Полулежа на неком подобии канапе, она разговаривала с Жуаной столь мягко и спокойно, как никогда прежде не говорила.
— Как думаешь, меня долго продержат здесь пленницей?..
— О нет, госпожа! — отвечала Жуана. — Не думаю, что долго. В конце концов, вы ведь королева.
— Это правда, я — королева, но также и жена, виновная в, адюльтере, как они говорят, — добавила Маргарита, пожимая плечами. — Словно эти страсти, которые вложила в меня природа, являются моим преступлением, словно любовь — это прегрешение, которое требует искупления! Полно! Раз уж герцогу Бургундскому вздумалось выдать меня за сына Филиппа Красивого, это что же, я должна была отказаться от всего того, что и составляло мою жизнь? Разве я не любила его так же, как и тех, других? Разве не расточала ему свои поцелуи? Разве я не достаточно любила его для того, чтобы скрывать то отвращение, которое иногда он внушал мне? То было не лицемерие, то была жалость. Он должен быть мне признательным, ан нет: приказал держать меня в заточении.
Так рассуждала Маргарита, открыто противопоставляя закон природы законам общества.
Она рассуждала по-животному, как львица.
— Как думаешь, что он со мной сделает?.. Осмелится возбудить процесс и вынести мне приговор?
— Это невозможно, госпожа, — искренне отвечала Жуана, так как королева казалась ей существом исключительным, стоящим гораздо выше всего прочего человечества. — Невозможно. Полагаю, король выделит вам надежный эскорт, чтобы сопроводить вас в Бургундию.
— Да, — прошептала задумчивая Маргарита. — Расторжение брака — это лучшее, на что я теперь могу надеяться. Ох! Я бы отдала пять лет своей жизни, чтобы узнать, что думает король.
В этот момент в соседней комнате раздался шум ударяющегося друг о друга оружия, и чей-то голос прокричал:
— Дорогу королю!..
Дверь открылась. Появился Людовик Сварливый. Маргарита резко вскочила на ноги и, опустив голову, вся затрепетав, придала лицу соответствующее моменту выражение с теми быстротой и знанием дела, какие делали из нее безоговорочную госпожу этого молодого человека.
Людовик сделал жест: Жуана вышла. Он сам закрыл за ней дверь. Затем подошел к королеве, остановился в двух шагах от нее и тихо проговорил:
— Вот и я, Маргарита. Посмотри на меня.
Королева вздрогнула. Эта мягкость в человеке столь неистовом, этот голос, в котором она ожидала услышать крики и проклятия и который прозвучал таким разбитым, словно далеким, — это произвело на нее выражение странного изумления.
Неужто так говорил с ней Людовик Сварливый, Людовик Неистовый, Людовик Неумолимый?
Она медленно подняла голову и тогда увидела своего мужа.
И она содрогнулась. Она забыла, что ей нужно играть определенную роль, чтобы спасти свою свободу, быть может, свою голову. Она забыла, что этот человек явился сюда как судья. Невыразимое удивление охватило ее душу. Удивление, жалость, глубочайшая жалость — да, но также и некая горделивая надменность. Никогда еще она не видела, чтобы лицо мужчины несло на себе такие следы страданий, — даже бледная физиономия Филиппа д'Онэ, обожавшего королеву страстью столь чистой, всегда выглядела куда менее изможденной. И про себя она прошептала:
— Как же он меня любил!..
Людовик едва заметно покачал головой.
— Я изменился, не так ли? — промолвил он с бесконечно печальной улыбкой.
Она не ответила. Она смотрела на него с отчаянным удивлением, и нечто неслыханное, ужасное, необычное, невероятное происходило в этом подверженном внезапным переменам настроения сердце, она шептала себе:
— Как бы любила его я, если бы.
Вдруг она задрожала, и этот странный феномен завершился неожиданным озарением:
— Господь небесный!.. Неужели я начинаю влюбляться в него теперь?.. Теперь!..
Пораженная, ошарашенная этой мыслью, она пожала плечами, отмахнувшись со всем неистовством своей души от того, что обволакивало ее с той ужасной, пугающей иронией, коей прикрывает свои ловушки природа.
Любить!.. Она начинала любить!..
О! Любить любовью чистой, целомудренной, любовью девственницы, любовью, которая уже раз так сильно освежала ее пылкое сердце, меняя ее сущность!
Любить этого молодого человека, которым она пренебрегала, над которым насмехалась, которого убила!
Любить! Да! Именно из-за этого она и начинала его любить!
Потому что она видела смерть на лице Людовика! Потому что видела, что он умирает не от стыда рогоносца-мужа, не от того гнева, который испытывают властные супруги, но умирает от боли, от любви!..
Она задыхалась, пятилась, глядя королю прямо в глаза с тревогой, удивлением и страхом!.. Тревогой и страхом, которые вызывала у нее эта любовь!..
Людовик медленными шагами подошел к столу, на который поставил пузырек, наполненный некой прозрачной, как ключевая вода, жидкостью.
Затем он направился к окну и отдернул занавески.
Лучи заходящего солнца залили светом комнату, где разворачивалась эта драма.
Маргарита в резком движении повернулась к окну.
И тут у нее закружилась голова, ужас прошлой жизни ослепительной вспышкой разорвался в ее мозгу. Она вытянула вперед руку, помахала ею, словно прогоняя некого призрака, и прохрипела:
— Нельская башня!..
Глубокий вздох вырвался из груди Людовика Сварливого. Она упала на колени, прикрыла глаза руками и пробормотала:
— Завесьте окно, сир, я вас умоляю. Разве вы не видите, как я страдаю!..
Ее сожаление и угрызения совести были очевидными, но Людовик медленно покачал головой и сказал:
— Вот и признание. Да, если я все еще и нуждался в неком твоем признании, чтобы окончательно убедиться, то — вот оно, это признание. Нельская башня, Маргарита, — неопровержимый свидетель моего несчастья. Ты говоришь, что страдаешь? Что до меня, то я уже не страдаю. Думаю, я исчерпал все запасы своих страданий. Нельская башня!.. Это Готье и Филипп д'Онэ, зашитые в мешок и сброшенные с верхней ее платформы в Сену.
Она всхлипнула и припала еще ниже к полу, словно раздавленная.
— Филипп умер, Маргарита, — продолжал король.
Она издала душераздирающий вопль.
Король продолжал, возможно, даже не услышав:
— Готье тоже вскоре умрет. Они вошли в Нельскую башню и ощутили дуновение смерти, как ощущали его все те, что переступали за этот проклятый порог. Посмотри, Маргарита, ну же, так надо! Я же смотрю.
Испуганная, она повиновалась, поднялась на ноги, и ее широко открытые глаза уставились на башню.
— Что ты видишь, Маргарита? Говори! Если не скажешь, я скажу сам.
— Пощади, — прохрипела Маргарита, — пощади, Людовик!..
— Что ж, я скажу! Ты видишь тех, кого завлекала туда. Сколько их было? Кто знает? Кто сможет сосчитать поцелуи, коими по ночам твои губы опьяняли и отравляли губы твоих любовников? Вот Сена. Жаль, я не могу слышать, что она говорит, и собрать все те мольбы, которые довелось услышать уже ей самой! Я видел, Маргарита. Видел там, наверху, там, где ты раздавала любовь и смерть, видел картины, изображавшие твою красоту, там! Это там я страдал и плакал!.. О, Маргарита, знала бы ты, как я тебе доверял!.. Мне кажется, что я уличил бы во лжи самого Бога!..
Жесточайший стон сорвался с перекошенных губ Маргариты.
В этом-то и заключалось самое ужасное, в этом-то и была вся мерзость сей авантюры: в то время как этот молодой человек говорил с горьким сожалением о своем безграничном к ней доверии, она начинала понимать, чем могла быть ее жизнь, не произойди эта чудовищная ошибка ее неудержимых страстей.
Людовик Сварливый, словно сжалившись над ней, мягким жестом задернул занавески.
Ужасное видение исчезло.
— Все кончено, — продолжал король. — Наша жизнь кончена, Маргарита. И когда я думаю обо всем утраченном счастье, лишь тогда во мне пробуждается некий гнев, но не к тебе, а ко мне самому, который не сумел вовремя разглядеть твою сущность. Вспомни. Я принялся любить тебя, обожать с той же минуты, как увидел. Я находил слишком медленными те церемонии и гуляния, что предшествовали нашей свадьбе. Я наполнял Париж своим радостными смехом и криками. Потому-то меня и прозвали Сварливым. А следовало бы прозвать Влюбленным. В этом — вся моя жизнь, Маргарита. Она вся — в этой любви, которая ничуть не изменялась с той самой секунды, когда я вышел тебе навстречу и увидел тебя в карете, запряженной белыми скакунами. О, счастливейший летний день! О, солнечные лучи на деревьях и в моем сердце, блестящие шлемы, колышущиеся плюмажи, трубы, приветствующие твое прибытие в королевство моего отца!.. Я вижу все это как сейчас, Маргарита! И вижу тебя такой, какой ты всегда была со мною. О, столь хитрой, что я убил бы собственного отца, скажи он мне, что ты меня не любишь!.. Как бы мы были счастливы, Маргарита, если бы ты меня любила! Оба — такие молодые, столько лет счастья перед нами! Все разбилось, все умерло, все кончено!..
Он умолк.
И она, вся дрожа, думала о том счастье, которое от нее ускользало.
Если бы она любила Людовика!.. Если бы. О, несчастная! О, последняя, ужасная катастрофа ее раздираемого страстями сердца!..
ТЕПЕРЬ она его любила!
Она чувствовала, понимала, что начинает его обожать, обожать со всем неистовством любовных порывов!.. Она любила его! И уже не могла ему этого сказать!..
Кто знает, вдруг, в некоем запредельном усилии, ей удалось бы сыграть эту последнюю комедию, вновь солгать, доказать королю, что она его любит, что очевидность была ложью, а ложь — правдой!..
Да! Это бы ей, несомненно, удалось! Возможно, она сумела бы одержать эту страшную победу!..
Но она чувствовала, что больше так не может!..
Больше не может лгать, тогда как любая ложь спасла бы ее от смерти и ужаса!
Она не могла больше играть эту комедию любви, потому что на самом деле любила!
Людовик Сварливый вновь направился к столу, на который поставил пузырек. Он взял этот пузырек в руки и пару секунд разглядывал его с задумчивым видом.
В этот момент Маргарита — трепещущая, неистовая, божественная — подбежала к нему, упала на колени, обратила к нему лицо прекрасное и трагическое.