им вниманием. Затем, резко отпустил и издал глухой крик. Крик ужаса.
Он понял! Этот молодой, любящий, красивый, сильный человек, его брат, Филипп д'Онэ, был теперь лишь бездушным телом.
Филипп сошел с ума!..
И потекли для Готье кошмарные часы — наедине с безумцем, в мрачной камере, все время освещаемой отблесками фонаря, словно Валуа хотел, чтобы великан испытал до конца весь ужас этого видения.
Филипп неподвижно сидел в своем углу.
Большую часть времени взгляд его выражал лишь смерть, небытие.
Но иногда взгляд этот перемещался на дверь. В нем пробуждалась жизнь, некая страстная жизнь, и тогда Готье видел, как это несчастное лицо преображалось под усилием все еще теплившейся любви.
Затем безумец вновь впадал в апатию.
Сначала Готье охватывала дикая ярость. Он испытывал необходимость кусать, убивать. Он говорил себе, что первый же вошедший тюремщик станет трупом, но никто не входил. Через небольшое окошечко, располагавшееся на уровне земли, ему передавали еду, и тогда бедняга Готье на какие только не шел ухищрения, чтобы заставить брата съесть хоть немного этого черного хлеба. И, действительно, в первое время Филипп соглашался.
Затем, как-то вдруг, он перестал есть.
Когда Готье предлагал ему кусочек хлеба, безумец вяло качал головой.
Ярость Готье ушла.
Теперь он плакал. Когда открывалось окошечко, он умолял тюремщика сжалиться над его братом, но страж был словно глух и нем. Он проталкивал в камеру хлеб и кувшин с водой и без единого слова уходил.
Сколько так прошло времени?
Часы? Или дни? Недели?
Этого Готье не знал.
Он жил — если это можно было назвать жизнью — рядом с безумцем, который медленно приближался к агонии.
Настал момент, когда Филипп и вовсе перестал вставать с облюбованного им местечка.
Опускаясь рядом с ним на колени, Готье поддерживал голову брата и, с полнейшей растерянностью во взгляде, присутствовал при этой медленной смерти, опасаясь, что вскоре сам начнет сходить с ума.
За дверью раздался некий шум, но Готье его не услышал. Вскоре дверь открылась, и более яркий свет залил камеру.
Но Готье не увидел и этого света.
В коридоре, с кинжалами в руках, остановились несколько вооруженных мужчин. В камеру вошел лишь один. Подойдя ближе, он наклонился к бесформенной тени, которую составляли агонизирующий Филипп и ожидающий последнего вздоха брата Готье.
Подошедший постучал по плечу великана.
Готье д'Онэ вскинул голову, затем вскочил на ноги, взглянул на человека, явившегося в эту преисподнюю, и тотчас узнал его.
— Посмотрите, мессир король, — сказал он, — что вы сделали с моим братом!..
Людовик X бросил на умирающего взгляд, полный мрачного безразличия, и отвечал:
— Посмотри, что он сделал со мною!..
Готье смерил короля уже более внимательным взглядом и, сам того не желая, содрогнулся от жалости: молодой монарх выглядел постаревшим лет на тридцать. Его волосы поседели. Он был бледен, почти так же, как Филипп, и в глазах его Готье уловил то же впечатление удивленной боли, которое видел в глазах своего брата.
Несколько минут они молчали, и в камере слышались лишь все более и более короткие хрипы того, кто умирал — как и жил последние годы, — кто умирал от любви.
Людовик X думал…
Зачем он сюда явился? Чего хотел?..
Разве теперь он не знал?
Разве не знал ЭТО ИМЯ? Столь долго, столь жадно разыскиваемое имя той, которая его предавала? Он припоминал слова колдуньи, которую видел в этих же подземельях Тампля: «Ищи вокруг себя, в своем окружении, в семье, ищи предательство, ищи женщину, которая тебя предает!.».
Его предавала некая женщина! Женщина из его окружения! Но как предавала? В чем? Быть может, она вступила в сговор с фламандцами?..
О! Теперь он знал! Имя этой женщины! И ее предательство!
Этой женщиной оказалась та, которую он обожал — Маргарита Бургундская! Предательством был адюльтер, его поруганная любовь, его втоптанное в грязь обожание, адюльтер, сотни раз повторенный!.. О! Так зачем же он сюда явился?..
Людовик X задавал себе один вопрос за другим.
Для того ли он сюда пришел, чтобы насладиться страданиями Филиппа д'Онэ? Оскорбить его? Ударить? Подвергнуть его каким-нибудь ужасным пыткам?..
Нет! На каждый из этих вопросов Людовик отвечал себе: нет!
Так чего же тогда он хотел?..
Он хотел того, чего хотят все те несчастные, что любят: он хотел луч надежды! Хотел услышать, что он ошибается, что неоспоримая реальность есть ложь и неправда, что Маргарита ему верна!..
Вот что этот несчастный молодой человек явился искать в камере Филиппа д'Онэ, — надежду! Или хотя бы сомнение!
О, только бы хоть на миг поколебать эту ужасную уверенность! Только бы он снова смог сомневаться, выдумать себе доказательства невиновности любимой!..
Это вернуло бы его к жизни.
Бедняга Сварливый, уже сварливым и не выглядевший, склонился над агонизирующим Филиппом.
— Сир, — пробормотал Готье, — мой брат умирает…
— А я?.. Я тоже ношу с собой смерть. Он умирает в Тампле, я же умру в старой крепости, что стоит на берегу этой реки. Вот и вся разница между нами. Отойди же, Готье д'Онэ, так как я должен узнать!..
Король говорил голосом столь разбитым, что Готье на пару шагов отступил.
Итак, Людовик склонился над агонизирующим и промолвил:
— Раз уж ты умираешь, раз уж вскоре предстанешь перед Всевышним, судьей твоим и моим, заклинаю тебя сказать мне правду. Быть такого не может, чтобы, стоя одной ногой в могиле, христианин решился солгать и тем самым обречь свою душу на вечные муки. Послушай же, Филипп д'Онэ, послушай своего короля, который явился к тебе и говорит с тобою: я знаю, что ты не можешь ответить голосом. Но ты можешь хотя бы подать знак, через который я пойму.
В этот момент Филипп открыл глаза.
Взгляд его встретился со взглядом короля.
Глубокая дрожь пробила Филиппа д'Онэ!..
Уж не узнал ли он того, кто склонился над ним? Мужа Маргариты?
Уж не вернуло ли умирающему это последнее прикосновение близкого человека хоть на пару минут остатки разума?
Уж не сделал ли голос Людовика X то, чего не смог сделать голос Готье?..
Возможно!..
Так как в эту последнюю секунду глаза умирающего оживились огоньком понимания, и, собрав последние силы, Филипп сумел немного приподняться, словно для того, чтобы приблизиться к тому, кто с ним говорил!..
— Ты узнаешь меня? — спросил Людовик дрожащим голосом. — Узнаешь во мне своего короля?
«Да!» — отвечал утвердительный знак Филиппа. Король содрогнулся, тяжело вздохнул и уже более тихим голосом продолжал:
— Намерен ли ты сказать мне правду перед Господом, который тебя слушает и ждет?
Умирающий отвечал тем же утвердительным знаком, и знак этот был столь торжественным, столь величественным, что у супруга Маргариты отпали последние сомнения.
Некая горькая и ожесточенная радость проникла в душу Людовика.
— Тогда слушай: ты знаешь, о чем и о ком я хочу с тобой поговорить? Ты знаешь, что я пришел поговорить с тобой о Маргарите Бургундской?..
Глаза Филиппа просияли.
Но в этот момент чей-то глухой голос, с интонациями смертельной ненависти, пробормотал позади короля:
— О Маргарите Бургундской! Развратнице из Нельской башни!..
Король резко распрямился, обернулся и прорычал:
— Кто это сказал?..
— Я, — отвечал Готье д'Онэ.
Король был мертвенно-бледным. Зубы его стучали.
По лицу струился пот, более холодный, чем тот, что выступил на висках умирающего.
Правда! Ужасная правда! Разве он не знал ее?..
Нет! Того, что он знал, было недостаточно! Большое счастье и несчастье имеют то общее, что вы не желаете, не можете поверить, и приходится собирать доказательства.
Правда! И этот человек собирался не просто открыть ее, но повторить, вбить еще глубже в мозг Людовика.
— Ты лжешь! — завопил король. — Лжешь! Супруга короля Франции не может быть той, кем ты ее называешь!..
— Послушай, король! — проворчал Готье, выходя из себя и уже сжимая кулаки. — Я могу тебе все сказать, потому что сам все видел и слышал! Я сам входил в эту кровавую башню! Поднимался в зал оргий!.. Поднимался туда вместе с Филиппом, не так ли, брат?..
Готье повернулся к Филиппу и разинул рот от изумления. Умирающий стоял на ногах!.. Агонизирующий надвигался на него!..
— Говори! Говори! — проревел Людовик Сварливый. — Даже если меня убьет то, что я услышу, я хочу, чтобы ты рассказал, что видел, что слышал в Нельской башне?..
В этот момент Филипп подошел уже вплотную к Готье, обхватил его руками, и его уже холодная от близкой смерти ладонь закрыла брату рот.
Готье понял!.. Последней мыслью Филиппа была все та же священная для него мысль, и, даже умирая, он все еще хотел спасти королеву!
Готье увидел прямо перед собою это бледное лицо, почувствовал на своих губах эту судорожно сжимавшуюся руку, и тогда он испытал тот же неистовый гнев, который уже дважды или трижды вызывала в нем смертельная обида на брата.
Он резко отстранил руку умирающего, который, вцепившись в него, еле держался на ногах.
— А! — взревел Готье. — Ты и сейчас готов жертвовать нами ради этой потаскухи! Меня, твоего брата, Буридана, Гийома, его друзей, себя самого — всех нас, Филипп, ты принес в жертву Маргарите Бургундской! Довольно. Пусть же и ее постигнет та участь, которая ждет меня и уже постигла тебя. Слушайте же, сир.
И вновь холодная рука легла на рот Готье.
В глазах Филиппа стояла отчаянная мольба.
На губах у него дрожало мрачное, душераздирающее заклинание. Вне всякого сомнения, несчастный пытался в этот момент произнести некое слово, и слово это, пусть и не губами, но глазами, позой, всей сутью, естеством, кричало: невиновна! Маргарита невиновна!
Но Готье вновь отстранил его руку.
Филипп упал на колени и захрипел.
— Как-то вечером, — продолжал Готье с тем же преисполненным гнева и ярости рычанием, — как-то вечером она пригласила нас в Нельскую башню, слышите, сир?! Маргарита, королева Франции, Маргарита Бургундская завлекла нас в это кровавое логово, куда она и до нас завлекала немало мужчин.