Жийона начала беспокоиться всерьез.
Симона охватила холодная ярость, делавшая его отвратительные черты еще более отвратительными — одна из тех ужасных вспышек ярости, какие бывают у все просчитывающих и взвешивающих желчных типов, тем более ужасная в данном случае, что она никак не проявлялась внешне, и тот, кто был ею охвачен, напротив, стремился сохранять все свое обычное спокойствие и хладнокровие.
Вот только глаза Симона наливались кровью и, казалось, хотели еще глубже погрузиться в орбиты, взгляд становился еще более холодным, ноздри дрожали, тонкие, бескровные губы сжимались, исчезая во рту; цвет лица, обычно желтый, делался землистым, с кое-где проступившими черноватыми пятнышками.
Через несколько часов после того, как прошло даже время ужина, гнев и испуг Симона наконец-то начали находить свой выход. Сначала он звал на помощь, затем, видя, что все его призывы остаются без ответа, принялся наполнять комнату настоящими воплями.
Жийона пожала плечами и ухмыльнулась:
— К чему весь этот шум?.. Предупреждаю тебя милосердно: если будешь так кричать, у тебя вскоре пересохнет в горле и тогда.
Она закончила фразу преисполненным иронии жестом, указав на пустой кувшин, что валялся на полу.
На Симона этот аргумент, казалось, подействовал. Он прекратил свои завывания, бросился к двери и начал царапать ее ногтями, лупить по ней ногами и кулаками, тщетно пытаясь вышибить.
Жийона взяла табурет, уселась перед потухшим очагом и, решительно настроенная ничего не видеть и не слышать, опустила голову, обвив ее руками.
Вскоре Симон выбился из сил, гнев его поутих, и, успокоившись, он попытался обдумать положение здраво.
— Жийона! — простонал Маленгр.
— Что, Симон?
— Неужто мы подохнем в этой дьявольской дыре от голода и жажды, как две загнанные в нору лисицы?
— Лисица — животное хитрое и смекалистое, — поучительно отвечала Жийона.
— Что ты хочешь этим сказать? Помнится, когда Бигорн нас запер, и я заметил, что нам, похоже, крышка, ты вдруг воскликнула: «Да нет, еще поживем!.». Так что?..
— Ничего!.. Ты вспомнил про лисицу — я ответила.
— Да, но ты сказала, что лисица — животное смекалистое и хитрое.
— Разумеется.
— Следует ли это понимать так, что у тебя имеется какая-то мыслишка?
— Возможно!
— И что же это за мыслишка?.. Жийона, моя славная Жийона, ну скажи мне, что ты задумала. Я знаю, какими потаенными силами обладает твой проницательный ум. Видишь ли, я всегда полагал, что из нас двоих ты — наиболее башковитая. Да разрази меня гром, если я не говорю правду!
— Башковитая!.. — пробормотала Жийона, смерив спутника презрительным взглядом. — Башковитая-то оно башковитая, вот только, к несчастью, больно немощная!
— Чертова ведьма! — возопил Симон, выходя из себя от этого издевательского виляния. — Будешь ты говорить или нет?!.. Даже не знаю, что меня удерживает от того, чтобы свернуть твою тощую шею!.. В конце концов, именно по твоей вине с нами случилось то, что случилось. Надо же было мне противоречить, разыгрывать из себя добропорядочную матрону, возводить себя в ранг защитника угнетенной невинности, убеждать этого Ланселота Бигорна, да заберет его чума, и да будет Богу и моему святому патрону, коим я поставлю свечку, в два моих пальца толщиной, угодно, чтобы он попал в мои руки!.. Нет, ну надо ж было его убеждать, что ты беззаветно предана этой жеманнице Миртиль, бескорыстно привязана к этому Буридану, по которому плачет преисподняя!.. Тогда как я предлагал просто-напросто избавиться от него! И ведь мы с Ланселотом уже пришли было к согласию. Черт! Это твое непостижимое сумасбродство, твое глупое и бестолковое вмешательство спутало все карты, заставило Бигорна отступить и ввергло нас в это печальное и шаткое положение.
Жийона, которая на протяжении всей этой гневной отповеди сидела с опущенной головой, подняла глаза на своего спутника, окинула его долгим взглядом, а затем проронила всего одно слово:
— Придурок!
Эффект был ошеломляющим. Это слово припечатало Симона вернее, чем то сделали бы самые неистовые упреки или самое убедительное опровержение его собственных упреков.
Если бы Жийона проявила недовольство или ответила на его ругательства своими, возможно, в том состоянии холодной ярости, в каком он пребывал, Симон Маленгр дошел бы и до рукоприкладства, о чем, быть может, потом и пожалел бы.
Если бы Жийона попыталась степенно поспорить с ним, возможно, это противоречие привело бы Симона в еще большее отчаяние.
Это простое слово, пренебрежительно слетевшее с ее губ, положило конец всем словесным излияниям Маленгра, резко охладило его пыл и моментально укротило гнев, уже готовый обрушиться на ту единственную и неповторимую, что находилась прямо у него под рукой.
Дело в том, что Симон Маленгр, существо хитрое и безобразное — в плане как физическом, так и моральном, — обладал не только неслабым умом, но недюжинной способностью к лицемерию и таким же долготерпением.
Высокое мнение о себе и своих умственных способностях не мешало Маленгру выносить довольно верные суждения и относительно других. Привыкший прокладывать дорогу путями окольными и извилистыми, вынужденный чаще действовать во мраке, он приобрел ту остроту чувств ночных хищников, что держала его всегда настороже.
Любое живое существо, что вставало на его пути, представлялось ему прежде всего препятствием, которое следовало обогнуть, врагом, которого следовало обезвредить, и в таких случаях он тотчас же пускал в ход свое глубочайшее коварство.
Не будучи достаточно сильным, достаточно смелым для того, чтобы сразиться с этим врагом лицом к лицу, Маленгр был вынужден — что вскоре стало приобретенной привычкой — тщательно изучать этого врага, пытаться определить его слабое место.
Вместе с тем он узнавал и качества, с помощью которых этот враг мог сразить его самого, узнавал для того, чтобы затем обратить их к своей собственной выгоде.
Для него не существовало ни родни, ни друзей, максимум — союзники или сообщники… Но только до дня расчета и дележа. В этот день Маленгр испытывал непреодолимую потребность отнять у союзника и его долю, переводя союзника в разряд врага.
Однако тщательно изучив Жийону, как он изучал всех тех, с кем имел дело, Симон Маленгр понял, что она мало в чем ему уступает по многим позициям, а по некоторым даже его и превосходит.
Вот и теперь, столкнувшись с безмятежной уверенностью и спокойным презрением своей товарки, он решил, что у нее есть план, некая мысль, и, разумеется, тотчас же захотел извлечь из этого плана максимальную для себя самого пользу.
Но для этого сей план нужно было еще узнать. А узнать его можно было лишь при бережном обращении с той, которая его знала, и через которую потом можно было и переступить.
Отсюда и столь внезапная перемена в его манерах, которые из угрожающих и вспыльчивых мгновенно стали слащавыми и смиренными.
Теперь же честно признаемся, что Жийона, в свою очередь, не видела пока ни единого способа, который мог бы помочь ей и ее спутнику выбраться из этой критической ситуации.
Какого-то определенного мнения на сей счет она не имела.
Вот только Жийона, видя, что состояние холодной ярости мешает Симону мыслить здраво, поняв, что его перевозбужденный мозг жаждет насилия и крови, так вот, Жийона сказала себе, что минуты ее сочтены, если ей не удастся убедить Маленгра в том, что лишь она одна способна вытащить их из этой передряги. Как мы видим, это ей удалось. Благодаря этой уловке там, где, повторимся, едва не дошло до рукоприкладства, воцарился мир, по крайней мере — его видимость.
— Прости меня, моя славная Жийона, я вышел из себя и был не прав. В том положении, в каком мы находимся, нам нужно помогать друг другу. К сожалению, я забыл об этом, но обещаю тебе, что подобное больше не повторится.
— Это не может не радовать, — проворчала Жийона. — Вижу, к тебе возвращается здравомыслие.
— Так что ты там говорила, Жийона?
— Я?.. Да ничего я не говорила.
— Нет-нет, — промолвил Симон с упрямой нежностью, — ты говорила, что.
— Я говорила, что ты — придурок!
— Быть может, моя славная, моя милая Жийона, быть может. Все мы, знаешь ли, ошибаемся. Непогрешимых людей не бывает, и даже наш святой и достопочтенный отец папа римский не без греха, что уж тут говорить о таком бедняге, как я, существе покладистом, простом и жалком.
— Ну-ну!.. Что-то быстро твой тон переменился!
— Я же говорю, моя дорогая Жийона, что был неправ и прошу у тебя прощения. Объясни лучше, почему ты считаешь меня придурком.
— Потому, что ты не понял, что этот Ланселот Бигорн играет с тобой.
— А ты, получается, это поняла, да, Жийона?
— Еще как поняла!
— Ха! И в чем же заключалась игра Ланселота? Объясни-ка мне это немного.
— Да в том, что этот Ланселот беззаветно предан своему хозяину мессиру Буридану. Он никогда его не предаст, а соглашался с тобой лишь для того, чтобы выведать твой план, а затем и сорвать его.
— Возможно, — проговорил Маленгр, становясь задумчивым. — Возможно, Жийона, ты и права. Действительно, теперь, когда я припоминаю кое-какие обстоятельства. Да-да, Жийона, ты абсолютно права: Ланселот насмехался надо мной, а я был таким придурком!..
— Надо было прислушаться ко мне, делать, как я, изображать преданность его хозяину, льстить ему, обхаживать его, убаюкивать прекрасными заверениями, снабдить, при необходимости, доказательствами нашей доброй воли, и тогда бы это была уже наша игра, мы бы так все запутали, что сам дьявол, несмотря на свое коварство, не размотал бы тот клубок, нить которого мы бы держали в своих руках. Там уж и этот Ланселот Бигорн, который, полагаю, все же не столь хитер, как мессир сатана, ничего бы не понял, и тогда бы мы смогли выдать графу де Валуа и Буридана, и Ланселота, и господина, и слугу, не говоря уж о малышке Миртиль!.. И вместо того, чтобы делить с Ланселотом продукт этой честной торговли, мы бы заполучили всю сумму, которую монсеньор даже увеличил бы, ведь ты помнишь, что монсеньор так зол на этого Ланселота Бигорна, что уж и не знаю, да и сам он, наверное, не скажет, кого бы больше предпочел получить со связанными руками и ногами — этого Ланселота или его хозяина Буридана. Вот что мы потеряли из-за того, что ты не проявил должную прозорливость, Симон!