В уважающем себя романе все обстоит точно так же. Автор сочувствует лишь тем героям, которые занимают в его романе прочную позицию. Это косвенная дань уважения правильному устройству общества, основной принцип которого — уплыть вперед, подняться как можно выше по течению в лодке жизни, откидывая ударами весла тех, что тоже стремится наверх.
А так как мы к подобному уважающему себя роману испытываем отвращение и нисколечко не уважаем Историю — этот пандемониум лжи, — то нам нравится следить за делами и поступками самых незначительных персонажей, уделяя статистам столько же внимания, сколько уделяется тенору или примадонне. А если вы с нами не согласны, читатель, пропустите эту главу, только и всего.
Итак, Жуана по знаку короля удалилась в тот момент, когда Людовик X вошел в занимаемую Маргаритой комнату. Когда же Его Величество ретировались, — Жуана заметила его проходящим мимо выстроившихся двойной шеренгой в прихожей стражников, — естественно, тогда служанка вернулась. И тотчас увидела распростертую на полу, почти без сознания, королеву.
Жуана бросилась к Маргарите, помогла подняться и довела до кровати, на которую та и рухнула.
Жуана попыталась узнать, что же произошло. Но тщетно. И тем не менее королева была не в обмороке. Глаза ее были закрыты, губы и руки конвульсивно дрожали.
Жуана сначала заплакала, но быстро сообразила, что госпожу сейчас беспокоить не следует, и лучше дать приступу пройти. Поэтому на цыпочках она отступила и присела на стул в углу комнаты, ожидая, когда Маргарита позовет ее или подаст знак подойти.
Следует, однако, заметить, что, на взгляд Жуаны, все эти нависшие над королевой тучи должны были неизбежно рассеяться. Она испытывала благоговейное почитание к тем людям, что стоят выше всего остального человечества и зовутся королем и королевой. Она и в мыслях не допускала, что королеву может постигнуть какое-то наказание. Завтра, несколькими днями позже, двери этой тюрьмы откроются и королева вернется в свои покои еще большей королевой, чем когда-либо.
Вот что думала Жуана, тогда как ее мокрые от слез глаза издали пристально смотрели на Маргариту.
Время от времени взгляд девушки пробегал по комнате, и в одно из таких мгновений она заметила оставленный королем на столе пузырек. Сперва, увидев его, она ничуть не удивилась, не встревожилась. Затем, убежденная, что, должно быть, это она сама поставила туда флакон, служанка поднялась, чтобы вернуть его к другим таким же: так как королева, даже в таких ужасных обстоятельствах, не забывала заботиться о своей красоте и распорядилась принести из своих покоев множество пузырьков, кремовых баночек и щеточек, перечисление и количество которых удивили бы даже самую кокетливую из современных дам. Действительно, в те времена туалетный столик не только знатных дам, но и мещанок представлял собой настоящий караван-сарай, и некоторые из тех средств, коими пользуются сегодня, имели бы на этом столе печальный вид.
Она взяла этот флакон в руки, внимательно осмотрела.
И она его не узнала!
Жуана вздрогнула. Что мог содержать этот пузырек? Кто поставил его сюда?
Существовал только один возможный ответ: его принес король.
Долго малышка Жуана с недоверием изучала эту прозрачную жидкость, что блестела в хрустальном флаконе. Чем бы это могло быть? В голову ей пришла мысль о яде, и от этой мысли она испытала непреодолимый ужас. Это не могло быть правдой! Нет! Король не мог принести королеве яд!..
Что делать? Что думать? Жуана поставила флакон на стол, вновь его взяла, снова поставила, затем вдруг решилась: она прошла за занавески окна, приподняла раму, опустошила пузырек и, вернувшись в комнату, наполнила его водой и вернула на стол, на то самое место, гдè он стоял…
Жуана и сама бы не смогла объяснить, почему она так поступила. Вероятно, в голове у нее выстроилась такая дилемма:
Если это яд, и я его там оставлю, моя королева умрет!
Если это не яд, и моя королева начнет искать этот пузырек, она ужасно рассердится, если я его выброшу.
Поэтому я вылью содержимое и оставлю флакон.
Что бы это ни было — умозаключение или же инстинкт, — пузырек вновь был на своем месте, плотно закупоренный хрустальной пробочкой.
Вот только содержал он уже не яд, но воду.
Жуана вернулась на свой наблюдательный пост, и тогда заметила, что королева начинает успокаиваться.
Она увидела, как Маргарита открыла глаза, приподнялась, опершись на локоть.
Увидела, как взгляд королевы упал на флакон.
И тогда Жуане показалось, что во взгляде этом промелькнула некая ожесточенная радость.
Малышка-служанка встала и подошла к королеве.
В этот момент дверь открылась, и офицер, что командовал дежурившими в прихожей стражниками, подал ей знак.
Жуана подбежала к офицеру, который промолвил:
— Пойдем, мне нужно сказать тебе кое-что от имени короля.
Жуана вышла в прихожую, закрыв за собой дверь.
В этот момент Маргарита поднялась на ноги, прошла к столу, без малейших колебаний откупорила флакон и выпила его содержимое до последней капли.
Затем, со странной улыбкой, она вновь растянулась на кровати и закрыла глаза.
— Что вы хотели, господин офицер? — спросила Жуана.
— Следуйте, дорогуша, за этими двумя бравыми солдатами, — произнес офицер, хохотнув.
Жуана сделалась бледной как смерть, увидев, что один из этих стражников встал слева от нее, другой — справа, и оба подхватили ее под руки. Служанка королевы позволила себя увести, не сопротивляясь, но прошептала:
— Куда вы меня ведете?
— О, совсем недалеко отсюда!
Действительно, то было недалеко: бедняжку вели в подземелья Большой башни.
Возможно, читатель помнит, что в этих подземельях когда-то содержался Филипп д'Онэ, которого малышка Жуана тщетно пыталась освободить, помнит, что в некоем закутке на первом этаже этой башни располагалось жилище охранника этих камер и «каменных мешков». Возможно, наш читатель даже не забыл, что тюремщика этого звали Шопен, и он был влюблен в Жуану.
— Шопен! Эй, Шопен! — прокричал один из солдат, которые сопровождали или, скорее, несли дрожащую и полумертвую от страха Жуану.
— Шопен! — добавил другой. — Тут новая птичка для одной из твоих клеток.
Шопен не ответил. Шопена не было в его жилище. Этой отвратительной мокрицы не оказалось в ее дыре. К счастью для Шопена, так как увидь он, что речь идет о заточении в камеру той, которую он любил, надзиратель, вероятно, предпринял бы какую-нибудь отчаянную попытку спасти девушки, в результате чего и сам угодил бы за решетку.
Один из стражников, вынужденно взвалив тогда на себя обязанности тюремщика, вошел в берлогу Шопена, увидел висевшие на гвозде ключи от камер и взял их.
— И куда ее определим? — спросили друг у друга солдаты.
— Да любая камера подойдет, — промолвил один после непродолжительного раздумья, — спустим ее как можно ниже и как можно дальше, то есть в глубины второго подземелья, в ту преисподнюю, куда помещают тех, кому суждено быть забытыми на земле и на небе, в «каменные мешки», где узники умирают от голода, холода и жажды.
Когда они возвращались, то наткнулись на спускавшегося в подземелье Шопена, который что-то бурчал себе под нос.
— Шопен, — сказал один из солдат, — мы привели тебе гостя.
— Да. Но вы взяли мои ключи. Если я расскажу об этом, вам выпишут десять, а то и все двадцать ударов палкой.
— Ага! Вот только тогда тебе придется рассказать и о том, что тебя не было на посту!
— В камерах — ни души, — прорычал Шопен. — Я вправе прогуляться, когда там никого нету.
— Конечно, но тогда — не сердись. Вот твои ключи.
Шопен схватил их, как некое сокровище, проворчал парочку проклятий и поднялся наверх вместе со стражниками.
— Куда вы его поместили? — спросил он.
— Да в номер пятый, полагаю, — сказал один из солдат.
И, забыв и думать об этом инциденте, который казался им ничтожным, они вернулись на свой пост в прихожую Маргариты.
— Прекрасно! — пробормотал Шопен, оставшись один. — Камера номер 5. Стало быть, это кто-то, кому предстоит умереть здесь. Что ж, меня ждет еще одна приятная прогулка к Сене с трупом на плечах. Молодой он? Или же старик? Ба! Да какая разница. Увижу, когда пойду за ним. Могу поспорить, что, да, поспорим: этот протянет дней пять, не больше.
Валуа не отдавал приказа помещать Жуаны в «каменный мешок». Он распорядился только арестовать ее и бросить за решетку в Большой башне. Он сам намеревался допросить служанку, дабы выяснить, известно ли девушке хоть что-то из ужасной тайны королевы. Беспечность офицера, отсутствие Шопена привели к тому, что бедняжку Жуану помести в одну из подземных камер.
По прошествии трех или четырех дней Валуа, наконец, имел возможность явиться в Лувр. Заодно он разыскал и арестовавшего Жуану офицера. Граф собирался допросить девушку.
Когда Валуа спросил, где содержится Жуана, офицер, в свою очередь, спросил об этом у выполнявших его поручение солдат, после чего повторил их ответ графу:
— Второе подземелье Большой башни, камера номер 5.
Валуа вздрогнул, затем на его губах заиграла странная улыбка.
— Следует ли привести узницу к вам, монсеньор? — спросил офицер.
— Нет-нет, не нужно, — отвечал Валуа. — Она в надежном месте, пусть там и остается.
Офицер удалился и тут же, в свою очередь, забыл об этом разговоре.
«В «каменном мешке»! — подумал граф. — Все, что ни делается, — к лучшему. Теперь, если эта девушка и знает тайну, она унесет ее с собой в могилу. Если же не знает, это даже еще лучше».
И Валуа тоже, в свою очередь, выбросил Жуану из головы.
Оставшись один, Шопен бросился на свою складную брезентовую кровать, на которой он проводил в мечтаниях все свободные от службы часы. Часы эти, впрочем, составляли девять десятых его жизни, в силу того, что его служба — не очень сложная даже тогда, когда ему приходилось относить узникам первого подземелья еду и питье — становилась совсем простой, когда из заключенных оставались лишь те, что содержались во втором подземелье.