— Можешь сама убедиться, Жийона, что я — человек предусмотрительный. Видишь эту прекрасную, совершенно новую веревку — она предназначена для тебя. Хе-хех! Она стоила мне три су, эта веревка. А эту скользящую петлю видишь? Палач уверял, что лучше — и не бывает. А вон тот шкив, что я собственноручно закрепил на потолке, как думаешь, он выдержит?.. И вот этот крюк, вот здесь, рядом с окном, чтобы закрепить веревку, на конце которой ты будешь болтаться. О! Как видишь, я обо всем позаботился и на расходы не скупился.
— Пощади, Симон, пощади!
Вместо ответа Симон принялся напевать еще громче, направившись за табуретом, который он поставил под веревкой, сказав самому себе:
— Сяду-ка здесь, чтобы лучше видеть, как она будет гримасничать, раскачиваясь в петле.
— Пощади! — вновь прокричала Жийона, падая на колени.
Уколов ее острием кинжала и указав пальцем на веревку, Симон сказал:
— Шагай!
Жийона ойкнула, но даже не пошевелилась.
— Шагай! — повторил Маленгр, всаживая лезвие поглубже в горло.
Тогда несчастная Жийона резко распрямилась и, растрепанная, растерянная, наполовину обезумевшая, попятилась к веревке, подбадриваемая кинжалом, который колол ее всякий раз, когда она пыталась остановиться.
Маленгр теперь уже во всю глотку распевал свою похоронную песню, в которой речь шла как раз о виселице, палаче и хорошо смазанной веревке. Наконец Жийона уперлась в табурет.
— Залезай! — приказал властный голос Маленгра.
Симон задернул позади себя занавеску, словно опасаясь, что чей-нибудь бестактный взор сможет насладиться этим ужасными зрелищем, коим он сейчас упивался.
Эта пришедшая ему в голову мысль была крайне опрометчивой, так как, не задерни Маленгр занавеску, он бы увидел, как один из огромных сундуков, что стояли в комнате, бесшумно открылся, из него проворно вылезла некая тень, закрыла крышку, подскочила к столу, схватила шкатулку, в два прыжка оказалась у другого окна, опять же бесшумно его открыла и перемахнула через подоконник.
Но Маленгр был слишком занят за занавеской, чтобы видеть все то, что мы показали читателю.
Столкнувшись с вполне объяснимой нерешительностью Жийоны, он повторил, слегка надавив лезвием кинжала на ее шею, свой приказ:
— Залезай!
И несчастная действительно поднялась на табурет и, инстинктивно воздев глаза к небу, быть может, в последней мольбе, увидела скользящую петлю, что вяло болталась над ее головой. Жииона издала ужасный стон и живо опустила голову, чтобы избежать роковой петли.
Маленгр спокойно, распевая что есть мочи, накинул петлю ей на шею, тогда как Жийона даже не попыталась тому воспротивиться. Симон взял конец свисавшей с крюка веревки, намотал себе на руку и присел на второй табурет, установленный прямо напротив жертвы.
— А теперь поговорим как добрые друзья. Надеюсь, ты помнишь, моя милая Жийона. Эй! Да что это с тобой?.. К чему так дрыгать ногами? Ишь, чего удумала, потаскушка чертова.
Резкий толчок оборвал уже готовое сорваться с его губ ругательство, и он упал навзничь, вцепившись крючковатыми пальцами в веревку, которую так и не выпустил.
Случилось же вот что:
Жийона, стоя на табурете, с головой, продетой в петлю, от сжимавшего ее словно клещами дикого ужаса вдруг ощутила, что ее начинают покидать силы, словом, Жийона от испуга потеряла сознание.
И, обмякнув, тело ее закачалось в петле, что и вызвало первое восклицание Симона: «К чему так дрыгать ногами?»
Затем табурет опрокинулся, и Жийона повисла на веревке, в конец которой отчаянно вцепился Маленгр.
Жийона, несчастная Жийона повесилась сама по себе, без чужой помощи.
Маленгр, призвав на помощь все свои силы, бросился к крюку, вокруг которого и обмотал веревку, что держал в руках.
Затем он встал в вызывающую позу перед жертвой и принялся смотреть на нее с ожесточенной радостью.
Повешенная отчаянно барахталась в воздухе; ее пальцы инстинктивно пытались вцепиться в сдавливавшую горло петлю, вены вздулись, глаза широко открылись, язык вывалился из беззубого рта; выглядела она отвратительно, и именно такое впечатление она и произвела на Маленгра, так как он покачал головой и громко, будто она могла его слышать, произнес:
— А ведь мне так много чего нужно было тебе сказать… даже в такой момент не могла обойтись без своих фортелей! По крайней мере, этот уж точно будет последним. У!.. Ты и при жизни-то была не красавица, теперь же и вовсе уродина, каких мало, даже смотреть на тебя не могу, сейчас вырвет, наверное.
И Маленгр вышел за занавеску.
XIX. ГЛАВА, В КОТОРОЙ СИМОН МАЛЕНГР ТОЛЬКО И ДЕЛАЕТ, ЧТО ВПАДАЕТ В ОЦЕПЕНЕНИЕ
Отложив шпагу и кинжал на сундук, Маленгр вытащил из кармана нож с коротким, но очень широким лезвием.
Предаваясь этим занятиям с совершенно спокойной душой, он бормотал:
— И вздумалось же этой обезумевшей мартышке окочуриться прежде, чем я успел ей выложить все, что у меня накипело. Ба! Не будем об этом, больше она надо мной уже не подшутит. Все кончено. А теперь пойдем-ка откопаем наше сокровище и дадим деру. Оставаться здесь становится небезопасно. Хе-хе! Теперь я совсем уж богат; деньжат у покойницы Жийоны оказалось даже больше, чем я думал, хе-хе!
При мысли о деньжатах Жийоны Симон, что было вполне естественно, повернулся к тому месту, где оставил шкатулку.
И, словно вкопанный, застыл с разинутым ртом, округлившимися от изумления глазами: шкатулки, которую он оставил на столе несколькими минутами ранее, там уже не было!..
Он протер глаза, будто для того, чтобы удостовериться, что все это происходит наяву, и сказал громким голосом:
— Но не сплю же я. Я точно оставлял шкатулку именно здесь!
И он принялся шарить повсюду, то и дело, сам того не желая, возвращаясь к столу, бесконечно повторяя вслух:
— Однако же я оставил ее именно здесь. Здесь, я в этом уверен, я еще в своем уме.
И он возобновлял свои поиски, и это дьявольское исчезновение вселяло в него суеверный ужас, да такой, что, даже не отдавая себе в этом отчета, он избегал приближаться к занавеске, за которой вздернул Жийону.
По прошествии некоторого времени в новых и тщетных поисках этот ужас обострился, обуяв Симона настолько, что он даже не осмеливался смотреть на занавеску, за которой мысленно уже представлял себе дьявольски ухмыляющуюся и показывающую ему свой длинный-предлинный язык Жийону.
И мысль о том, что покойница отомстила за себя, стянув у него свое золото, укоренилась в мозгу Маленгра с такой настойчивостью и силой, что, не сдержавшись, он высказал ее вслух:
— Черт побери!.. Можно подумать, что это душа мерзавки Жийоны явилась сюда, чтобы обокрасть меня у меня же под носом!..
Не успел он закончить эту фразу, как принялся дрожать всем телом, волосы его встали дыбом, и он почувствовал, что определенно сходит с ума от страха.
Действительно, оттуда, из-за занавески, к которой он стоял спиной, не осмеливаясь больше смотреть на нее, так вот, из-за этой занавески донесся голос Жийоны, Жийоны, которую он повесил собственными руками всего с четверть часа назад, и этот голос говорил:
— Ты не ошибся, Симон. Это я забрала мои сбережения! Хах!.. Даже смерть не сможет разлучить меня с моим обожаемым золотом, золотом, которое я любила больше всего на свете. Можешь искать, все равно ничего не найдешь!.. Я забрала мои денежки, ха-хах!..
И после этого смеха, который показался ему дьявольским, раздался звон пересыпаемого золота.
И тогда, оторопевший, остолбеневший от изумления, наполовину обезумевший от суеверного страха, Маленгр закричал в отчаянии:
— Изыди, призрак!.. Если ты забрал свое золото, я тебе больше ничего не должен. Оставь меня в покое!.. Я пойду заберу мои деньги, и если тебе нужны молитвы, что ж! Я отдам часть моего сокровища на мессы во спасение твоей души, только оставь меня в покое!
И он вскочил, ринулся к двери, распахнул ее дрожащей рукой, прошмыгнул за порог, запер дверь на ключ, словно боялся, что его станет преследовать призрак той, которую он только что убил, и, задыхаясь, весь в холодном поту, с подкашивающимися ногами, прислонился к двери, не в силах сделать и шагу, одной рукой вытирая пот со лба, а другой пытаясь сдержать содрогания сердца, которое стучало так, что, казалось, еще немного — и выскочит из груди.
Но он не долго простоял на этом месте; он почти тотчас же отскочил, подгоняемый ужасом, так как из-за двери, через замочную скважину, насмешливый голос покойницы кричал:
— Твое сокровище, говоришь? Ступай, беги, ищи!.. Вот только найдешь ли ты его?..
И он действительно побежал, как и приказала ему покойница.
И столь сильна была в нем скупость, что ему даже в голову не пришло бежать из этих мест, в которых, по его мнению, обитали призраки.
Нет! Ведь покойница сказала: «Ищи!.. Вот только найдешь ли?.».
Единственной тревогой, сжимавшей Маленгра будто клещами, было явиться слишком поздно.
И он бежал что было сил в тот уголок, где накануне зарыл свой кофр, бормоча себе под нос:
— Только бы не опоздать!.. Только бы эта мерзавка меня не обокрала!..
И, роя землю ножом, который он так и не выпустил из руки, преследуемый этой тревогой, этой навязчивой мыслью, он повторял все те же слова снова и снова.
Тем временем он вырыл уже довольно-таки глубокую яму. Ему казалось, что лезвие уже должно было наткнуться на деревянную крышку ларца. Он дико боялся, что внезапно появится призрак Жийоны; ему казалось, что он вот-вот услышит ее зловещее хихиканье, и ее ироничный голос произнесет:
— Ничего ты не найдешь!.. Я все уже забрала!..
Несмотря на это, он продолжал копать и даже не думал о бегстве. Он обливался потом, он был в ярости, по тонким и бесцветным губам бежала слюна, глаза закатились; он был безобразен, весь в грязи и крови, так как сам поранился, начав в спешке выгребать землю руками; он был изможден и вынужден был останавливаться, чтобы перевести дыхание, так как он задыхался, но, несмотря на все это, мысль о бегстве даже не приходила ему в голову.