— Но?.. — прорычал Валуа.
— Но он поверит королеве!
— Королеве?.. — пролепетал Валуа, у которого вдруг закружилась голова.
— Королеве, которая содержится под охраной в Лувре! Королеве, которую король сможет расспросить сразу же после нашего с ним разговора! Королеве, которая подтвердит все, что я ему скажу, и даже представит доказательства!..
Валуа встал; ужасная очевидность бросалась в глаза: ему конец, если Буридан доберется до короля.
— Мерзавец, — задыхаясь прохрипел граф, — ты не выйдешь отсюда, потому что.
— Одно лишь слово! Последнее слово! — воскликнул Буридан и жестом остановил уже готового позвать на помощь Валуа. — Если я выйду отсюда, монсеньор, у вас будут сутки на раздумье; если же не выйду, то у вас не будет даже и часа, так как кое-кто в этот самый момент ждет моего выхода. Если этот кое-кто не увидит меня в установленное время, он побежит в Лувр. И этот кое-кто, монсеньор, будет тотчас же принят, так как король его знает, поскольку зовут его Ланселот Бигорн!..
— Ланселот Бигорн! — прохрипел Валуа.
— Ваш бывший слуга!..
На какое-то время воцарилась устрашающая тишина. В ушах потрясенного Валуа стоял оглушительный звон. Его остекленевший взгляд был устремлен на Буридана, который, в свою очередь, смотрел на графа с некой мрачной жалостью. Именно Буридан эту тишину и нарушил.
— Монсеньор, — сказал он, — Ангеррана де Мариньи должны казнить через три дня. Один из этих трех дней уже прошел. Сейчас десять часов вечера. Я даю вам весь завтрашний день на выполнение моих требований. Если завтра вечером, в пять часов, Готье и Мариньи не выйдут из Тампля, в шесть я буду уже в Лувре, я все расскажу, король допросит Маргариту, и следующую ночь, монсеньор, вы проведете уже в одной из камер Тампля.
Валуа тяжело вздохнул, кивнул в знак принятия этих условий и отступил назад.
Буридан сдалал шаг вперед, посмотрел на него странным взглядом и прошептал:
— Прощайте, отец!..
Затем, не оборачиваясь, он удалился. В прихожей юношу ждал слуга, который препроводил его к другому. Так, от двери к двери, от слуги к слуге, он дошел до подъемного моста, где постовой офицер низко поклонился посланнику короля. Вскоре Буридан был уже в Ла-Куртий-о-Роз, где друзья едва не задушили его в объятиях.
— Тысяча чертей! Кишки дьявола! Гром и преисподняя! — возопил Гийом, подводя итог этим излияниям радости. — Давайте-ка за стол!..
— Так и знал, что он вернется! — выдохнул Бигорн.
XXVIII. ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ
Буридан пересказал своим друзьям-компаньонам (compagnons) — или, скорее, компэнам (compaings), как говорили тогда, откуда и пошло, кстати, простонародное «своя компашка» (copains), выражение очень точное и очень старое, которое не найдешь в обычных словарях,[17] потому что словарь — это Жозеф Прюдом французского языка — так вот, Буридан пересказал дрожащим от нетерпения Гийому, Рике и Ланселоту ту ужасную сцену, что развернулась в Тампле.
— Из чего следует, — заключил Рике, — что мессир де Мариньи будет спасен! Тем хуже, клянусь рогами дьявола, тем хуже.
— Кто бы мог подумать, Буридан, — воскликнул Гийом, — что в один прекрасный день ты станешь спасителем Мариньи!
— Гм! — произнес Бигорн. — Не спешите так сокрушаться, друзья мои. Мариньи все еще в лапах Валуа, а уж я знаю моего Валуа: это старый лис, у него в запасе не одна уловка.
— Но Готье, — заметил Рике, — что он-то скажет, если Мариньи будет спасен?
— Готье, — отвечал Буридан, — будет волен бросить своему врагу вызов, когда они оба окажутся в безопасности.
В глубине души юноша очень надеялся на то, что ему удастся убедить Готье отказаться от его старых мыслей о возмездии в отношении Мариньи. К тому же, мстителем в семействе д'Онэ был Филипп, а Филипп был мертв.
Так, думая об этой смерти, Буридан, осаждаемый мрачными мыслями, и провел остаток ночи, то припоминая тысячи случаев из жизни несчастного Филиппа, то с тревогой повторяя про себя слова Бигорна: «Мариньи и Готье все еще в лапах Валуа!.».
К утру, однако, он уснул крепким сном, в тот самый час, когда Бигорн пробудился, чтобы нанести небольшой визит Страгильдо.
День тянулся медленно.
По мере того как приближался назначенный час, нетерпение и страхи Буридана усиливались. Тем не менее, он и представить себе не мог, чтобы Валуа не сдержал данного слова, когда на кону стояла его собственная жизнь!..
В четыре часа Буридан начал собираться.
Гийом должен был остаться на посту перед погребом, в котором содержался Страгильдо. Рике надлежало находиться на чердаке дома и обозревать окрестности Ла-Куртий.
Лишь Бигорну предстояло сопровождать юношу, который, не находя себе больше места, удалился за час до им же самим определенного срока.
— Секундочку, — промолвил Бигорн, догоняя его. — Предположим, в пять часов Мариньи и Готье перейдут подъемный мост Тампля. Каковы будут ваши действия?
— Что ж. Я кинусь им навстречу.
Бигорн покачал головой.
— Предположим, Валуа использовал этот день на то, чтобы сделать вашу или мою встречу с королем невозможной. Предположим, в тот момент, когда вы броситесь им навстречу, из Тампля выскочат две сотни лучников и схватят вас, затащив в тюрьму вместе с двумя узниками, которых вроде как собирались отпустить?.. Почему бы вам не позволить мне самому обо всем позаботиться?
— Что ж. Хорошо, мой славный Бигорн. В этой ужасной ситуации я всецело полагаюсь на тебя.
— Прекрасно, — сказал Бигорн. — А теперь предположим, что в пять часов ворота Тампля не откроются, чтобы вернуть вам Готье. О Мариньи я уж и не говорю. Ваши действия?
— Подожду до шести, — проговорил Буридан изменившимся голосом. — В шесть пойду в Лувр.
— Это ваше окончательное решение?
— Окончательное.
— Что ж. Мы пойдем туда вместе.
Обсудив эти вопросы, мужчины замолчали. Когда до Тампля оставалось уже несколько десятков метров — вокруг по-прежнему не было ни души — Бигорн свернул в сторону и завел Буридана за широкую изгородь, откуда можно было видеть ворота Тампля.
Они опустились на траву и, уставившись через щели в заборе на главные ворота, принялись ждать, опять-таки, молча.
Вопреки обыкновению, подъемный мост Тампля был уже поднят. И Буридан счел это неким предзнаменованием, угрозой Валуа.
После мучительного ожидания, наконец, пробило пять часов.
Стих последний звон бронзовых колоколов, побежали минуты, мост не опускался!..
От отчаяния Буридан был готов грызть локти.
Между мужчинами не было произнесено и единого слова, разве что время от времени рука Бигорна ложилась на плечо Буридана, дабы не дать тому вскочить на ноги. Этот час выдался одним из самых тяжелых в жизни Буридана.
Пробило шесть!.. Буридан взвыл от ярости.
— В Лувр! — бросил он.
— Будь по-вашему: в Лувр! — согласился Бигорн.
И они устремились на улицу Вьей-Барбетт, затем по какой-то узенькой улочке выскочили на улицу Сен-Мартен. Буридан ничего не говорил, но на него было страшно смотреть. Бигорн издавал вздохи и бормотал слова покаянной молитвы. Действительно, он был уверен, что идет к своей смерти и уже заранее молился за свою душу, опасаясь, что позднее священник не исполнит эту миссию с должным усердием. В любом случае, Бигорн был великолепен, так как, даже будучи уверенным в том, что ему придется сложить в Лувре свои кости, он, однако же, без малейших колебаний согласился сопровождать Буридана.
Они бежали по улице Сен-Мартен, когда вдруг, словно для того, чтобы зазвучать в унисон со скорбными мыслями Бигорна, принялась звонить отходную и какая-то церковь.
— Mea culpa! Mea culpa! — яростно забормотал Бигорн.
Внезапно еще одна церковь, затем еще одна, зазвонили отходную, затем сразу несколько, во всех парижских церквях звучал похоронный звон!
Буридан остановился. Бигорн остановился. Оба вслушивались в эти преисполненные мрачной печали призывы. На улице образовывались группы людей; лавочники выходили на пороги своих магазинов; люди спрашивали друг у друга, что бы это значило; ветер тревоги проносился над Парижем; кумушки преклоняли колени. В опускавшихся сумерках, в тишине, которая вдруг воцарилась на улице, бронзовые колокола церквей продолжали свой похоронный плач.
— Ох! — пробормотал Буридан. — Но что происходит?
— Mea culpa! Mea culpa! — с неистовой злобой повторил Бигорн.
— Какая, в конце концов, разница! — сказал Буридан. — В Лувр! В Лувр!..
Он уже собирался бежать дальше, но в этот момент из-за угла улицы Сен-Мартен появилась группа, похожая в этом сгущавшемся мраке на призрачное видение.
По мере того, как эта группа людей продвигалась, раздавались стоны и крики отчаяния; падая на колени, женщины издавали жалобные вопли; мужчины присоединялись к процессии с охами и вздохами, которые повторялись странным речитативом.
Сопровождаемая стенаниями и оставляющая после себя десятки плачущих, эта группа останавливалась через каждые двадцать шагов, и тогда на минуту все утихало, после чего, будто по сигналу, улицу вновь оглашали стоны и плач.
Процессия дошла до Буридана и Бигорна, которые буквально застыли на месте, первый — от некого ужасного предчувствия, второй — от благоговейного ужаса.
Группа эта состояла прежде всего из дюжины мальчиков в одеждах хористов, словно служивших заупокойную мессу. Тот из них, что шел во главе, беспрестанно размахивал колокольчиком, который издавал тонкий звон. Позади него вышагивал огромного роста монах; голова его была покрыта черным капюшоном, а в руках он держал огромный крест, распятие на котором было затянуто черной материей. Далее, читая псалмы, шли двенадцать причетников, все — в траурном одеянии, затем — шеренга из шести факелоносцев, затем — дюжина алебардщиков, причем острия их алебард смотрели в землю. Наконец, за ними, верхом на черном коне, которого вели под уздцы двое слуг, следовал присяжный герольд города Парижа. Позади шла еще одна шеренга факелоносцев, затем — еще двенадцать алебардщиков, и наконец — толпа. Каждые двадцать шагов, повторимся, эта невероятная процессия останавливалась.