Наскоро выпив чашку чая, Крапивницкий и его друг улеглись на лавках и накрылись шинелями. Утром они выехали через Майму в Яконур.
— Отец сейчас живет в Яконуре — там хорошие пастбища для овец и лошадей. На зиму переезжает в Теньгу, где у него двухэтажный просторный дом и маральник, от которого он получал немалый доход. Я говорю получал. Теперь от маральника остались лишь одни жерди. Для того, чтобы маралы не достались красным, отец выпустил их на свободу, и они разбрелись по тайге... Скоро Шебалино. Небольшой отдых — и двинемся дальше. Крапивницкий с интересом разглядывал покрытые лесом и богатым травостоем Алтайские горы. Они напомнили ему Урал. Вспомнил Челябинск. Где теперь Строчинские? Наверное, укатили за границу. Феврония сидит в своем Камагане. Возможно, ее заимку отобрали и она уехала к отцу. Дегтярев, наверное, скрывается где-нибудь от красных так же, как и я. Курбангалеев? Жаль, погиб. Война проиграна. Пепеляеву с Унгерном не повернуть уже колесо истории. Ненужные лишь потери. Армия? Ее уже нет. Офицеры бегут кто куда. И мне пора подумать о своей судьбе. Допустим, осень и зиму я проведу в горах Алтая. А дальше? Явиться к красным, заявить, что я капитан Крапивницкий — бывший командир из «дикой дивизии», затем татаро-башкирского полка, при Колчаке с оружием в руках боровшийся против советской власти, осознаю свои ошибки и сдаюсь на ее милость. Скажут: пожалуйте в чека, там вас профильтруют и, в лучшем случае, дадут пять лет тюрьмы или лагеря. Нет, подобная перспектива меня не увлекает. А впрочем, не все еще потеряно. Есть надежда на Лукьяна Сычева и ему подобных. Пойду к ним. Может, родится новая, русская Вандея и я займу прежнее положение. Все равно я не сдамся! Нет! — Охваченный порывом, Крапивницкий стегнул коня. Тот рванул вперед.
— Что с тобой, Крапивницкий? Ты бьешь лошадь, рискуя свалиться в Катунь, — заговорил Токтамышев и внимательно посмотрел на своего спутника. — Чем взволнован?
— Так, разные мысли лезут в голову, — ответил неопределенно Крапивницкий и, желая избавиться от тягостных дум, спросил, показывая на видневшееся невдалеке от дороги конусообразное строение из жердей, покрытое корой лиственницы. — Что это такое?
— Аил — летнее жилье алтайца. Но иногда старики живут в нем и зимой, хотя и строят из бревен шестигранные юрты. Между прочим, не так уж холодно в аиле и зимой. Одно неудобство — нет дымохода, но его заменяет отверстие вверху аила.
Подъехав к жилью, спутники увидели старуху, теребившую шерсть. Нечесаные волосы, заплетенные в косичку, напоминали плохо скатанный войлок. Лицо женщины было в струпьях. Крапивницкий молча перевел взгляд на Токтамышева.
— Раньше кам[19] внушал, что мыть лицо, голову, стирать белье нельзя, зачем смывать свое счастье, и старуха крепко держится древних обычаев. Не беспокойся, — уже насмешливо заговорил он, — у моего отца этого не увидишь. Кроме двухэтажного дома, есть настоящая русская баня, где ты можешь не только помыться, но и попариться. Правда, в Яконуре, куда мы едем, бани нет. Отец в глазах своих чабанов и табунщиков крепко держится старых традиций. Признает злого духа Эрлика, поклоняется Ульгену — богу добра, вместе с тем держит в теньгинском доме образ Николая Мирликийского, Серафима Саровского и жертвует большие деньги на Челушманский монастырь, где я учился.
Всадники начали подниматься на Бешпельтирский перевал. С его вершины была видна неширокая долина, на ней — алтайское стойбище.
— Яконур, — показывая плеткой на аилы, разбросанные в беспорядке между невысокими холмами, сказал Токтамышев и начал спуск.
Через час они сидели в просторной избе, построенной для приема русских гостей. Сам зайсан, представительный старик, как и все алтайцы, жил летом в аиле. После обильного угощения младший Токтамышев заявил отцу:
— Вероятно, ты знаешь, что красные скоро будут здесь?
Старый Токтамышев молча кивнул головой.
— Я думаю ехать в Китай. Адреса сохранились?
— Не только адреса, но и векселя за проданные панты.
— Отлично. Вторая просьба, отец. Мой друг Алексей Крапивницкий, офицер русской армии, нуждается во временном приюте где-нибудь в одном из глухих мест.
— Можно спрятать, — приподняв отяжелевшие от араки веки, произнес старый Токтамыш. Помолчав добавил: — Дам тамгу, проводника, лошадь с седлом, табаку, соли. Пускай едет к Уктубаю, человек надежный. Еще что? — спросил он сына.
— Об остальном поговорим наедине.
Утром, перед отъездом Крапивницкого, младший Токтамышев говорил своему другу:
— У меня к тебе будет единственная просьба: если из Китая явится человек с паролем «Над Харбином прошел тайфун», — сделай, что он попросит. Между прочим, биография моего связного интересная. Одно время он был платным агентом контрразведки Западного фронта у полковника Строчинского.
— Как он попал к тебе?
— По рассказам он и его папаша немало поработали для нас. Но после взятия Челябинска красные отправили родителя к всевышнему, а сынок успел сбежать. Сейчас он в Бийске и собирается со мной в Китай.
— Кто он?
— По документам Самойлов, а настоящее имя и фамилия, как он признался однажды, Николай Образцов.
— Хорошо. Если будет надобность, присылай, — ответил безучастно Крапивницкий.
Токтамышев поднялся на ноги.
— А теперь давай простимся. Я еду далеко. Кто знает, может, и не встретимся.
Друзья обнялись. Пожав руку старого Токтамыша, Крапивницкий вскочил в седло.
ГЛАВА 34
В Челябинске и его окрестностях участились диверсии. На паровых мельницах, принадлежавших до революции Степанову и Толстых, в вальцах и других механизмах находили обломки железа. В вагонные буксы чья-то вредительская рука насыпала песок. На разъезде Шершни сгорел склад сена. В селе Варламово неизвестные подожгли общественные амбары с хлебом. Во всем этом чувствовалась опытная рука диверсанта, хорошо знавшего город и его окрестности. Где находится банда, велика ли ее численность, неизвестно.
Между тем фронт отходил все дальше и дальше в глубь Сибири. Город принимал мирный вид. Налаживалась работа транспорта, городских учреждений и кустарных предприятий. Оживилась торговля.
Как-то в воскресенье Глаша вместе с Полей Шмаковой пошли на городскую толкучку. Работала Глаша теперь в детском приемнике на станции Челябинск и жила у Шмаковых. Протискиваясь через толпу, Глаша заметила представительную даму, державшую в руках пышную горжетку для продажи. Эту женщину она встречала не раз у Строчинских, обычно та приходила в обществе видного военного в иностранной форме, который держался с хозяином с подчеркнутым превосходством. Глаша обратила внимание на то, что женщина, несмотря на толчки, продолжала упорно стоять на одном месте и на вопросы покупателей горжетки заламывала неслыханную цену.
«Похоже, ждет кого-то, — подумала Глаша. — Может, тот военный, с которым она приходила к хозяевам, связан по работе со Строчинским? — пронеслось в голове Глаши. — Интересно, почему эта дама не уехала вместе с белыми из Челябинска, что ее заставило остаться?» — Подтолкнув локтем Полю, Глаша сказала ей, показывая глазами на женщину с горжеткой:
— Подойди и спроси, нет ли в продаже еще чего-нибудь. Если скажет, чтоб ты зашла к ней на дом, запомни адрес.
— Зачем тебе? — вполголоса спросила девушка.
— Нужно. Потом скажу.
Поля подошла к женщине, повертела в руках горжетку и несмело спросила цену.
— А у вас, может, еще что-нибудь найдется к продаже?
— Что нужно?
— Из посуды хотя бы.
— Зайди под вечерок. — Дама назвала свой адрес.
Поля отошла. Глаша продолжала наблюдать за хозяйкой горжетки. На вопросы покупателей та отвечала неохотно и заметно оживилась при виде мужчины, одетого в черную барнаулку[20] с опушкой из серого каракуля. Энергично расталкивая толпу, мужчина в барнаулке приближался к даме. Затем глаза их встретились. Подойдя к ней вплотную, он для вида повертел в руках горжетку и спросил цену. Стоявшая неподалеку Глаша напрягла слух.
— Дорого. Цена вашей горжетке не больше, чем черной галке.
Глаша вздрогнула: незнакомец произнес пароль, который она подслушала во время разговора Строчинского с Дегтяревым. Но это не Дегтярев — кто-то другой. Глаша продолжала наблюдать. Женщина вынула из меховой муфты свернутую трубочкой бумажку и передала мужчине.
— Адью! — Козырнув, незнакомец стал пробираться к выходу с толкучки.
Стараясь не потерять его из виду, Глаша последовала за ним.
Мужчина вышел на площадь, взял извозчика и поехал к центру города. Глаша успела лишь разглядеть последние две цифры номера извозчицких саней. Вернулась обратно на толкучку. Но женщины с горжеткой там не было. Потолкавшись еще немного среди людской толпы, Глаша направилась домой. Город в этот сумрачный предвечерний час, одетый в изморозь, казался каким-то призрачным. Наутро Глаша пошла к товарищу Кречету, который работал в губчека, и рассказала о вчерашней встрече на барахолке.
Знакомство с Кречетом у Глаши состоялось раньше, на квартире одного из бывших подпольщиков.
— На санях извозчика ты заметила только две последние цифры? — выслушав Глашу, спросил Кречет.
— Ага. Ноль четыре. А первую разглядеть не успела.
— Хорошо. — Кречет записал цифру. — Женщина с горжеткой часто бывала у Строчинского?
— Она приходила не одна, а с каким-то военным, который плохо говорил по-русски, он разговаривал с хозяином на непонятном для меня языке.
— Ну что ж, возьмемся за розыск. Если будут новости, заходи. От Василия ничего нет? — спросил он про Обласова.
Глаша опустила голову.
— Сергей Петрович, — обратилась она к Кречету, — я думаю уехать домой, в Косотурье. Власть-то теперь наша, и бояться свекра мне уже нечего.
— Не возражаю. Только не забудь сняться с партийного учета, — улыбнулся он.
— Не-ет, — Лицо Глаши просветлело. Вскоре после того, как прогнали белых из Челябинска, Глаша вступила в партию. Теперь она чувствовала себя, как в большой семье. — Не забуду. Перед отъездом я к вам еще раз зайду.