Людовик Сварливый всегда шел прямо к цели; он не признавал извилистых дорог скрытности.
— Объясните-ка мне, — перешел король сразу к делу, — те намеки, которые высказал против вас этот Ланселот Бигорн!
— Ланселот Бигорн? — испуганно пробормотал Валуа.
Почему король заговорил про Ланселота Бигорна?
Существовало лишь одно возможное предположение: человек, который прислуживал ему во время его пребывания в Дижоне, каким-то образом сумел предстать перед королем, и теперь тот знал о дижонской драме всё! Знал, что он, Валуа, некогда был любовником Маргариты Бургундской!
Карл де Валуа уже готов был выбросить белый флаг. В какой-то миг ему даже пришла в голову безумная мысль во всем признаться. Но его быстро успокоило поведение Людовика.
Король играл с любимой собачкой, и если лицо его и было строгим, то в вопрошающем взгляде не было ничего такого, что могло бы свидетельствовать о том, что ему известно о мыслях, терзающих его верного Валуа.
И, действительно, имей Людовик хотя бы подозрения подобного рода, объяснение было бы быстрым, как молния, то есть, если бы король и объяснился, то, вероятнее всего, при помощи кинжала, который уже торчал бы в груди Валуа.
Видя, что король за кинжалом даже не тянется, видя, что в зале нет ни офицера, ни стражников, которые могли бы его арестовать, Валуа вновь обрел свойственный ему апломб.
— Я не совсем понимаю, — промолвил он. — Король говорит о Ланселоте Бигорне?
— Разумеется! Я говорю о моем шуте.
— Вашем шуте! — воскликнул изумленный Валуа. — Так Ланселот Бигорн стал вашим шутом?
— Ах да, ты же не знаешь. Что ж — да: я принял достойного Ланселота к своему двору. Отныне он — мой шут.
Валуа обвел комнату испуганным взглядом и почувствовал, как волосы на голове встают дыбом при мысли о том, что Ланселот в любую секунду может появиться и обвинить его. В этот момент король добавил:
— Шельмец исчез, что меня, признаюсь, крайне огорчает, так как я не встречал никого, кто бы забавлял меня так, как умеет это делать он.
И действительно, при одном лишь воспоминании о гримасах своего шута король разразился таким громким смехом, что задрожали оконные стекла.
— Так значит, — продолжал Валуа, — шутом или нет, но Ланселот Бигорн явился в Лувр и исчез?
— Да, — отвечал король, — и он говорил мне о самых разных серьезных вещах, так как этот шут не всегда смеется; я это заметил еще в Нельской башне. Помимо всего прочего, он рассказал мне о Филиппе д’Онэ… и о тебе.
— И что же такого он вам сказал, сир?
Король помрачнел. Он провел рукой по лицу и прошептал:
— Если б я знал, что за женщина меня предает! Бигорн, — добавил он вслух, — заверил меня, что ты крайне заинтересован в том, чтобы Филипп д’Онэ молчал. Что ты на это скажешь?
— Я скажу, — отвечал Валуа, — что меня удивляет сам факт того, что такой великий король, как вы, мог хоть на секунду поверить словам подобного негодяя. Я скажу, сир, что этот Ланселот Бигорн когда-то был моим слугой, и мне пришлось его выгнать. То, что он пытается отомстить, — совершенно естественно, так как его бесстыдство безгранично. Что до Филиппа д’Онэ, сир, то он заговорит, клянусь вам, или, если и не заговорит, то возьмется за перо, но, так или иначе, я вырву из него имя, которое вы ищете.
— И когда же? — живо вопросил король.
— Завтра или, быть может, даже сегодня вечером. Но, сир, позвольте мне удивиться тому, что ваши мысли заняты такими незначительными проблемами, тогда как интересы вашего правления серьезно скомпрометированы, а вашей жизни, сир, угрожает опасность!
Валуа провел хорошо известный маневр, который заключается в том, чтобы из обвиненного превратиться в обвинителя; имея дело с таким недалеким человеком, как Людовик Сварливый, он имел все основания рассчитывать на успех.
Действительно, король порывисто вскричал:
— Мои интересы скомпрометированы! Моей жизни угрожает опасность!.. Но кого мне следует опасаться?
— Того, — продолжал Валуа, одной фразой вернувший себе все потерянное доверие, — того, на чей счет я вас уже предупреждал.
— Мариньи! — глухо воскликнул Людовик.
— Именно! Разве мы не решили, что его следует арестовать? Разве не приготовили все для этого ареста, который спас бы вас и спас государство? С непостижимой дерзостью Мариньи устроил для вас последнюю ловушку.
— Ловушку! Для меня! — проревел король, побагровев от ярости.
— Да, сир, для вас! Или вы думаете, явившись в Лувр по вашему настоянию, он не понял, что его песенка спета и что все эти собравшиеся в большой галерее шевалье и жандармы явились туда, чтобы присутствовать при крахе всемогущего министра! Тогда, сир, он сказал вам, что сделает все для того, чтобы разрушить Двор чудес и привести вам, связанными по рукам и ногам, тех мерзавцев, которые посмели вас оскорбить, и их командира Буридана, и вы ему поверили! Мы все ему поверили! Тогда вы отложили арест до лучших времен. Тогда вы доверили вашему смертельному врагу верховное командование войсками, которые должны были окружить Двор чудес. И что случилось, сир? Вы и сами знаете!..
— Как! Так ты полагаешь, что мои лучшие шевалье и две тысячи моих лучников попали в плен к этим бродягам потому, что Мариньи.
Король остановился с дрожащими от гнева губами, и Валуа закончил:
— Потому, сир, что Мариньи завел их туда! Разве вы не видели его идущим во главе армии?
— Так оно и было, так оно и было! — пробормотал удрученный король. — О, негодяй!
— Его светлость Ангерран де Мариньи просят их принять! — раздался в этот момент голос открывшего дверь секретаря.
Бледные как смерть, король и Валуа переглянулись. Валуа знаком показал королю, что ему следует отказать в аудиенции.
Людовик повернулся к секретарю и неистово взмахнул рукой.
Дверь закрылась.
Эта безмолвная, ужасная в подобный момент сцена длилась всего несколько секунд.
— Как быть? — пролепетал король, оставшись наедине со своим дядей. — Что же делать? Ба! Клянусь Пресвятой Богородицей, нет ничего проще! Этот человек — изменник, не так ли?
— Так, сир!
— Этот человек растратил государственные средства, не так ли?
— Я это докажу.
— Этот человек вошел в сговор с колдуньями, чтобы погубить меня, не так ли?
— Я готов подтвердить это перед Богом!
— Этот человек пожелал выдать бродягам самых отважных из моих шевалье, не так ли?
— Вы и сами это видели, сир.
— Что ж: я его арестую!
Людовик бросился к двери, чтобы отдать приказ капитану стражи. Но, более быстрый, чем он, Валуа преградил ему дорогу и сказал:
— Потрепите немного, сир: вы не можете арестовать Ангеррана де Мариньи в вашем Лувре, так как ваш Лувр, сир, полон его ставленников, и вы не приняли никаких мер для подобного ареста. Подумайте о том, сир, что приказ об аресте Мариньи — это удар молнии; нужно ли вам, чтобы молния ударила рядом?
— О! — прошептал Людовик. — Неужели меня окружают одни лишь изменники?.. Но ты, ты ведь мне предан, мой славный Валуа!.. Скажи, посоветуй, что делать!
— Да, сир, — сказал Валуа, — я вам предан. Возможно, до сих пор вы не воздавали мне должное в той мере, в какой я этого заслуживаю, потому, что я не был среди самых заискивающих из ваших придворных и старался держаться вдали от интриг, как держался в тени и во время правления моего брата Филиппа. Но, как говорится, друзья познаются в беде. Что я говорю — друзья? Разве вы — не мой сородич, и, защищая вас, разве не собственную кровь я защищаю?
— Достойный дядюшка! Я признаю, что был несправедлив к тебе, но это можно будет исправить после того, как мы избавимся от Мариньи. Ты уже раз спас меня от колдуньи; ты же спасешь меня и от Мариньи! Что нужно делать? Говори.
— Подпишите приказ об аресте, сир! — сказал Валуа.
— Но кто его исполнит, этот приказ, когда он будет подписан?
— Я! — отвечал граф.
Король взял свиток пергамента и своими крупными пляшущими буквами вывел:
«Мессиру нашему прево и всем сержантам полевой жандармерии, а за неимением таковых — самому верному нашему сеньору, держателю сего документа, приказ: заключить мессира Ангеррана де Мариньи под стражу и препроводить в нашу крепость Тампль.
Написано в тринадцатый день сентября, года Божьей милостью 1314.
Людовик, КОРОЛЬ ФРАНЦИИ».
Валуа схватил пергамент с радостным жестом, которого Людовик Сварливый не заметил.
— И как ты намерен действовать? — спросил король.
— Очень просто, сир. Вы только что отказали вашему министру в аудиенции. Он наверняка вернется в свой особняк, что на улице Сен-Мартен. Я возьму с собой достаточный эскорт, последую за ним, приеду туда в одно с ним время и лично его арестую.
— А если он воспротивится? — глухо произнес король.
— Если он воспротивится? — повторил Валуа, пытаясь прочесть в глазах Людовика нечто такое, что тот, возможно, не решался высказать вслух. — А что, сир, делают в таких случаях?
— Матерь Божья, что делают с мятежниками?
— Хорошо, сир, — сказал Валуа и тотчас же удалился.
Король упал в свое кресло, шепча:
— Только бы он воспротивился! Я бы избавился от него без процесса и без скандала. И все же, есть во всем этом нечто такое, чего я не понимаю. Разве не поддерживал Ангерран де Мариньи дело короля, моего батюшки, разве не укреплял шатающийся трон Филиппа Красивого?.. Разве не на его могучих плечах держалась монархия, будучи серьезно подорванной монахами Тампля?.. Разве не его заслуга в том, что мое право на престол никто сейчас не оспаривает?.. Не он ли удалил моих двух братьев?.. Да, но этот человек слишком могуществен! Его слава отбрасывает тень на мой трон. Он так высокомерен, что, клянусь Девой Марией, я не раз чувствовал, как кровь приливает к лицу, когда он говорил со мной при всем дворе, словно учитель со школяром. Пока Мариньи жив, отнюдь не я буду королем Франции!
Тем временем Валуа бросился в прихожую, собирая по пути всех вооруженных людей, на которых, по его м