У Буридана подкосились ноги: ему показалось, что Каплюш собирается отказаться.
— Так что, — добавил вдруг Каплюш, — слушайте сюда: чтобы подготовить веревку для какого-нибудь буржуа, я прошу три экю, не меньше; для веревки человека благородного мне нужно восемь золотых экю; для Мариньи, который является министром, оценим каждый мой месяц заточения в десять экю, итого: с вас тридцать золотых экю, иначе — до свидания!
— Опорожняй карманы! — прорычал Буридан.
— Что? — Бигорн аж подпрыгнул.
— Да! Остаток шкатулки Маленгра. Золото у тебя при себе — выкладывай!
Бигорн не сказал ничего, но его взгляд имел ту же выразительность, что и самое отчаянное проклятие. Ланселот принялся яростно бросать на стол золотые монеты, издавая вздохи, от которых смутился даже Каплюш.
Буридан сосчитал.
Там было двадцать семь золотых дукатов и несколько экю, что составляло сумму почти втрое большую, чем та, которую запросил заплечных дел мастер. С неистовым ворчанием скупца, внезапно нашедшего сокровище, Каплюш сгреб всю эту кучу золотых монет своими огромными лапищами, и они испарились в мгновение ока.
Буридан подошел к нему, посмотрел прямо в глаза и голосом, от которого палач вздрогнул, спросил:
— Итак, Мариньи не умрет?..
Вместо ответа Каплюш повернулся к распятию и, в знак клятвы, поднял руку.
— Хорошо, — сказал Буридан, кивнув Бигорну следовать за ним.
Каплюш открыл им дверь, и двое мужчин направились к Ла-Куртий-о-Роз.
Всю дорогу Бигорн ворчал:
— Скажи мне кто раньше, что я, Ланселот Бигорн, когда-нибудь буду выкупать жизнь Мариньи, святой Варнава тому свидетель: меня бы горячка забрала, или даже чума!
На чердаке Ла-Куртий они проспали всего два часа.
С рассветом четверо товарищей были уже на ногах. Рике Одрио остался сторожить Страгильдо, остальные последовали за Буриданом. Когда друзья прибыли к воротам Порт-о-Пэнтр, то увидели, что народ уже выходит из Парижа и направляется к гигантской виселице, мрачный силуэт которой вырисовывался на бледном фоне зари.
XXIX. ПОСЛЕДНЕЕ ВИДЕНИЕ МАРГАРИТЫ БУРГУНДСКОЙ
После ухода Буридана граф де Валуа долгие часы пребывал в такой прострации ума и тела, что, если бы его пришли убивать, он даже и не попытался бы защищаться. Лишь утром, когда уже окончательно рассвело, ему удалось сбросить с себя это оцепенение. В восемь часов явился камердинер, чтобы помочь одеться к завтраку. Валуа сказал себе, что эту его подавленность никто не должен заметить, иначе ему конец. Он полагал, что на него направлены все взгляды, ему казалось, что все вокруг — его прислуга, офицеры, стража — думают лишь об одном: вот человек, который еще вчера был могущественнее всех в королевстве и которого повесят вслед за его соперником Мариньи, и на той же самой виселице!
Поэтому, стараясь держаться как обычно, граф направился в столовую, перебрасываясь словечком то с одним, то с другим, резким голосом отдавая распоряжения. Он занял место во главе стола, в большом кресле под навесом, которое, будучи приподнятым на одну ступень, возвышалось над всеми прочими стульями. Он сел, и лишь тогда сели офицеры Тампля. Затем, чуть подальше, на последних местах, уселись, в свою очередь, и слуги: в те времена, действительно, слуги трапезничали за одним столом с хозяевами, и если в одеждах и привилегиях социальные различия еще проявлялись, то в семейном — говоря в более широком плане — кругу эти различия стирались.
Валуа позавтракал с отменным аппетитом, то и дело опустошая свой украшенный снаружи тонкой резьбой тяжелый серебряный кубок. Никто не заметил его озабоченности. Эта обильно спрыснутая вином отнюдь не скудная пища пошла ему на пользу. Когда, с привычным церемониалом, он вернулся в свой кабинет, от недавнего страха и оцепенения почти ничего не осталось. В голове уже крутились возможные варианты. Можно было попытаться разыскать Буридана и Бигорна, но поджимало время. Можно было уехать из Парижа и обратиться в бегство, но это был бы отказ от положения, завоеванного двадцатью годами усиленной работы, возможно, даже признание невиновности Мариньи! Он подумал о том, чтобы собрать людей, пойти на Лувр, бросить вызов Людовику, арестовать его, произвести революцию во дворце, из которого он вышел бы уже королем, но в этом случае существовал риск кровавого сражения. Людовика X любили, на его защиту встали бы многие. Подумал он и о том, чтобы подчиниться Буридану, то есть отпустить в назначенное время Мариньи и Готье д'Онэ. Но он понял, что предпочтет скорее умереть, нежели даровать свободу человеку, которого он ненавидел даже больше, чем любил собственную жизнь. Наконец, он подумал о том, чтобы отправиться умолять Маргариту объявить Буридана лжецом, если тот все же приведет свою угрозу в исполнение.
И, когда он обдумывал этот последний проект, внезапно, словно озарение, ему представился другой план — единственно возможный и целесообразный, единственный, который мог спасти все.
Величайшая и всеобъемлющая радость наполнила его сердце, и у него неистово застучало в висках. Вскочив на ноги, он зашелся в приступе зловещего смеха и, вызвав дежурившего в прихожей офицера, хриплым голосом скомандовал:
— Мой эскорт! Моего боевого коня! Я еду в Лувр.
Часом позже Валуа входил в кабинет Людовика Сварливого.
— Сир, — сказал он, — я пришел отчитаться о мерах, предпринятых мною для того, чтобы казнь Ангеррана де Мариньи, приговоренного к смерти за вероломство и казнокрадства, прошла должным образом. Если королю будет угодно, мы проведем церемонию повешения на день раньше. Душа первого министра оттого, быть может, потеряет несколько молитв, зато мы выиграем в спокойствии. Я знаю, что некоторые бессовестные люди, подкупленные друзьями первого министра, планируют попытаться вызволить его из тюрьмы. Сир, мы должны сорвать эти планы. Сир, необходимо, чтобы ваше королевское правосудие свершилось уже завтра утром, на рассвете, — тогда этим бунтовщикам останется вызволять лишь его труп.
Людовик одобрил это предложение безразличным жестом.
Ему было уже все равно, повесят Мариньи днем раньше или же днем позже! Даже если б Мариньи вытащили из тюрьмы, Людовика это б никак не тронуло. Был ли он все еще королем Франции? Он и сам этого не знал. Для него больше ничего не существовало. Ему никак не удавалось, точнее, он даже и не пытался преодолеть этот ступор, это отупение ума, которыми сопровождаются все величайшие катастрофы. Он знал лишь одно: его любовь к жене, совершенно для него незаметно, разрослась в его сердце до таких размеров, что обратилась в страсть. Молодой, буйный, ветреный, легкомысленный, он дошел до того, что обожал Маргариту всеми силами своей души, тогда как сам думал, что испытывает к ней лишь ту супружескую нежность, которую внушают нам законы Божьи. Если б умерла Маргарита, умер бы и он сам.
Теперь Людовик это понимал. Маргарита не умерла, она ему изменила.
Но гордость этого несчастного молодого человека молчала; его буйная сварливость прошла, словно окаменела, он впал в ужасающую прострацию; разве что в сердце он чувствовал боль, которая с каждым часом становилась все острее и острее.
У него оставалась туманная надежда, что, быть может, мало-помалу он сумеет все забыть, когда Маргариты не станет. Вот только убить ее не хватало храбрости, а яд, который он ей оставил, она не принимала!
Валуа разглядывал Людовика с пристальным вниманием. Вероятно, он уловил это ужасное равнодушие короля ко всему, что не касалось его боли; вероятно, догадался он и том, что эта наивная, безграничная боль была неизлечима, и, быть может, именно эта боль подсказала ему наилучший способ подойти к тому, что он намерен был совершить.
— Сир, — молвил граф, — сколь тяжелым бы ни был мой долг личного советника и доброго родственника короля, я все же должен исполнять его до конца.
Людовик X вздрогнул и прошептал с некой мольбой:
— Уходи, Валуа. Ты получил Мариньи. Что еще тебе нужно?
— О, сир, что вы такое говорите! Не я получил Мариньи. Он вас предал и был приговорен к смертной казни, только и всего. Если король того желает, не пройдет и часа, как Ангерран де Мариньи будет освобожден и займет свое прежнее место в Лувре.
— Нет, пусть все останется так, как есть!
— Вы только что сказали: «Что еще тебе нужно?» Ваше счастье, сир, ваше душевное спокойствие — вот что мне нужно. Все это недостижимо, пока под крышей вашего Лувра живет преступление, пока вы дышите воздухом, который отравляет своим зловонным дыханием виновница ваших страданий.
— Она умрет, — глухо проговорил король.
— Вы говорите: «Она умрет!.». Нет никакой необходимости, сир, в том, чтобы она умирала! Нужно лишь, чтобы ваше счастье было отомщено, и чтобы справедливый процесс.
— Никогда! — простонал Людовик, вставая. — Я не хочу, чтобы об этом узнали. Я не осмелюсь показываться в Париже, если парижане узнают. И потом, и потом.
Несчастный молодой человек разрыдался. Валуа наклонился к нему и тихим голосом произнес:
— Признайтесь, Людовик: вы просто хотите, чтобы люди сохранили о ней добрую память, хотите, чтобы и после своей смерти Маргарита оставалась в людских воспоминаниях добродетельным ангелом, коим ей удавалось казаться при жизни. Что ж, вы правы. Королева всегда должна оставаться выше подозрений!
— Правда ведь, мой славный Валуа? — воскликнул король голосом, от которого бы растрогался и палач.
— Но для этого нужно, — продолжал дядя, — чтобы она ушла из жизни по доброй воле!..
— Я оставил ей яду. Быть может, она уже мертва?
Валуа вновь наклонился к нему и голосом еще более тихим сказал:
— Нужно в этом убедиться, мой дорогой Людовик!
— Никогда! — пробормотал король, холодея при одной лишь мысли о том, что придется еще раз войти в комнату Маргариты и увидеть ее окоченевший труп.
— Если нужно, я сам могу в этом удостовериться.
Людовик с минуту колебался, затем, зарыв голову в переплетение рук, словно ребенок, который боится призраков, прошептал: