В самом дальнем от двери углу, в углублении, что образовалось из-за пониженного свода, лежало нечто вроде кучки тряпья. В этой кучке виднелось лицо женщины, молодой девушки — странное лицо с широко открытым ртом, из которого, через равные интервалы, вырывался однообразный крик, крик пронзительный, который начинался с мрачной модуляции, повышался до безумного вопля, а затем медленно угасал. Все это повторялось с ужасающей регулярностью. В глазах женщины — стеклянных, помутневших — уже отсутствовало человеческое выражение.
— Жуана! — проревел Шопен.
Жуана не увидела света факела. Не услышала она и страшного крика Шопена. Она продолжала свое безумное монотонное завывание.
Шопен отбросил в сторону факел, который погас. Он схватил Жуану на руки, приподнял и понес. Он смеялся. Волосы его топорщились. С уст его слетали невероятные ругательства. И он смеялся.
— Надо же, какая удача! Я выиграл! Спорил ведь сам с собою, что я ее увижу!.. Замолчи! Замолчи! Как услышу тебя, все внутри переворачивается, знаешь ли, и потом, если тебя услышат другие, тебя вернут в камеру номер 5, а меня поместят в шестую. Так что заканчивай! Да замолчи ты наконец!.. Но какая удача!.. И почему тебя только сюда поместили? Что ты такого сделала? Впрочем, какая разница? Да не кричи же ты так!..
Помешательство от страха не уходит так же быстро, как наступает. Жуана даже не осознавала, что с ней. Она продолжала издавать, с той же зловещей регулярность, свой преисполненный острого ужаса крик, свой предсмертный вопль.
Шопен вошел в свое логово и бросил Жуану на брезентовую кровать. Девушка даже не двигалась, даже не пыталась бежать. Шопен слонялся по этой клетушке, покачиваясь, обхватив голову руками, — он и сам уже был на грани безумия.
— Она не замолчит!.. Ах! Но. Да и пусть приходят!.. Так, ключи от калитки, ключ от потерны, вот он. Нет, но как же мне повезло! И когда же она наконец заткнется?..
Он схватил два огромных ключа, один из которых открывал калитку, через которую можно было выйти на дозорный путь, а другой — потерну, что вела к реке. Через них и проходил Шопен по ночам, когда нужно было утопить тот или иной труп.
— В дорогу! — пробормотал он с хриплым смешком. — Прощайте, мои сады, я ухожу с Жуаной; не хочу, чтобы она умерла!
Он подбежал к кровати, подхватил девушку на руки. В этот момент дверь берлоги резко открылась, и появились пятеро или шестеро вооруженных солдат.
— Черт возьми! — проворчал Шопен. — Тебя все же услышали!
Жуана по-прежнему издавала свой монотонные крик отчаяния и страха.
— Эй, мэтр Шопен, куда это ты собрался?
— Боже правый, да он уносит девицу, которую мы сюда поместили!
— Его песенка спета: будет повешен или четвертован за преступление на почве страсти!
Солдаты рассмеялись.
Шопен закинул Жуану на левое плечо, словно какой-то сверток. Впрочем, казалось, он не испытывает ни усталости, ни стесненности в движениях.
— Дайте пройти, — сказав он, шагнув вперед.
В правой руке он держал ключи от калитки и потерны.
— Пропустите, я сказал! — повторил он с неким нетерпением, возможно, лишь смутно понимая, что на самом деле происходит.
Он любил Жуану. Он вырывал ее из когтей смерти. И он уносил ее с собой. Что может быть проще и естественнее? Неужели люди так настроены друг против друга, что готовы убить? Такие зачатки мыслей крутились в этот момент в его окостенелой башке, и он забывал все то зло, которое сам, будучи тюремщиком, делал людям.
Солдаты уже покатывались со смеху.
— Назад! — проворчал один из них. — Не то и тебя.
Договорить он не успел: он упал, сбитый с ног тяжелой связкой ключей — опасной палицей в руках этого чудовища.
В то же время Шопен ринулся вперед, дубася все, что попадалось под руку; вот уже и второй стражник упал, и явно не ожидавшие такого приема солдаты на несколько секунд пришли в смятение. Шопен вихрем пронесся между ними.
Поднялись крики. Шопен бежал прямо к дозорному пути; стремительно преодолев два двора, он оказался у калитки, которую открыл, вышел и запер дверцу на ключ.
В этот момент подоспели преследователи, но они смогли лишь наблюдать через прутья, как спокойно удаляется Шопен, — решетки тогда делали на славу. Тюремщик был уже далеко; он подходил к воротам. Теперь ему уже ничто не грозило: лишь у него одного имелся ключ от этих ворот, через которые он совершал свои ночные вылазки.
Жуана перестала кричать: она потеряла сознание.
Шопен опустил ее в лодку, в которой вывозил на середину реки трупы. Перебравшись на другой берег, он вновь поднял Жуану на руки и понес. Вскоре он углубился в извилистые улочки Университета. Там, вынуждены признать, мы потеряли следы Шопена и Жуаны. Что с ними стало? Этого мы не знаем.
Вот только в некой летописи мы читали, что лет этак через пятнадцать, в правление Филиппа VI, в Университете, рядом с Адскими воротами, появилась таверна, на вывеске которой — прямо как на гербе папы римского — красовались два скрещенных ключа. Похоже, то были настоящие ключи — огромные, ужасные с виду. Настолько, что под переплетением ключей был изображен раскроенный череп, а на железном флажке, коим все это было увенчано, имелась такая надпись:
«У головокрушащей палицы».
Таверну эту содержала миловидная кумушка, которая, если верить все той же летописи, была отнюдь не строга с предприимчивыми студентами, что, из любви к ее глазам, посещали этот кабачок. К тому же, мы слышали, что эта славная кумушка была замужем за неким великаном — застенчивым, молчаливым и обожавшим свою жену, которая, к слову, водила его за нос, и что этот рыжеволосый великан любил предлагать клиентам этого заведения бесчисленные пари. Уж не был ли этим великаном Шопен? И не была ли этой кумушкой Жуана, которая — то ли из признательности, то ли для того, чтобы заручиться защитой могучего кулака — в конце концов согласилась стать женой тюремщика из Большой башни Лувра?
XXVI. БУМАГИ СТРАГИЛЬДО
Теперь мы возвратим читателя в Ла-Куртий-о-Роз, где обнаружим Буридана, Ланселота Бигорна, Гийома Бурраска и Рике Одрио. Уважаемый читатель, вероятно, не забыл, каким образом Бигорн стал, как сам он выразился, наследником Маленгра и Жийоны, то есть как в действительности он завладел сбережениями этих двух злодеев? Возможно, помнит читатель и то, что Буридан при виде этого сокровища решил употребить всю эту кучу золота на подкуп содержавшегося в подвалах Ла-Куртий Страгильдо, и, к великому отчаянию Бигорна, поспешил в вышеуказанные подвалы.
Но Страгильдо там Буридан не нашел. Итальянец сбежал!
Ошеломленный этим открытием, которое могло иметь самые ужасные последствия, Буридан поднялся к товарищам и сообщил им эту тревожную новость.
Тогда, в спонтанном порыве, Бигорн, Гийом и Рике взялись за руки и, издавая радостные «ура!», закружились в неистовом хороводе.
— Вы что, — пробормотал Буридан, — ополоумели?
— Если кто из нас и сумасброд, так это — ты! — проворчал Бурраск.
— Ступай изучай логику, невежда! — воскликнул Одрио.
— Об осле, — добавил Бигорн, — вспомните об осле, мой господин и повелитель!
Когда радость троих товарищей успокоилась, Бигорн соизволил объясниться.
— Раз уж Страгильдо бежал, — сказал он, — отпала и необходимость подкупать его за счет золота моего друга Маленгра, а следовательно, шкатулка остается у нас.
— Предлагаю, — сказал Рике, — разделить это состояние на четыре равные части и различными путями убраться в какой-нибудь отдаленный край, вроде Университета, где мы до конца жизни будем только и делать, что пировать.
— А я, — произнес Гийом, — предлагаю купить мула, на которого мы загрузим это золото и которого будем сопровождать до тех пор, пока не найдем какой-нибудь край, где сможем жить в мире и спокойствии.
— Уезжайте, — проговорил Буридан мрачным голосом. — Уезжайте все трое и заберите тогда и то золото, которое я привез с Монмартра. Я же останусь, чтобы в одиночку попытаться спасти Филиппа и Готье. Я не уеду, пока будет оставаться хоть малейшая возможность избавить наших братьев от той казни, которая их ожидает.
Трое товарищей смущенно переглянулись.
— Ты прав! — сказал наконец Гийом со вздохом. — Уезжать нам еще рано!
В глубине души ни один из них не желал покидать Париж, бросая Филиппа и Готье, пока не были исчерпаны все шансы их спасти. Буридан прекрасно это понял.
Поэтому, отложив принятие новых решений до утра, четверо друзей перешли к обсуждению ситуации, которую им создавал побег Страгильдо.
Сошлись на том, что им необходимо срочно убираться из Ла-Куртий-о-Роз, — ни один из них не сомневался, что Страгильдо не преминет выдать их месторасположение, вследствие чего в их прибежище в любой момент могла нагрянуть целая орава лучников.
— Уходим! — принял решение Буридан.
— Даже и не знаю, — проворчал Бигорн, — странствовал ли презренный Исаак Лакедем[14], осужденный скитаться до Второго пришествия, столько, сколько мы.
— А ведь здесь было так хорошо! — вздохнул Гийом.
— Особенно после того, как мы разбогатели, — добавил Рике.
Несмотря на это ворчание и прочие стенания, приятели последовали за своим другом и командиром Буриданом, который, взяв коня под уздцы, уже выходил из Ла-Куртий. Позади него шли Гийом и Рике, затем — Ланселот Бигорн, хранитель пресловутой шкатулки.
— И куда пойдем? — воскликнул он.
Примерно с минуту все смущенно молчали. Пожав плечами, Бигорн указал на лачугу, что высилась прямо напротив Ла-Куртий-о-Роз, и добавил:
— Пойдем туда, и не дальше. Вы не умеете ни смотреть, ни видеть. А вот я и смотрю, и вижу! Я давно заметил, что в этой хибаре нет ни единой живой души, что нас в данный момент устраивает как нельзя лучше.
Полагаясь на инстинкт Бигорна, Буридан направился к указанной лачуге. Место оказалось совершенно необитаемым. То была некая конюшня, над которой располагался полуразвалившийся крытый сеновал. Кто там жил? Какое бедствие опустошило это место? В те времена в окрестностях Парижа часто встречались заброшенные дома, обитатели которых бежали по неведомым причинам или же исчезали, да так, что никто не знал, что с ними стало. Впрочем, наши друзья подобными вопросами даже не задавались. Буридан привязал коня у яслей, и так как в риге оставалось немного сена и соломы, животное нашло чем подкрепиться. Что до людей, то они взобрались на сеновал, облюбовали себе там спальные места, завернулись в плащи и вскоре уже храпели, кроме разве что Бигорна, который спал чутко и устроился