Людовик X стоял, прислонившись к стене камеры, низко опустив голову.
Он был неподвижен, словно окаменел, он не смотрел ни на Готье, ни на Филиппа, он смотрел в себя самого.
Под ногами у него что-то зашевелилось. Он почувствовал, как что-то вцепилось в его ноги, но не обратил на это внимания: он слушал громоподобный голос Готье.
— В тот вечер, сир, оргии не было. Филипп, мой брат Филипп, не пожелал оргию! Он любил Маргариту, — добавил Готье с ужасным смешком, — и как только он понял, что ангел из его грез — грязная развратница, он и начал умирать. Посмотрите же на него, сир!
Людовик не посмотрел, разве что нервно дернул ногой, чтобы освободиться от того, кто яростно пытался ухватить его за колено.
То был Филипп, который подполз к королю и, в последних спазмах агонии, в последнем умоляющем жесте пытался заявить о невиновности Маргариты. От толчка короля он снова упал на грязный пол камеры.
— Вспомни, Филипп! — кричал в этот момент Готье. — Вспомни! Нас вместе зашили в мешок! Слышишь, король! Твоя Маргарита приказала зашить нас, совершенно живых, в мешок, и с платформы башни нас сбросили в реку!
Короля пробила дрожь ужаса.
Он бросил взгляд на Филиппа, словно адресуя ему последний вопрос.
И увидел, что тот грозит брату кулаком.
На секунду Филипп застыл и вдруг обмяк, рухнул на пол.
Людовик наклонился и дотронулся до лба юноши.
— Мертв. — распрямляясь, прошептал король.
Готье рассмеялся неким яростным смехом и прокричал:
— Одним больше, одним меньше — какая разница! Если бы, сир, тебе понадобилось пересчитать все те трупы, которые оставляла за своей спиной Маргарита Бургундская, ты сошел бы с ума! Сходи спроси ее тайну у Сены, возможно, она тебе ответит, сколько убитых королевой любовников поглотили ее воды. Мертв! Мой бедный Филипп мертв! — добавил великан, уже не сдерживая рыданий. — Сегодня — его очередь, завтра — моя! Убей меня, сир, убей, так как я был тем, кем не пожелал быть Филипп, — любовником этой потаскухи из Нельской башни!..
Труп Филиппа, проклятия Готье — все это заставило короля попятиться.
Выйдя за дверь на трясущихся ногах, Людовик медленно двинулся по коридору, вслед ему неслись жуткие завывания из недр темницы. Темницы, отнявшей последнюю надежду.
XXIV. БАШНЯ ЛУВРА
Людовик поднялся в покои графа. Увидев племянника, Валуа испытал небольшой испуг, в котором, возможно, присутствовали и зачатки угрызений совести, правда, испуг этот быстро прошел.
Людовика Сварливого с трудом можно было узнать. Осунувшееся, свинцового цвета лицо, дрожащие руки, наполненные невыразимым удивлением глаза — все указывало на то, что король получил одну из тех ран, от которых натуры неистовые и в глубине души очень простодушные — а таким человеком и был король — уже не оправятся никогда.
Но Валуа быстро выбросил из головы эти зарождавшиеся в нем жалостливые мысли и с безумной радостью подумал:
«Долго он не протянет!»
Граф подошел к упавшему в кресло племяннику.
— Должно быть, сир, вы видели узников?.. Мужайтесь, сир!..
— Оставь меня, — проговорил король, казалось бы, безразличным голосом. — Любые разговоры мне сейчас пойдут лишь во вред. Оставь меня. А! Секунду, Валуа. Послушай. Один из этих братьев умер. И какой смертью! Это видение еще долго будет стоять у меня перед глазами, если я вообще проживу долго!
— Умер?.. — пролепетал Валуа и, сам того не желая, содрогнулся.
— Да, умер, прямо у меня на глазах. Распорядись предать его труп земле, и пусть над ним произнесут отходную. Я хочу, чтобы этот молодой человек был погребен надлежащим образом и в соответствии с христианскими традициями.
— Хорошо, сир. Я отдам соответствующие указания, — сказал изумленный Валуа. — Но позвольте мне выразить свое удивление.
— Замолчи. Тебе все равно не понять. А вот я понял.
— Но другой, сир? Что делать с ним?
— Другой?.. — вопросил Людовик, подняв на графа изможденное лицо.
— Да. Живой. Их же было двое, сир! Один, по вашим словам, умер. Но другой?
Людовик заскрежетал зубами. Слова, которые в приступе яростного безумия бросил ему Готье, эти слова все еще звенели у него в голове: «Я был тем, кем не пожелал быть Филипп, — любовником этой потаскухи!.».
— Что делать с живым? — повторил Валуа с горькой иронией. — Вероятно, отпустить на свободу?..
— Нет, оставь его, и пусть процесс пройдет как можно скорее. Я хочу жестокую казнь для этого человека, слышишь? Молчи, тебе все равно не понять. А теперь уходи.
— Слушаюсь, сир, — сказал Валуа. — Но какой бы ни была ваша душевная боль, вы — король, вы не можете забывать о государственных делах. Всего лишь подпись на этих пергаментах, сир, и я вас оставляю. Вот перо, вот чернильница, подпишите, мой король!
— Что это за пергаменты? — спросил Людовик, взглянув на бумаги, которые Валуа раскладывал перед ним на столе.
— Вы же не забыли, сир, что в камерах Тампля у нас содержится важный узник — предатель, мятежник, расточитель королевской казны и фальшивомонетчик? Сир, это человек, который желал вашей смерти.
— Уж лучше б его желание сбылось! — прошептал король. — Я бы умер, не зная.
— Это Мариньи, сир!.. Эти бумаги — приказ о предании его суду; нужно провести процесс быстро, наказать его в назидание другим.
— Мариньи?.. — пробормотал Людовик, проводя по лицу побелевшими пальцами. — Да, точно. Давай!..
И он подписал.
Валуа страстным взглядом следил за этой рукой, выводившей смертный приговор Мариньи, и, когда все было кончено, стремительно подхватил пергаменты и тотчас же удалился.
Людовик Сварливый остался один.
Долго еще он неподвижно сидел в кресле, без единого жеста, почти ни о чем не думая, разве что время от времени по щекам его пробегала большая слеза.
Лишь с рассветом он поднялся, вызвал Валуа и без каких-либо объяснений покинул Тампль. Вместе со своим эскортом король отправился в Лувр.
Именно в этот момент, как мы видели, Страгильдо смог наконец пробиться к графу де Валуа.
Что до Людовика Сварливого, то, не произнеся ни слова, он прошел в свои покои, заперся в спальне и, как был — в одежде, бросился на кровать и тотчас же уснул глубоким сном.
Когда он проснулся, на Париж уже опускались сумерки.
Король вызвал капитана стражи, Юга де Транкавеля, и сказал ему:
— Сопроводите меня в Башню Лувра…
Мы уже имели возможность сказать несколько слов о различных башнях этого старого феодального замка. Говоря о «Башне Лувра», король имел в виду Большую башню — башню в полном смысле этого слова.
Эта Большая башня, у подножия которой, как мы видели, останавливался в начале этого рассказа Буридан, была той, в которой содержали государственных преступников.
Туда-то и была препровождена Маргарита Бургундская, там она и пребывала в заточении.
Она занимала третий этаж, который состоял из двух комнат: маленькой, в которой постоянно дежурили восемь вооруженных человек, сменявшиеся каждые два часа, дабы королева никого не смогла подкупить, и большой, в которой проживала Маргарита.
Ей разрешили сохранить рядом с собой юную служанку Жуану, которая спала в той же комнате.
Впрочем, комната эта была просторной и прилично меблированной.
Свет в нее поступал через огромное окно, но толстые железные решетки делали невозможной любую попытку побега с этой стороны.
Окно выходило на реку. На другом берегу Сены, прямо напротив, виднелась Нельская башня.
Итак, именно там находилась сейчас королева Франции.
Что до ее двух сестер, Жанны и Бланки, то уже на следующий после ареста Маргариты день они уехали под предлогом возвращения к ведущим войну мужьям, уехали, не выказав сестре даже малейшего[12] знака симпатии или сострадания.
Что с ними стало? Мы вынуждены признать, что этого не знаем. И все же смеем предположить, что они так и не присоединились к графу де Пуатье и графу де Ла Маршу, их мужьям. Более вероятно, что сестры вынуждены были покинуть Францию. В любом случае, для нашего рассказа это не имеет большого значения: мы лишь хотели мимоходом отметить малодушие этих девушек.
Итак, жизнь Маргариты Бургундской проходила теперь на третьем этаже Большой башни. Случалось, она долгие часы оставалась в кресле — обессиленная, бледная, со всеми внешними признаками женщины, обреченной на смерть. Когда же испуганная Жана приближалась и дотрагивалась до нее, чтобы удостовериться, что она все еще жива, Маргарита резко вздрагивала, словно пораженная молнией, приподнималась, отталкивала служанку и кричала:
— Дайте уж мне умереть спокойно!
Иногда же, напротив, трепещущая, разгневанная, она прохаживалась быстрыми шагами по комнате. Тогда ее пышная львиная грива распускалась и колышущейся пеленой спадала на полуобнаженные плечи; королева ломала руки и бормотала:
— Я не хочу умирать, не позволю им убить меня; я хочу и дальше любить, любить до конца своих дней!..
Выходившее на реку окно было тщательно завешено занавесками, так что в этой комнате царил благосклонный к мрачным мыслям полумрак.
В этом зыбком свете Маргарита казалась испуганной Жуане одной из тех жертв, которые, будучи помеченными Судьбой, сгорают в огне любви.
Тогда малышка-служанка забивалась в какой-нибудь уголок и с тревогой наблюдала за вспышками любовной ярости, которые так терзали королеву.
Однажды Жуана пожелала приоткрыть занавески, дабы впустить немного света, так как думала, что свет изгонит призраков любви. Маргарита подскочила к ней, резко оттолкнула и прорычала:
— Еще хоть раз дотронешься до этих занавесок — и я тебя убью.
И взгляд ее выпученных глаз уставился на эти занавески, словно через плотную ткань королева все еще могла видеть вдали эту тревожащую ее сны проклятую башню, башню, наполненную призраками, башню, воскрешающую в ее памяти оргии и убийства.
В тот день, когда король вернулся после ужасного для него посещения Тампля, Маргарита Бургундская выглядела умиротворенной.