— Что ж, вот и настал этот роковой и мучительный момент. Вижу, мой хозяин во мне сомневается. Придется сказать ему все.
С этими словами он смиренно упал на колени и, опустив голову с превосходно разыгранным раскаянием, произнес:
— Простите меня, монсеньор, умоляю!
Граф резко вздрогнул и, склонившись над ним, пожирая его взглядом, спросил:
— Простить? И за что же?
— Монсеньор, — захныкал Симон, обрушиваясь на паркет, — я вас обманул.
— А! презренный изменник, — вскричал граф, вскакивая и отбрасывая от себя кресло, в котором он сидел, — так ты признаёшься наконец?..
— Разумеется! — сказал Маленгр, наполовину распрямляясь и поднимая на Валуа взгляд, преисполненный наичистейшего простодушия. — Разумеется, я признаюсь, что обманул хозяина, чтобы служить ему еще более верно и преданно.
Такого ответа Валуа явно не ожидал. В своем гневе, он уже сжимал рукоять кинжала, готовый вонзить его в грудь предателя.
Внезапно он с силой задвинул кинжал в ножны и проворчал, стиснув зубы:
— Нет, эта смерть была бы слишком скорой и приятной, я хочу.
Брызжа слюной от гнева, он схватил молоточек и несколько раз ударил в гонг; на этот зов прибежал слуга.
— Пару вооруженных людей, — отрывисто скомандовал граф, — пусть ждут за дверью, ступайте.
Затем, повернувшись к Маленгру, он добавил:
— А теперь — говори, но говори всю правду, так как жизнь твоя висит на волоске, или же я — не Валуа. Давай, объяснись.
Но Симон, отнюдь не испуганный вспышкой этого гнева и не предвещавшими для него ничего хорошего приказами, Симон, который до сих пор стоял на коленях, вдруг распрямился в самой достойнейшей позе, какая только была возможна при его телосложении, и проговорил со спокойствием, которое странным образом контрастировало с яростью его хозяина и мрачными приготовлениями этой угрожающей мизансцены:
— Вижу, монсеньор, вы меня плохо поняли, или, быть может, я сам плохо выразился. Моя жизнь принадлежит вам, монсеньор, и вы можете располагать ею, как вам заблагорассудится; я всю ее положил на службу и давно уже ею пожертвовал. Я скажу вам все, но, поверьте, не из боязни, а потому, что вы — мой хозяин, которому я предан и душой, и телом. Уж лучше вы услышите все из моих собственных уст. Ведь кто знает, вдруг мои неправильно истолкованные поступки дадут какой-нибудь злонамеренной персоне повод оклеветать меня перед монсеньором?.. Кто знает, вдруг некий столь же усердный, столь же верный слуга, как я сам, опять же, неверно истолковав мои поступки, явится к вам по доброй воле, без какого-либо дурного намерения в отношении меня, единственно потому, что таков его долг, так вот, вдруг он тоже явится предупредить монсеньора и внушить ему подозрения и гнев против жалкого, но очень преданного и благонамеренного слуги?.. Кто знает, не случилось ли уже этого?.. Как заставляет меня предположить подобное отношение ко мне монсеньора…
Вопреки своей воле, граф почувствовал себя тронутым этими словами, произнесенными очень достойным и очень искренним тоном, словами, которые — пусть это так и не выглядело — били прямо в цель.
Да и мог ли Валуа предположить, что его вчерашний разговор был подслушан?
Глядя на своего слугу, он видел его таким маленьким, таким смиренным, таким тщедушным по сравнению с собой, столь высокопоставленным, сильным и могущественным; припоминая прошлое, он не забыл оказанных ему услуг, так что в душу графа вновь закрались сомнения, и ему стало стыдно за свою вспыльчивость.
— Богу не понравится, — сказал он самым спокойным тоном, — если мы накажем одного из наших людей, не выслушав его прежде со всем терпением, чистосердечием и беспристрастностью, на которые имеют право все те, кто зависит от нашего правосудия. Говори же и объясни понятным языком то, что ты хотел сказать, но не забывай, что это именно ты первым заговорил об измене.
— Я сказал, монсеньор, что обманул вас, о предательстве речи не шло. — заметил Симон Маленгр.
Затем хитрый слуга, в свою очередь, упоминая все те же факты, на которых выстроила накануне свое обвинение против него Жийона, но преподнося их так, как это было выгодно уже ему, рассказал о том, как он передал Миртиль Буридану.
И графу, который все больше и больше убеждался в его искренности, но, однако же, удивлялся этой манере действовать, он долго, с подробностями, во всех деталях, призванных, скорее, ввести в заблуждение, нежели просветить, объяснял, что так он поступил, чтобы быть уверенным в том, что все враги его хозяина находятся теперь в его руках, и что теперь, дабы передать графу весь этот разбойничий сброд, остается лишь ловко вытянуть закинутые сети. Но для этого ему совершенно необходима полная свобода действий.
— Как вы понимаете, — закончил Симон, — теперь я пользуюсь полным доверием мессира Буридана. Но не стоит скрывать — и вы тоже, монсеньор, кое-что об этом знаете, — что этот Буридан — стреляный воробей, который, полагаю, не доверяет даже собственному ночному горшку. Любая мелочь, монсеньор, — и это доверие, завоевать которое мне стоило такого труда и стольких опасностей, рассеется как дым, и тогда все для нас будет потеряно. Вот почему я настоятельно вас умоляю позволить мне действовать в одиночку и по собственному усмотрению, а также предоставить мне двое суток, которые я у вас просил.
Теперь граф был уже совершенно убежден в невиновности Симона. Он схватил полный золотых монет кошелек и протянул Маленгру, сказав:
— Держи! Возьми это… это поможет тебе забыть о моей резкости, — добавил он, улыбнувшись. — Но если дело выгорит, получишь еще десять таких же.
С проворством, которое выдавало привычку, Симон проворно опустил кошелек в карман, не забыв предварительно взвесить на руке, что вызвало на его лице гримасу удовлетворения.
— А теперь, монсеньор, мне нужно продолжить мою кампанию; как я вам уже объяснил, я должен действовать один, хотя мне и понадобится помощник; не изволите ли предоставить мне оного?
Если у графа и оставались какие-то сомнения относительно верности Маленгра, последняя просьба окончательно их развеяла.
— Выбирай сам, кого пожелаешь, только ты знаешь, какой человек тебе нужен.
— Что ж, если так, то я просил бы дать мне в помощники вашу служанку, Жийону.
Валуа показалось, что он ослышался.
— Кого ты у меня просишь?
— Служанку Жийону.
— Вот как!.. И ты полагаешь, она может быть тебе полезна?
— Лучшей помощницы мне и не сыскать, монсеньор.
— Но почему именно она, а не какая-нибудь другая?
— Потому, что она знает эту девушку, Миртиль, и сможет внушить ей доверие, а ведь мне, как я уже говорил вам, нужно не возбудить подозрений.
— Справедливо, весьма справедливо. Так ты доверяешь этой женщине?
— Да, монсеньор. Как себе самому.
— Гм!.. — произнес граф, которому такое доверие показалось крайне неуместным. — В конце концов, это твое дело. Думаешь, она справится?
— Жийона?.. В том, что касается хитрости и коварства, она, полагаю, даст фору самому мессиру Сатане.
— В том, что она коварна и хитра, я и не сомневаюсь. Но как насчет верности?
— В этом плане я за нее ручаюсь. Она столь же верна и надежна, как и я.
— Странно, — пробормотал Валуа, но вслух сказал: — Значит, ты ей доверяешь, и хочешь себе в помощницы именно ее?
— Да, монсеньор. Но, похоже, я понимаю, монсеньор, к чему вы клоните: должно быть, эта бедная Жийона совершила какую-то оплошность или, быть может, пыталась как-то меня очернить, так как я вижу, что она больше у своего хозяина не в милости.
— Она никогда и не была.
— Вот это-то меня и огорчает. Господи, пусть у Жийоны в той или иной степени присутствуют все недостатки ее пола: она легко выходит из себя и «благодаря» избытку воображения часто создает себе химеры, которые принимает за действительность, но на то она и женщина; а вообще-то она порядочная и сознательно никому не причинит вреда. Вам она преданна до гробовой доски, и потом, я в ней абсолютно уверен, так как, скажу вам по секрету, вскоре мы должны пожениться, и она от меня просто без ума.
Во время всей этой речи Валуа хохотал до колик в животе. Про себя же он думал:
«Черт возьми! Думает, что эта женщина от него без ума, тогда как еще вчера вечером, в конце концов, быть может, она просто была введена в заблуждение».
— Что ж, — сказал он вслух, — бери ее, раз уж она так тебе нужна.
— Благодарю, монсеньор. Осмелюсь просить вас самого сообщить об этом Жийоне.
— Почему?
— Потому, что она своевольна и часто поступает по собственному усмотрению, тогда как если монсеньор прикажет ей во всем мне подчиняться в этом деле, она уже не посмеет перечить и станет послушной как овечка.
— Хорошо, будь по-твоему.
Граф приказал позвать Жийону, которая не замедлила явиться.
Можно представить ее изумление, когда она увидела в комнате графа своего «жениха», который, похоже, был еще в большем фаворе, чем прежде.
Встревоженная, она спрашивала себя, что же произошло, и сверлила Симона пытливым взглядом, пытаясь распознать правду. Но хитрец был невозмутим. Наконец голос Валуа прервал поток ее мыслей:
— Госпожа Жийона, я на несколько дней передаю вас Маленгру. Подчиняйтесь ему во всем, что он вам прикажет, как подчинялись бы мне. И помните, если дорожите моей благосклонностью, что от того, как вы себя проявите в этом деле, зависит, забуду ли я ту ошибку, которую вы совершили вчера, или же накажу вас за нее.
— Я так и знал, — степенно промолвил Маленгр, — что она чем-то расстроила монсеньора. Когда же вы, Жийона, станете наконец серьезной? Вы можете ее простить, монсеньор, так как я вам ручаюсь, она станет меня слушаться и на протяжении всего этого дела будет ходить как по струнке. Не так ли, Жийона?
— Разумеется, — пролепетала Жийона. — Ведь подчиняться приказам монсеньора — мой долг. Что до моей ошибки, то я постараюсь ее исправить.
После этих слов Валуа спровадил обоих, переговорив о чем-то вполголоса с Маленгром, что весьма обеспокоило Жийону.