— Следовательно, вы могли бы — в благодарность за ту сумму, которую я вам принесу — указать мне место, в которое меня ведете.
— Гм! — пробормотал сержант, все еще колеблясь. — А зачем ты хочешь его узнать?
— Затем, что в том случае, если это место окажется не тем, о котором я думаю, я смогу назвать вам это последнее, и тогда вместо жалких десяти экю вы получите уж точно не менее двадцати, а то и все пятьдесят или даже сто! Подумайте сами: сто экю — это же целое состояние!
— Хо-хо! — воскликнул сержант, вытаращив глаза. — Сто экю! И ты, мерзавец, еще смеешь насмехаться над сержантом Шатле?
— Сперва ответьте на мой вопрос, и вы увидите, насмехаюсь я над вами или же нет.
— Ладно! Но сначала ты скажи, куда мне следовало бы тебя отвести, чтобы получить сто экю вознаграждения, а уж потом я, так и быть, отвечу, куда тебя ведут.
— В Лувр! — Бигорн был краток.
— В Лувр? — расхохотался сержант. — В Лувр! Такого бродягу, как ты? Черт возьми, дружище, а ты — малый не промах!.. Ну да ладно: раз обещал — скажу. Я веду тебя прямиком в Тампль, где монсеньор де Валуа сперва тебя допросит, а уж потом будет решать, что с тобой делать.
При этих словах Бигорн внутренне содрогнулся, но виду не подал и отвечал с абсолютным спокойствием:
— Я настаиваю на том, что сказал: если хотите получить вознаграждение, вы должны отвести меня в Лувр.
— А в Лувре, — насмешливо промолвил сержант, — не иначе как тебя следует отвести к самому королю?
— Именно, — холодно отвечал Ланселот. — У меня к нему дело.
Вместо ответа сержант просто-таки покатился со смеху.
Действительно, возможно ли было такое, чтобы у этого злодея, этого бродяги нашлось какое-то дело к самому королю? Это было чистой воды безумием, и бравый сержант хохотал до упаду.
Ланселот Бигорн не поддался влиянию этого безудержного веселья, а довольствовался тем, что с все той же флегмой сказал:
— Отведите меня в Лувр, попросите доложить королю, что у меня для него одного есть важная информация о том, что произошло в Нельской башне, и, уверяю вас, король тотчас же пожелает меня увидеть, и, ручаюсь вам, эта информация настолько обрадует Его Величество, что он выдаст даже не сто, а все двести экю тому, кто привел меня к нему.
Ланселот Бигорн выглядел совершенно убежденным в том, что говорил. Эта уверенность произвела глубокое впечатление на сержанта. Впрочем, немало озадаченный, тот все еще колебался между жадностью, которая советовала ему подчиниться желаниям пленника, и благоразумием, которое приказывало неукоснительно следовать инструкциям, заключавшимся в том, чтобы препроводить в Тампль и передать в руки графа де Валуа любую добычу, какой бы она ни была.
Словно прочтя мысли своего охранника, Ланселот продолжал с еще большей безмятежностью:
— Чем вы рискуете? Ничем. Если я солгал, вы лишь проявите неуместное усердие — только и всего, но никто вам не помешает отвести тогда меня в Тампль. Если же я сказал правду, почему похвала и вознаграждение должны доставаться кому-то еще, раз уж это вы меня задержали?
— А он говорит дело, — пробормотал сержант.
— Еще бы!.. Ведите-ка меня в Лувр!
— Хорошо! — решился наконец офицер. — Отведу тебя в Лувр, но — горе тебе, если солгал, разыграл меня!
— Увы! — вздохнул Бигорн. — Сами же только что говорили, что меня ждет виселица, — что уж может быть хуже!..
— В сущности, — молвил сержант, — бродяга прав. Эй вы! — бросил он, обращаясь к своим людям. — Мы сперва идем в Лувр. Но не сводите глаз с этого висельника, потому как, если он вдруг улизнет, клянусь кишками папы римского, меньшее, что нас ждет, — это вечное прозябание в какой-нибудь подземной темнице.
Ланселот Бигорн не проронил ни слова, но глубоко вздохнул, как человек, с плеч которого свалилась невыносимая ноша.
Отряд сменил направление, как и приказал командир, и через несколько минут был уже в Лувре.
Там возникло затруднение иного рода: нужно было найти какого-нибудь придворного, который бы взялся сообщить королю об их приходе.
Наконец, после долгого ожидания, за арестованным явились, и, все так же под неусыпной охраной, он был препровожден к Его Величеству.
— Иа! — проговорил Бигорн и поклонился до пола.
Людовик встрепенулся и уже намеревался отдать строгий приказ, когда, присмотревшись к пленнику повнимательнее, узнал человека, которому удалось его утешить и рассмешить.
— Ты ли это, сумасброд?.. — смягчившись, воскликнул Людовик.
— Рад слышать, что монсеньор король на память не жалуется, — отвечал Бигорн, — сразу назвав меня по имени.
Людовик не сдержал улыбки при столь остроумной шутке и не без некого внутреннего удовлетворения подумал, что он снова нашел себе шута, который его развлекал, был ему по душе и которого он хотел заполучить, как капризный ребенок — какую-нибудь игрушку. В этом расположении духа король тщетно пытался напустить на лицо суровое выражение, но его внутреннее довольство проявлялось само по себе.
С этим шутом он невольно вел себя так же, как и в редкие моменты его хорошего настроения, когда он играл с любимой собачкой.
Жесты короля были резкими, голос — раскатистым и гневным, и, тем не менее, снисходительная улыбка и удовольствие, которое сияло на его лице, выдавали его с головой.
Заметив такое расположение короля, расшитые золотыми галунами дворяне, офицеры и придворные, что присутствовали при этой аудиенции, принялись поглядывать с завистью на этого неряшливо одетого, закованного в цепи бродягу в окружении не отходивших от него ни на шаг стражников. Пленник улыбался с невозмутимой уверенностью и с дерзкой непринужденностью ходил по залу вразвалку, — Ланселот Бигорн был слишком хитер, чтобы не уловить, какое он производит впечатление, моментально смекнув, что партия останется за ним, если он будет действовать открыто.
Потому-то бетюнец и старался держаться вызывающе; мимика его неугомонной физиономии была сколь комичной, столь же и разнузданной; он был решительно настроен преувеличивать остроты и колкости, наплевав на придворный этикет.
Откровенно говоря, Ланселот имел весьма слабое представление о местном этикете, а его природные манеры были весьма далеки от манер даже самого завалящего из придворных. Так что, ответив столь смело королю, он счел необходимым подчеркнуть свой ответ новым громким ослиным ревом — к глубокому изумлению присутствующих, но к величайшей радости короля, который совершенно искренне расхохотался, смеясь не столько над неистовыми «иа!» Ланселота, сколько над перепуганными лицами тех, кто его окружал.
— Довольно, довольно, господин шут, — замахал рукой король, когда понял, что Ланселот и не собирается останавливаться. — Говорят, у тебя есть для меня какая-то важная информация? Что ж: прекращай изображать осла и переходи на нормальный французский.
— Я не изображаю осла, — дерзко отвечал Ланселот, — я и есть осел, ослиный осел, и я почтенно приветствую в вашем лице осла еще большего, чем я сам.
— Шутить изволишь? — нахмурился король, сдерживая жестом придворных, возмущенных такой наглостью.
— Почему же? — промолвил Бигорн, казалось, не замечая уже начавших сгущаться над его головой туч. — Вовсе нет. Нужно быть еще большим ослом, чем я, чтобы просить меня рассказать то, что я знаю, перед пятью десятками человек. Почему б тогда не собрать в большом зале весь двор? — добавил он, многозначительно подмигнув Его Величеству.
Людовик понял намек, и, не обращая внимания на использованную форму обращения, в очередной раз восхитился смекалкой Бигорна.
— А ведь пройдоха прав, — пробормотал король.
— Черт возьми! Да я и сам знаю!.. — ухмыльнулся шут.
В этот момент один из присутствующих дворян сделал два шага вперед и приблизился к Людовику, словно желая поделиться некими конфиденциальными сведениями.
— Что еще? — проворчал король. — Говорите, сударь.
Дворянин произнес тихим голосом несколько слов, и доброжелательная улыбка Его Величества, как по волшебству, испарилась, и он обратился к Бигорну уже резким, зловещим тоном, тогда как виновник этой неожиданной перемены отступил назад.
— Говорят, милейший, вы сражались на стороне этого разбойника Буридана, и вас поймали при выходе из этого мерзкого места, средоточия мятежа и преступлений, которое зовется Двором чудес?
— Сир, — пожал плечами Бигорн, понимая, что на кону его голова, — разве вы не знали, что я был во Дворе чудес?
— Конечно же, знал. Но ты сражался! Тебя видели! Это правда?
— Правда, сир!
— Так ты признаешь это? — прорычал король.
— Более того, горжусь этим. Иа!.. Посмотрел бы, что бы на моем месте делали вы, пусть вы и король! Если б ваша жизнь зависела от чьей-либо еще жизни — как моя зависела от жизни Буридана — разве не выхватили бы вы шпагу, дабы защитить этого человека, как я защищал мессира Буридана? Вы забываете, сир, что я говорил вам про свою судьбу, связанную с судьбою этого Буридана, да поглотит его преисподняя!.. Эта забывчивость меня огорчает, но не удивляет, так как — увы! — так бывает всегда: великие мира сего охотно забывают все, что касается таких жалких людишек, как я. Рассмешите их, позабавьте, окажите им услугу, сопроводите в место, где содержится их дражайший дядюшка, в место, где они найдут доказательство предательства, и они предложат вам прекрасную должность. А потом, когда насмеются вдоволь, когда бедный Ланселот развлечет их до слез, потом начинается: «Собака! Мерзавец! Гнусная свинья! Набитый дурак!» и прочие подобные любезности, и только потому, что несчастный Ланселот Бигорн имеет слабость дорожить своей чертовой шкурой и имеет наглость защищать ее unguibus et rostro[1], как говорит мой достопочтенный духовник. И я еще шел сюда, преисполненный веры в слово моего короля!.. Хотел встать под его королевскую защиту!.. Да что я говорю?.. Посвятить себя всего служению его августейшей персоне!.. И вот как был встречен!.. Бедный Ланселот Бигорн, бедный я. Мое сердце страдает и стонет. Но по крайней мере, клянусь святым Варнавой, моим глубоко почитаемым патроном, боль эту услышат все до единого!