отступление временное. Сейчас в ставке верховного главнокомандующего разрабатывается план массированного удара на красных. Он начинается от берегов Тобола.
— На кого вы рассчитываете? — спросил отец.
Младший Крапивницкий пожал плечами:
— У нас есть резервы.
— Какие?
— Обширные территории Сибири, Дальнего Востока с богатыми людскими ресурсами.
— Эти ресурсы прячутся по лесам, оврагам и не хотят идти в армию Колчака, — заметила сидевшая за столом Галя.
— Прошу не вмешиваться в разговор с отцом, — холодно произнес Алексей.
Мать тревожно посмотрела на Галю и перевела взгляд на сына. Иван Михайлович поднялся из-за стола и заходил по комнате.
— Я считаю, что Галя права, — после некоторого раздумья сказал он.
— Папа, вы очень многое недооцениваете.
— Например?
— За нас крестьянство. Ведь вы хорошо знаете, что по своей натуре, укладу жизни, наконец, психологии, мужик всегда был и будет собственником, против чего и борются красные. Так за кем же он пойдет. Разве для того он пашню холил годами, свою лошадь, которую вырастил жеребенком, чтобы отдать ее лодырям?
— Неправда! — Галя вскочила на ноги. — Неправда, — повторила она еще раз. — Крестьянин никогда не откажется, если к клочку земли, которую он обрабатывает, советская власть даст ему обширное поле пахотной земли, где бы он мог приложить свои трудовые руки. Собственник? Да, до поры до времени. Когда ему будет предоставлена полная свобода быть хозяином своей земли, понятие о собственности будет иное и его психология изменится.
— А-а, — махнул рукой Крапивницкий. — Это одни лишь красивые слова, рассчитанные на простаков. Каждому своя рубашка ближе к телу.
— На простаков, говоришь? — Лицо Гали вспыхнуло. — Ты хорошо знаешь, что эти простаки, полуголодные, полураздетые, гонят вас, одетых в чужие мундиры, с чужим оружием в руках, все дальше и дальше с родной земли. И что эти простаки гибнут в колчаковских застенках во имя светлого будущего.
— Молчать! — Алексей сделал резкое движение к Гале.
— Ты здесь не на ротном ученье, русский офицер в английской форме! — Хлопнув дверью, Галя ушла в свою комнату.
— Нельзя так, Алексей, — заговорил мягко отец. — Галя уже взрослый человек, и надо считаться с ее мнением, уважать его.
— Зачем меня упрекать в том, что я одет в английскую форму? Я на военной службе, и у меня свой взгляд на политику.
— Тем более, значит, ссориться не надо. Есть выражение: Юпитер, ты сердишься, значит, не прав!
— Папа, я повторяю, у меня свой взгляд на политику, — отозвался Алексей и повесил голову. — Мне пора, — Алексей поднялся на ноги. — Прощайте. — Обнял мать, отца. Постоял в раздумье у дверей Галиной комнаты и, глубоко вздохнув, вышел.
Старики приникли к окну. Алексей подошел к коню, потрогал подпругу, обвел глазами дом, постройки и, вскочив в седло, рванул коня за повод.
Старая Крапивницкая, уронив голову на плечо мужа, затряслась от рыданий. Иван Михайлович нежно погладил ее седые волосы и, превозмогая душевную боль, произнес с усилием:
— Может, вернется.
На землю спускался сумрак. В его мягкой полутьме были видны две старческие фигуры, молчаливо стоявшие у окна.
В соседней комнате за закрытой дверью, уткнув голову в подушку, плакала Галя. Она жалела брата.
ГЛАВА 32
В августе командование включило бывший полк имени Шевченко, или, как он теперь назывался, полк имени В. И. Ленина в состав Чапаевской ударной группы. В бою под селом Вознесенским на Актюбинском фронте Прохор Черепанов был ранен и эвакуирован в полевой госпиталь на станцию Ак-Булат. Там заболел тифом и провалялся целый месяц на больничной койке. Когда пришел в сознание, услышал тяжелую весть, что командир полка Степан Пацик был убит в бою и похоронен в Оренбурге. К огорчению Прохора, его признали негодным к военной службе. Придерживая на перевязи кисть левой руки, он уехал в Косотурье. Дня через два встретился с Красиковым. После взаимных объятий и расспросов, о здоровье, Кирилл Панкратьевич сказал:
— Галя уехала в Москву учиться, на днях получил от нее письмо, в котором она пишет, что учится на врача и спрашивает о тебе. Правда, ответом я задержался. Теперь могу сообщить твой адрес. А может, ты сам напишешь?
— Нет, лучше подожду ее письма. — Прохор отвел глаза от собеседника и тяжело вздохнул.
— Почему такой пасмурный? — участливо спросил Красиков. — Ага, понимаю, ничего, брат, не кручинься. Все образуется, Галя — девушка самостоятельная. А ваши отношения были более чем дружественные.
— Плохо я верю, Кирилл Панкратьевич, в возвращение Гали, но поживем — увидим, — закончил Прохор более бодро.
В Косотурье все еще правили колчаковские ставленники Сычев, Каретин и другие кулацкие прихлебатели. Пришлось с помощью Андриана Обласова и другой бедноты устанавливать советскую власть.
Через некоторое время Прохор вместе с комиссией пришел к Лукьяну. Хозяин встретил настороженно.
— Что полагается, берите, не супорствую, — заявил он членам комиссии. Покосился на Черепанова. — Ежели разобраться, то я и сам пострадал от белой контры.
— Каким образом? — скрывая усмешку, спросил Прохор.
— Деньги за быков не получил, когда гонял их в Челябу. Пришлось попуститься и перегнать гурт красным войскам на пропитание.
— Ишь ты, какой благодетель, — сдерживая гнев, заговорил Черепанов. — На пропитание, говоришь? Да что мы — нищие, что ли? — возвысил голос Прохор. — А? Отвечай! — Здоровой рукой он схватил Лукьяна за грудь. — Кулацкая сволота, еще смеяться над нами вздумал! Мы кровь на фронте проливали, а ты капитал наживал. — Прохор энергично потряс Сычева. — Приспосабливаться, гады, стали?!
— Я что, я ничего, — уставив испуганные глаза на Прохора, заговорил Лукьян. — Ежели чо неладно сказал, прости Христа ради.
Прохор опустился на крылечко дома и, махнув вяло рукой членам комиссии по переписи имущества, сказал:
— Приступайте. — Порыв гнева постепенно проходил. Услышав из саманницы голос молодого паренька, члена комиссии, звавшего его зачем-то, Прохор поднялся на ноги и вошел в кладовую.
— Прохор Савельевич, Лукьян не дает мне лестницу слазить на вышку.
Прохор огляделся. В углу обширной саманницы двое перевешивали зерно на весах. Возле стены у входа Николай — так звали парня — тянул к себе один конец лестницы, Лукьян — второй.
— На кой ляд полезешь на вышку, еще упадешь. Ничего там, кроме старых хомутов да Митродориных кросен[15], нет, — уговаривал Сычев Николая.
— Если ничего нет, слезу обратно.
— Отдай лестницу, — сурово сказал Черепанов Лукьяну. — Лезь, Коля.
— Ну чево там не видали, — покачал сокрушенно головой Сычев и с заметным беспокойством стал следить за Николаем.
Из потолочного люка послышался голос:
— Прохор Савельич! Тут лежит граммофон, труба снята, ящик лежит отдельно, заводной ключ, похоже, погнут. Может, возьмем в красный уголок? Починка небольшая, — свесив голову, заговорил Коля.
— Трубу спускай. Я приму. Ящик забери с собой, — распорядился Прохор.
Спустив трубу, сияющий Коля положил граммофонный ящик у дверей саманницы. — А тяжелый он. — Паренек еще раз поднял инструмент. — На вышке видел только одну пластинку, и та сломана.