ышите, я бы не бросилась разыскивать монсеньора. Проще и гораздо безопаснее было бы остаться дома, к чему же мне лгать?
«А ведь она права», — подумал граф; вслух же сказал:
— Говори. Я слушаю.
И тогда эта жестокая и мстительная мегера, на свой манер приукрашивая и перекладывая всю вину на бывшего жениха, повела собственный рассказ о событиях, в результате которых Миртиль смогла наконец воссоединиться с Буриданом.
В этой ладно выстроенной истории, роль Симона становилась едва ли не главенствующей, к тому же, добавляя к уже известным графу де Валуа фактам некоторые другие, на которые она проливала свет ловко, вроде как и не настаивая, Жийона сумела создать впечатление, что все, что она рассказывала, было вполне допустимым и даже неукоснительно точным.
Нетрудно понять ярость графа, узнавшего об этой измене, которая выглядела совершенно очевидной.
Потому-то голос его уже дрожал от гнева, когда он сказал доносчице:
— Хорошо, ты верно мне служила, продолжай в том же духе и будешь всегда видеть хозяина доброго и щедрого. Но если ты меня обманула, если когда-нибудь предашь меня, то наказание, которое уже завтра же постигнет этого подлого изменника, будет тебе предупреждением. Ты увидишь, как твой хозяин умеет наказывать за ошибку и предательство. Надеюсь, ты все поняла. А теперь, оставь меня, и до нового приказа — молчок обо всем, что ты мне здесь сказала. Виновный не должен улизнуть.
Эти слова были произнесены с видом столь грозным, что Жийона, делая реверанс и пятясь к выходу, внутренне содрогнулась.
Не без некоторых опасений она думала о той роли, которую сама сыграла во всех этих событиях, и говорила себе, дрожа от страха:
— Святая Дева! Святые ангелы, сделайте так, чтобы мой хозяин никогда не узнал правду, иначе конец мне, жалкому созданию.
Затем, уже с улыбкой удовлетворенной ненависти, она глухо добавила:
— А пока, думаю, я могу прочитать «De Profundis»[9] для души Симона Маленгра. Хе-хе! Ловок же будет мой Симон, если выкрутится. Будет знать, как красть мои несчастные экю, и потом, я защищаюсь. Если бы я его не уничтожила, он бы выдал меня монсеньору, и меньшее, что со мной сделали, это четвертовали бы живьем. И все равно, уж лучше быть в моей шкуре, чем в шкуре Симона… Хе-хе! Хотела бы я видеть его лицо, когда бедняжечку арестуют и поведут к монсеньору!..
И ужасная старуха, снедаемая этими мрачными мыслями, удалилась, мелко семеня и тайно ухмыляясь.
Тем временем Симон Маленгр стоял за портьерой совершенно ошеломленный.
Движимый скорее инстинктом самосохранения, нежели здравым смыслом, он осторожно прикрыл дверь и на цыпочках отступил к небольшой клетушке, куда, как он знал, никто никогда не захаживал, никто, кроме него.
Там, тотчас же почувствовав себя в безопасности, он тяжело рухнул на табурет, так как у него буквально подкосились колени, и, растерянный, вспотевший, роняющий жгучие слезы, которые смешивались с каплями пота, он обхватил голову руками и принялся стонать:
— Мерзавка!.. О! Гнусная мерзавка!
Тем не менее после приступа жуткого отчаяния Симон мало-помалу взял себя в руки и начал обдумывать ситуацию, призвав на помощь все свое хладнокровие и хитрость, дабы прикинуть возможные меры, которые помогли бы ему выпутаться из этой передряги.
Постепенно он успокоился, вероятно, придумал какую-то ловкую комбинацию. На его тонких бескровных губах заиграло некое подобие улыбки.
Столь же безмятежный, сколь прежде был испуганным, столь же решительный, сколь был подавленным, Маленгр тщательно обмозговал все варианты, дабы не оказаться захваченным врасплох на тот случай, если его вдруг загонят в угол.
После того, как меры предосторожности были приняты, он соорудил себе в уголке нечто вроде ложа и сладострастно разлегся на нем, пробормотав:
— Как же я устал. Сейчас поспим. А уж завтра — посмотрим. Ну, моя милая Жийона, держитесь! Меня пока что еще не освежевали. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
XVI. ГЕНИЙ СИМОНА МАЛЕНГРА
На следующее утро Симон, столь спокойный, столь безмятежный, словно ему ничто и не угрожало, уже сам вошел в комнату графа де Валуа с преисполненной совершенной невинности уверенностью и тем душевным покоем, какой, как утверждают, бывает у людей с безукоризненной совестью.
Следует сказать, что Симон не просто вошел в эту комнату, — он в нее ворвался со всеми внешними признаками человека, который принес с нетерпением ожидаемую новость.
Хитрец прекрасно заметил тот яростный жест, который граф был не в силах сдержать, как и тот грозный вид, с которым Валуа поспешно сделал два шага навстречу слуге, открыв уже рот, чтобы сокрушить того, объявив, что ему известно о предательстве Симона.
Играя свою роль с безупречной ловкостью, Маленгр сделал вид, что забыл о правилах этикета, которые запрещали ему говорить со своим сеньором и хозяином без полученного на то разрешения, и ловко прерывая речь графа, воскликнул с самой очевидной радостью:
— Победа, монсеньор, победа. У меня для вас замечательная новость!
Как и все персоны, которые живут в темных интригах, граф де Валуа, сколь высоко он ни стоял над этим жалким слугой, немедленно убедил себя, что, возможно, будет небесполезно сначала узнать эту столь триумфально принесенную замечательную новость.
Для этого нужно было позволить этому человеку высказаться, не пугая его и, как следствие, скрыв свою озлобленность.
Проникнувшись такой мыслью, Валуа тотчас же подавил свои первые эмоции и, вместо того чтобы сокрушить виновного, как он и намеревался, довольствовался тем, что явил недовольное лицо хозяина, раздраженного нарушением служебных обязанностей.
Итак, напустив на себя разгневанный вид, он промолвил:
— Да как, мерзавец, ты позволяешь себе входить к своему сеньору и хозяину?
Симон смиренно поклонился, тогда как в его лукавых глазах блеснул и тут же погас, словно вспышка, победоносный огонек.
— Простите мне, монсеньор, это несоблюдение этикета, но я так обрадовался, что могу наконец принести хозяину долгожданную новость, что просто забыл.
— Ладно, — сказал граф, которому неистовым усилием воли удалось таки немного смягчить свой тон, — ладно, говори, только помни, что если твоя новость окажется не такой хорошей, как ты утверждаешь, ты будешь высечен кнутом и получишь то обращение, которого заслуживаешь.
Очень просто и с самым уважительным видом, Симон отвечал:
— Монсеньор сам решит, как быть. Мне известно, где сейчас находится та юная особа, которую монсеньор соизволил удостоить своим вниманием, иначе говоря, эта Миртиль.
Симон замер в ожидании, поглядывая украдкой на своего хозяина, и тем не менее не выпуская его из виду.
Граф, как это происходило всякий раз, когда в его присутствии произносили имя Миртиль, слегка смутился и начал поочередно то краснеть, то бледнеть.
— Ха-ха! — проговорил он, пристально глядя на изворотливого слугу. — Новость действительно хорошая. И где же она, эта мадемуазель, сейчас находится?
Ничуть не смутившись, уверенно выдержав пронзающий насквозь взгляд хозяина, Симон отвечал:
— Рядом со своим женихом, мессиром Буриданом.
При слове «женихом», которое Симон произнес совершенно сознательно, Валуа в неистовстве сжал кулаки и не без огромного усилия сдержал подступивший крик ярости.
В глубине души Симон упоительно наслаждался беспомощным гневом своего хозяина. Внешне же он оставался застывшим в почтительной позе с невинным лицом человека, который даже и не представляет, сколь сильно ранят его слова.
Граф поспешил сделать несколько быстрых шагов по комнате, отчасти для того, чтобы скрыть свое смущение, отчасти затем, чтобы успокоиться, отчасти, наконец, чтобы подумать.
То, что говорил Симон, так точно соответствовало всем тем скрупулезным деталям, которые накануне сообщила Жийона, что Валуа начинал уже верить, что эта мегера обманула его или же обманулась сама, и что Симон, возможно, более лоялен и невиновен, чем он предполагал.
Это зарождающееся в нем сомнение привело к тому, что совершенно безотчетно его тон и манеры начали постепенно смягчаться. Он на какое-то время задумался, затем опустился в свое широкое кресло напротив Симона, и сказал:
— Рядом с Буриданом! — казалось, это имя режет ему губы. — Это не ответ, мерзавец!.. А он-то где находится, этот чертов Буридан, да поглотит его преисподняя?.. Хоть это ты знаешь?.. Так как, после того как Буридан покинул Двор чудес, жандармы уж сбились с ног, его разыскивая.
— Да, монсеньор, знаю. Мне, конечно, далеко до жандармов, но преданность дает мне необходимую хитрость, чтобы искать, и находить.
Граф де Валуа был совершенно сбит с толку. Начав с неуверенности, он дошел до предположений, основанных лишь на вероятности, и вот уже и эти предположения готовы были исчезнуть, испариться из его головы перед этим признанием, этим простым и столь просто брошенным ответом.
Потому-то, тоном уже совсем смягчившимся, он и спросил живо:
— И где же он?.. Где прячется?.. Клянусь смертью Христовой, я желаю собственноручно схватить его за шиворот.
Но, к величайшему удивлению графа, Симон покачал головой и промолвил:
— Лучше даже не спрашивайте у меня, где находится этот Буридан, уж поверьте. Позвольте, монсеньор, мне одному закончить то, что я начал. Ваше вмешательство в это дело может сорвать все мои планы. Лишь я один могу довести это дело до конца. Вот что, монсеньор: дайте мне всего двое суток и полную свободу действия, и я доставлю вам, связанными по рукам и ногам, этого Буридана, эту Миртиль и всю шайку, — всю, слышите, монсеньор? Разве я не приводил вам уже Миртиль, когда вы доверились мне и позволили действовать самому?
— Было такое, — проговорил граф, в котором при столь неожиданном ответе вновь зародились сомнения.
Симон Маленгр прекрасно понял, что творится в голове у Валуа, и, поставив, как говорится, на кон все, с тяжелым вздохом заметил: