Ветер начал утихать, дождь стал тише. Гроза проходила. Но небо по-прежнему озаряли молнии, и глухо рокотал вдали гром.
Крапивницкий приподнялся с нар, спустил ноги на пол и, обхватив голову руками, задумался. На душе было муторно, мысли перескакивали с предмета на предмет. Вспомнился отцовский дом, годы детства, отец, мать, Галя... Мысли унесли его в Челябинск, где он, блестящий офицер, был на виду у начальства, пользовался успехом у женщин. Но ни одна из них не запомнилась ярко. Нет, не любил он. Да и не мог. Слишком много было у него увлечений. Он и не успевал приглядеться к женщинам, с которыми был близок. И теперь, как сказала Ильгей, он ходит, как больной одинокий марал.
Крапивницкий тяжело вздохнул и поднялся с нар. Откинул дверь и вышел из избушки.
Солнце светило ярко, и только глыбы вывороченной земли вместе с корнями упавших деревьев напоминали о прошедшей буре. Возле порога на широком листе бадана, переливаясь разноцветными огнями, сверкала под благодатными лучами крупная капля дождя. Колыхнул ветерок, капля скатилась, и краски исчезли.
Крапивницкий долго стоял в тяжелом раздумье, не спуская глаз с бурелома. На душе было смутно. «Брожу по тайге, как затравленный зверь. Ради чего?» И не найдя ответа, вернулся в избушку.
Утром чуть свет, захватив с собой скудные запасы пищи, навсегда оставил ветхое жилище. К вечеру наткнулся на торную тропу, которая привела его на пасеку. Встретил его пасечник — небольшого роста сухонький старичок в полумонашеской одежде.
— В евангелии сказано: просящему дай, от хотящего не отвращайся, — заговорил он елейно. — Садись, добрый человек, поешь, что бох послал. — Разостлав возле омшанника скатерть, поставил чашку меда и положил хлеб. — Угощайся. — Зыркнув глазами на лежавшее возле пришельца ружье, слегка потянул к себе.
Уставший от блуждания по тайге, Крапивницкий почти не дотронулся до еды и, не одолев дремоты, уронил голову на грудь.
— Ложись отдохни в омшаннике, комаров там нет. Ты уж не обессудь, мил-человек, а избе-то у меня бочки с медом стоят, ну известно, пчелки залетают, покоя там не будет. — И как только за Крапивницкий закрылась дверь омшанника, старичок хихикнул и потер руки: — Теперь не уйдешь, варнак, посидишь до Гурьяна. — Напевая что-то церковное, не спеша направился к ульям.
Утром Крапивницкий проснулся от неясного чувства тревоги. Солнце уже взошло, и тонкая, как стрела, полоска света, пробиваясь через щель крытого травой омшанника, легла в дальнем углу. Тронул дверь. Она оказалась закрытой снаружи. Постучал сильнее. Молчание. Крапивницкий нажал на дверь плечом. Не поддается. Похоже, подперта колом. «Как же выбраться отсюда? Попробую еще раз постучу». — Крапивницкий забарабанил в дверь.
— Что стучишь? — сердито спросил хозяин пасеки.
— Выпусти.
— Ишь ты, — заговорил уже со злорадством старичок. — Может, ты убивец?.. Много вашего брата, разной шантрапы, шляется по тайге. Сиди, не шаперься. Скоро приедет Гурьян, тогда поговорит с тобой как следоват.
— Дед, я не бродяга.
— Ниче не знаю. На лбу у тебя не написано. Сиди. А станешь буйствовать, спичку к омшаннику поднесу. Чуешь?
Крапивницкий огляделся. Ружья не было. «Взял во время сна, старый хрыч, — выругался он. — С виду такой преподобный, а сжечь человека ему пустяки. Придется ждать этого Гурьяна». Крапивницкий отошел в глубь омшанника и улегся на свою убогую постель. До слуха донеслось пение старичка: «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся. Аллилуйя».
«Божий праведник», — зло усмехнулся Крапивницкий.
— Во Христа облекостеся, — послышался уже издалека дребезжащий голос хозяина пасеки.
Прошло часа два. Из состояния полудремоты Крапивницкого вывел стук двери. В яркой полосе света показался с ружьем в руках широкоплечий бородач.
— Выходи, — произнес он мрачно и направил дуло ружья на пришельца из тайги.
Крапивницкий вышел.
— Кто такой?
Скрывать то, что произошло с ним за последнее время, было бесполезно, но все же Крапивницкий повел с Гурьяном осторожный разговор.
— Я бежал с фронта.
— Утек, значит. — И, поразмыслив, бородач спросил: — От кого?
— От тех и других.
— Значит, таперича в зеленой армии числишься?
— Да, только без командира.
— Что ж, можно и ево найти. Тятя, — обратился Гурьян к стоявшему неподалеку старичку, — собери-ка поесть да на паровичок[25] погляди, не накапало ли там.
Дня через два Крапивницкий со своим новым знакомым выехал в село Черный Ануй. Там Гурьян при помощи подкулачников, засевших в сельсовете, «обмозговал» ему документы на имя переселенца Перепелкина Филиппа Кондратьевича, ехавшего на старое местожительство в Рязанскую губернию.
Так Крапивницкий оказался в Косотурье у Лукьяна.
ГЛАВА 37
Через неплотно закрытые оконные ставни в комнату просачивался полусумрачный свет, и от этого предметы принимали мягкие, неясные очертания. Крапивницкий с трудом приподнял отяжелевшие веки, и смутные сны исчезли. Тяжело вздохнув, он поднялся с постели и начал одеваться. Распахнул двустворчатую дверь и, ослепленный дневным светом, на миг зажмурился. Затем, увидев Февронию, сидевшую у окна с пяльцами, подошел и, сделав учтивый поклон, поздоровался:
— Доброе утро, Феврония Лукьяновна. Скажите, где я могу умыться?
— Сейчас. — Женщина отложила работу и провела нежданного гостя на вторую половину дома, где была кухня. — Умывайтесь, а я займусь самоваром.
— Самоваром? — спросил с удивлением Крапивницкий. — Да ведь Лукьян Федотович, если не ошибаюсь, старообрядец и чай не пьет?
Феврония махнула рукой:
— Не только чай, один раз пьяный цигарку в рот взял. Правда, потом недели две четьи-минеи из рук не выпускал, утром и вечером поклоны бил. — Помолчав, Феврония продолжала: — Все теперь перемешалось. Не поймешь, кто двоедан, кто мирской. Да вот и отец идет, — взглянув в окно, промолвила она.
— Как спалось? — спросил с порога Лукьян и прошел к столу.
— Хорошо, — ответил Крапивницкий. — Вот только голова тяжелая, переспал, должно быть, лишку.
— Сейчас поправим. Феврония, собери на стол, да не забудь графинчик достать.
— Ладно.
За утренним чаем хозяин с гостем разговаривали мало. Лукьян понимал, что Крапивницкий еще «не очухался» с дороги, и старался почаще наливать ему самогона.
— Теперь вот вместо смирновской водки, приходится употреблять что попало, — наливая очередной стакан, говорил он собеседнику.
— Спасибо. Мне хватит. — Крапивницкий решительно отодвинул от себя стакан и повернулся к Февронии: — Вот чайку бы я попил.
— Опять же, — как бы не замечая отказа, — продолжал Лукьян, — пить чай раньше за грех считали, а теперь не разбирают, что нельзя, что можно. Старая вера пошатнулась, да и мирской не придерживаются.
— Как там в Павловске жизнь? — прервал разглагольствования хозяина Крапивницкий. — Не слыхал о моих стариках?
Лукьян неторопливо погладил бороду. Скосил глаза на дочь — говорить или не говорить? — и после короткого молчания произнес:
— Слышал, что ваша матушка умерла под самый покров. А Иван Михайлович скончался перед пасхой. Сказывали, что весь город его хоронил. Царство ему небесное! — Лукьян истово перекрестился. — Насчет вашей сестрицы чуял — выехала из Павловска, а куда не знаю.
Крапивницкий медленно поднялся из-за стола и, не сказав ни слова, ушел в свою комнату. Опустился на кровать и закрыл лицо руками.
Вошла Феврония. Прислонилась к дверному косяку и устремила задумчивые глаза к потолку. Крапивницкий приподнял голову и долгим взглядом посмотрел на женщину. Февронии стало мучительно жаль его и себя.
— Неприкаянные мы с вами люди, Алексей Иванович, — произнесла она с оттенком горечи.
— Как это понять?
— Лишние на земле... — Феврония медленно повернулась к выходу.
— Постойте! — Крапивницкий поспешно подошел к ней. — Нет, мы не лишние, — взяв ее за руку, горячо заговорил он. — Мы еще заставим кое-кого говорить о себе. Без боя не сдадимся!
— Так-то оно так, но что толку? — Опустив голову, Феврония вышла.
На следующий день Крапивницкий вместе с Лукьяном выехал в Павловск. Дорогой Сычев говорил:
— В городе есть и наши люди. Но какие-то они измыленные, худосочные, вздрагивают при каждом стуке. «Амба», значит. А верховодит там Веньчиков — бывший помощник вашего покойного батюшки. Сказывал мне Каретин — наш человек, что когда настала власть белых, написал он будто бы донос на Ивана Михайловича и вскорости занял его место.
Крапивницкий свел брови.
— Где он сейчас?
— Опять по лесному делу робит. Ну так вот эта самая «Амба» больше суесловием занимается, а коснись дела, все на попятки. Одним словом — болотные светляки. И то прошлой зимою чуял, что из Челябы приезжала одна барыня. Как же ее фамилия? Дай бог память... — Лукьян потер лоб. — Вспомнил. Паруцкая.
Крапивницкий живо повернул голову к Сычеву.
— Ну и что?
— Гостила у нас в Косотурье денька два у Каретина. Говорила, что все иностранные государства походом на советы собираются. Советской власти скоро конец.
Паруцкая... Крапивницкий хорошо помнит эту пышную блондинку — не раз встречал ее у Строчинских. Знал и мужа Паруцкой — сотрудника американской миссии при Колчаке Мак-Кормика. «Возможно, в Челябинске есть тайная организация и павловская «Амба» — ее филиал? А с Веньчиковым поговорю особо», — подумал Крапивницкий и повернулся к Сычеву.
— Вот что, Лукьян Федотович. Как приедем в город, найди Веньчикова и пригласи ко мне. Я буду ждать на опушке бора возле больницы. Мою фамилию не говори. Скажешь, что желает встретиться с вами нужный человек, и все. Если спросит, кто такой, скажи — от Землина.
— Ладно.
Оставив лошадь у знакомого горожанина, Сычев с Крапивницкий разошлись в разные стороны. Лукьян направился на «толчок» купить кое-что и послушать «добрых людей». Его спутник зашагал на окраину, где было лесничество, обошел кругом отцовский дом, посмотрел на окна и, заметив в одном из них женщину с ребенком, углубился в сад. Разыскал старую заброшенную скамейку под густыми кленами и опустился на нее. Но вскоре он, тяжело вздохнув, поднялся и зашагал к выходу. Пересек улицу и направился на кладбище. Постоял перед могилами отца и матери, поправил небольшой венок из искусственных цветов и, стиснув до боли зубы, поспешно вышел с кладбища.