— Кто же это? — жадно проговорил Людовик. — Назови его имя! Казалось, Ланселот не слышит. Он продолжал бубнить себе под нос:
— Где он, этот-то?.. Кто знает?.. Да и жив ли он еще?..
— Не ты ли, пес, — гневно проревел король, — клялся не выводить меня из терпения?.. Говори!.. Или, клянусь Святой Девой.
— Что ж, хорошо. Мессиру д'Онэ, Филиппу д'Онэ известно все. Но что стало с мессиром д'Онэ? Черт его знает. На этом ли он еще свете?
— На этом! — прорычал король с дикой радостью. — На этом, и, в отличие от тебя, я знаю, где именно!
В общем и целом, это словно нехотя брошенное имя должно было вернуть Ланселоту доверие короля, убедив последнего в том, что его шут знает гораздо больше, чем желает сказать, и может быть ему полезен в большей степени, чем то можно было предполагать.
Произнося имя Филиппа д'Онэ, Бигорн делал большой шаг к доверию короля и становился для него важным наперсником, на помощь которого можно было рассчитывать лишь при условии собственных признаний.
Потому-то Людовик и не побоялся открыть ему, что Филипп д'Онэ жив и он, король, знает, где этот чертов Филипп находится. Признав это, Людовик добавил:
— Далеко же я продвинулся. Единственный, кто все знает, говорить больше не хочет, или не может.
Бигорн, несмотря на радость, которую он испытал, узнав, что Филипп жив, даже не шелохнулся и как бы вскользь заметил:
— Это потому, что его не смогли разговорить.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил король.
— Только то, что и сказал: его не сумели или не пожелали разговорить.
— Хо-хо! — промолвил король, закрывая лицо рукой. — Повсюду мне видятся измены. — Но если из него уже не смогли вытянуть ни слова мои верные подданные, кому это удастся? Если не пожелали они, то кто пожелает?..
«Отлично! — подумал Бигорн. — Филипп — пленник короля! Это уже кое-что. Осталось всего-то ничего — узнать, в какой тюрьме он содержится».
Вслух же он сказал:
— Я смогу и я пожелаю.
— Ты? — воскликнул король в изумлении.
— Я, — лаконично повторил Бигорн.
— И каким же образом ты это сделаешь?
— Это уж мое дело. Я утверждаю, что со мной мессир д'Онэ говорить будет. Как я этого добьюсь?.. Неважно. Главное, что он заговорит. Ручаюсь!
Людовик посмотрел на Ланселота пристально, словно решая, в какой степени можно верить его словам.
— Ты только что говорил, что этого д'Онэ, возможно, не пожелали разговорить. Что означает этот намек?
Бигорн пожал плечами и промолвил:
— Король позволит мне задать ему один вопрос?
— Задавай!
— И король ответит на него честно?
— Похоже, ты уже начинаешь злоупотреблять своими правами, мерзавец!
— Тогда я умолкаю.
— Говори, скотина! Я отвечу на твой вопрос.
— Кому было поручено допросить мессира д'Онэ, постойте, я отвечу за вас, держу пари, что монсеньору графу де Валуа, или же монсеньору де Мариньи.
— Валуа! — сказал король, спрашивая себя, к чему его шут клонит.
— Валуа!.. Я так и знал!.. Валуа! Ио! Иа!
«Ага! Филипп в Тампле!» — смекнул Бигорн и, не в силах скрыть радость, наполнил кабинет короля ослиным ревом.
— Может, ты объяснишься, негодник? — произнес король, мрачнея все больше и больше. — Уверяю тебя, сейчас не время смеяться.
— Черт возьми, я смеюсь оттого, что вы поручили сторожить мессира д'Онэ, ведь мессир д'Онэ в Тампле, не так ли?
Король утвердительно кивнул.
— Вы поручили сторожить его графу де Валуа, одному из тех двоих, которые жизненно заинтересованы в том, чтобы Филипп не заговорил?
— Валуа заинтересован в том, чтобы узник не заговорил? Но, тысяча чертей, какой у него может быть интерес?
— Я же говорю — жизненный.
— Получается, Валуа всё знает?
— Возможно, и не всё, но достаточно для того, чтобы не желать признаний этого пленника. Да и потом, могу поспорить, что он сам вызвался охранять мессира д'Онэ.
— Так и есть, — промолвил король. — Теперь я склонен с тобой согласиться.
— Ио! Иа!.. Вот видите!.. Ио! Иа!..
— Но что такого знает Валуа?
— Что такого знает Валуа?.. Спросите об этом у Мариньи.
— И Мариньи тоже. О! Вокруг меня одни изменники и предатели! Но что знает Мариньи?
— Спросите об этом у Валуа! — улыбнулся Бигорн.
Король на несколько секунд впал в ступор, а затем произнес:
— Известно ли тебе, что ты обвиняешь двоих самых могущественных после короля людей?..
— Ио!.. — воскликнул Бигорн, разыгрывая испуг. — Да будет Вашему Величеству угодно заметить, я никого не обвиняю. Я говорю лишь — и это правда, — что монсеньор де Валуа и монсеньор де Мариньи знают обо всем этом ничуть не меньше мессира д'Онэ, и, будучи заинтересованными в том, чтобы он не заговорил, принимают соответствующие меры. Но я их ни в чем не обвиняю, я ничего такого не знаю.
— Я сейчас же вызову сюда Валуа и Мариньи, и мы увидим.
— Ничего мы не увидим. Они уважительно скажут королю, что не знают, чего король от них хочет, скажут и будут стоять на своем. И как король сможет уличить их во лжи?.. У короля нет никаких доказательств. Этот король окажется между двумя сеньорами, которые дадут слово шевалье, что не понимают ничего из того, о чем он им твердит — это с одной стороны, и несчастным, жалким шутом, вроде меня, который ничего не знает, но может все для короля выяснять — это с другой!.. И король колебаться не станет: он поверит слову двух сеньоров, которые сожрут бедного Ланселота и даже не подавятся! Так и кончится для меня жизнь всего лишь за то, что я хотел преданно служить своему хозяину, своему королю! Ио! Иа!.. Ах, бедный я, бедный!
— Да, ты прав, — проговорил король. — Но, Бога ради, прекрати этот ослиный рев, который здесь совершенно неуместен!
— Хорошо, — сказал Ланселот, вновь становясь крайне серьезным, и добавил с преисполненным достоинства видом, который весьма поразил короля: — Сир, я всего лишь покорнейший ваш слуга, находящийся здесь по вашей милости исключительно для того, чтобы развлекать и забавлять своего короля, но, сир, под шероховатой кожурой может скрываться хороший плод. Если мой король удостоит меня своим августейшим взором, наградит самой малой толикой своего доверия, то, клянусь Иисусом, я добуду ему то, что он так жаждет узнать, то, чего сам я сказать ему не смогу даже под страхом колесования — потому что не знаю, но что знают и могут сказать ему другие. А для этого, сир, что нужно?.. Действовать хитростью и лукавством!.. А! Я знаю, эти слова режут вам слух. Но те, что, служа своему хозяину, предают и изменяют, заслуживают того, чтобы быть побитыми их же оружием. Это единственный способ победить их. На хитрость следует отвечать хитростью.
Король был удивлен тем более, что эти слова и спокойные и достойные манеры странным образом контрастировали с теми повадками, которые были свойственны его шуту до сих пор.
Что произошло потом? Какой разговор состоялся между королем и шутом? Какие решения были приняты?
Об этом мы, без сомнения, скоро узнаем.
III. ПОБЕГ СИМОНА И ЖИЙОНЫ
Нам ненадолго нужно вернуться к тем двум нашим героям, коих мы оставили в незавидном положении и чьи дела и поступки требуют нашего внимания. Мы хотим поговорить о наперснике графа де Валуа Симоне Маленгре и его достойной спутнице Жийоне.
Решив на время покинуть Двор чудес, чтобы направиться на поиски Филиппа, Ланселот Бигорн предвидел, что отсутствие может затянуться, а потому поручил одному из бродяг, на которого вполне мог рассчитывать, следить за сей милой парочкой и ежедневно приносить необходимое пропитание. Бетюнец отнюдь не намеревался морить своих пленников голодом.
Но увы, тюремщик-коммивояжер оказался в числе тех, что пали во время штурма баррикады на улице Святого Спасителя. Не исключено, что Бигорн даже видел его труп, но Ланселот был настолько поглощен более интересными делами и людьми, что Симон и Жийона напрочь вылетели у него из головы…
К тому моменту, когда мы к ним возвращаемся, то есть примерно через сорок восемь часов после ухода Ланселота Бигорна, эти двое так и не увидели ни одного человеческого лица и — что гораздо ужаснее — не получили ни малейшего кусочка хлеба, ни единой капли воды, чтобы подкрепиться или промочить горло.
Так что мы находим эту занятную парочку умирающей от голода и жажды и, к тому же, до смерти напуганной непонятными шумами, коими наполнила их уши битва. Первые часы, что последовали за сражением, протекли, однако, в относительном спокойствии.
Но когда резь в желудке дала им понять, что время обеда давно уже прошло, они начали беспокоиться.
— Ну и дела, — проворчал Симон, — неужто этот чертов Бигорн вознамерился посадить нас на диету?
Жийона пренебрежительно пожала плечами.
— Невелика беда будет, если немного и попостишься!
— Ты забываешь, Жийона, — отвечал Симон с несвойственной ему теплотой, — что мы находимся в одинаковых условиях, и что если я буду приговорен к посту, то и тебя будет ждать та же участь.
— Во-первых, это же не факт, — отвечала старуха еще более язвительно, — и потом, мне многого и не надо.
— Пусть так, но это немногое еще нужно получить, — заметил Симон не без логики.
— Получу, — огрызнулась Жийона, но с некоторой тревогой подумала: «А что, если моя судьба действительно связана с судьбой этого проклятого Симона? После того как мы едва не умерли вместе в темницах особняка Валуа, неужто мы теперь сдохнем с голоду здесь? Уж не венчала ли нас на самом деле смерть?»
Если Жийона, выгоды ради, и прощала или делала вид, что прощает Симона Маленгра за то, что тот, при известных читателю обстоятельствах, выкачал из нее все экю, она все равно этого не забывала и имела на него зуб, вследствие чего так открыто радовалась страданиям своего компаньона, даже несмотря на собственное плачевное положение.
— Что ж, посмотрим, — лаконично отвечал Симон, заканчивая тем самым разговор.
Время шло — медленно, неторопливо, — но никто не приходил.