Он смотрел на Маргариту. Он шел к ней.
Королева собрала те немногие силы, что у нее оставались, опустила раму, задернула занавески и, шатаясь, отошла от оконного проема.
— Он не сможет войти, потому что я закрыла окно, — прошептала она.
Маргарита упала на кровать, где и осталась лежать — дрожащая, трепещущая. Сколько времени она там пролежала? Часы, дни, быть может!.. Но для нее это была все та же минута.
Вдруг она выпрямилась, поднесла руки к вискам и прохрипела:
— Я слышу: он поднимается! Не дайте ему войти! Ко мне, Людовик!.. Пощадите!..
Она попыталась соскочить с кровати, но страх был велик. Ее будто парализовало. Она отчетливо слышала Готье, который, войдя в Лувр, направился прямиком к Большой башне, слышала, как он начал подниматься.
Внезапно дверь открылась.
Маргарита выставила перед собой руки, чтобы оттолкнуть ужасное видение, но видение, тщательно заперев дверь, подошло, склонилось над ней. Но на сей раз ирреальное видение становилось явью.
Так как дверь действительно открылась; к Маргарите действительно подходил человек, склонялся над нею. И человеком этим был Валуа.
Он задрожал от испуга.
Перед ним была уже не Маргарита; эта ужасно исхудавшая, полумертвая от голода, сама почти призрак, — в самом ли деле то была божественно прекрасная Маргарита Бургундская?..
Но тотчас же слабый лучик жалости, что пробудилась в сердце этого человека, потух. Маргарита умирала, да! Но она еще не была мертва! Она могла говорить, могла погубить его!
Он вытер выступивший на лбу пот и пробормотал:
— Маргарита, нужно выпить этот яд.
Она нашла в себе силы закричать:
— Смилуйся, Готье, пощади! Ты меня не убьешь! Я. Но ты ведь не Готье!.. Кто ты?.. А! Я тебя узнаю! Ты — Валуа!..
Расхохотавшись, она завопила:
— Валуа! Мой любовник! А! Только его не хватало моей агонии!..
— Замолчи! — прорычал Валуа, бросая обезумевший взгляд на дверь.
— Мой любовник! — прокричала Маргарита. — Все идите сюда! Призраки тех, кого я любила, и ты тоже, Буридан! И ты, Филипп! И ты, Готье! Входите, я хочу.
Голос вдруг изменил ей. Испуганный Валуа сперва схватил кинжал, но тут же его отбросил. Крови быть не должно!.. Растерянно озираясь, он поискал, как убить Маргариту, и неожиданно нашел!..
Волосы, восхитительные волосы Маргариты — он схватил их, скрутил в веревки и затянул вокруг ее шеи, сжал, завязал эти веревки узлом. Начал сжимать сильнее. Затем медленно, распутал узел, уложил волосы на плечи. Смертельно побледнев, он наклонился еще ниже, настолько, что почти прикоснулся ко рту Маргариты, и яростно зарычал, увидев, что она все еще дышит. Слабый звук сорвался с распухших губ королевы. И Валуа уловил последний вздох, последние слова Маргариты Бургундской:
— Миртиль, святые и ангелы… сжальтесь над Миртиль… защитите мою дочь…
Ее пробила легкая дрожь, и она затихла — навсегда.
Валуа, не отводя глаз от трупа, медленно отступил к двери и прислонился к ней. Так, думая о чем-то своем, он простоял примерно с час, затем — белый как мел — вышел, вернулся в кабинет короля, склонился над племянником и промолвил:
— Королева мертва, сир!..
Людовик резко выпрямился, громко вскрикнул и, словно сноп, повалился на паркет, потеряв сознание. Валуа окинул его внимательным, преисполненным странного любопытства взглядом, а затем прошептал:
— Не пройдет и полугода, как я стану королем Франции!
Напряженный, с пылающими гордостью глазами, он смотрел перед собой ожесточенным взглядом, казалось, бросая вызов самой Судьбе.
XXX. ВИСЕЛИЦА МЕССИРА ДЕ МАРИНЬИ
Мы возвращаемся к Ланселоту Бигорну, Гийому Бурраску и Жану Буридану в тот момент, когда, среди людских потоков, они пробирались к Порт-о-Пэнтр. Эта толпа, которая из всех частей Парижа стекалась к вышеуказанным воротам, где останавливалась, чтобы разлиться затем по равнине, словно вышедшая из берегов река, которая ищет место для своих вод, эта веселая толпа направлялась к виселице Монфокон. Многие имели при себе небольшие фонари, так как было еще темно. Женщины несли в руках большие корзины, доверху забитые провиантом. Люди окликали друг друга, повсюду раздавались взрывы смеха, а также звучные пощечины, которыми кумушки награждали своих чад, вцепившихся в их платья. Парни щипали за ляжки хорошеньких девушек. Буржуа, более степенные, были в кирасах и вооружены протазанами. Группы объединялись одна с другой, и горожане в них делились друг с другом захваченными из дома съестными припасами.
— Идите сюда, у нас кольцо кровяной колбаски и половинка фаршированного гуся!
— Моя женушка несет целый бурдюк вина с равнины Монсо.
— Эй! Поживее, Гийометта! Если так и будешь плестись, лучшие места разберут.
Крики, песни, смех, детский плач — все, из чего и сейчас состоит, и всегда будет состоять праздничная толпа; и ароматы галет и пирожных с заварным кремом, и повсюду снующие торговцы вафельными трубочками; и торговцы медом; и жонглеры, решившие поднять людям настроение; и корпорация менестрелей, уже поющих грустную кантилену о смерти мессира Ангеррана де Мариньи, повешенного первым на виселице, которая на его же средства и была воздвигнута!
Это мрачное совпадение становилось предметом большинства грубых шуточек. Шайки взявшихся за руки, с рапирами за перевязью, студентов хором подпевали этой песенке менестрелей. Монахи, подобрав платья, чтобы быстрее бежать, искали группу, которая пригласила бы их на пирушку, и выбирали, как правило, ту, которая несла самые тяжелые корзины и в которой присутствовали самые миловидные девушки, — и, нужно сказать, их с радостью принимали, так как, помимо их святости, эти индивиды всегда умели рассмешить и знали столько фаблио[20], сколько только может знать трувер[21], притом фаблио весьма пикантных, от которых гогочут мужчины и краснеют женщины.
Словом, весь Париж был за городскими стенами, на дороге, ведущей к Монфокону.
Теперь же, после этого быстрого наброска тогдашней толпы, последуем за Буриданом, Гийомом и Ланселотом, которые, идя быстрым шагом, оставили этот людской поток далеко позади.
Бигорн ничего не видел; погруженный в мрачные мысли, он думал о тех прекрасных золотых дукатах, которые несколько часов тому назад оставил в руках Каплюша, заплечных дел мастера.
— Чтобы спасти Ангеррана де Мариньи! — повторял он себе под нос с холодной злобой.
И, действительно, дважды разбогатев по воле случая, Бигорн, опять же, дважды был разорен Буриданом. Отдать золото Страгильдо нищим со Двора чудес, под тем предлогом, что на этом золоте, видите ли, кровь! Растратить почти всю шкатулку Маленгра!
— Больше даже пытаться не буду сколотить состояние, — ворчал Бигорн. — Этот бакалавр — самый настоящий транжира! Черт возьми, да ему бы всей королевской казны было мало!
Вот чем объяснялось такое уныние Бигорна.
Что до Буридана, то он думал лишь о том, как расположиться поближе к виселице, чтобы увидеть и услышать, что скажет и сделает Ангерран де Мариньи, увидев, что остался в живых. Юноша уже прикидывал, каким образом затем будет вытаскивать Мариньи из тюрьмы.
В этот момент из Парижа выехали роты лучников и алебардщиков, которые выстроились у подножия гигантского каменного пьедестала, что поддерживал совокупность виселиц Монфокона. Солдаты оттеснили облепившую это монументальное сооружение толпу, и каждый из них занял свое место.
Буридан расположился на востоке, заприметив пролет, в котором предстояло быть повешенным Мариньи, по количеству разместившихся там лучников и особенно по тому факту, что именно эту часть виселицы тщательно осматривал прево Жан де Преси.
Следует заметить, что данная конструкция была совершенно новой, а потому еще не располагала всем необходимым: лишь позднее балки были снабжены достаточным количеством веревок, — в этот раз Каплюшу пришлось принести свою.
Что до сидевшей на траве толпы, то она уже раскладывала принесенный с собой провиант, и в течение следующего часа равнину оглашал лишь громоподобный шум Парижа, который смеялся, ел и пил за упокой души Мариньи, тогда как христарадники перебегали от одной группы людей к другой, гнусавым голосом прося подаяние, а шатуны и карманники с необычайной ловкостью рук начинали обчищать карманы буржуа.
Внезапно смех стих, все вскочили на ноги; ужасный вопль вырвался из ста тысяч глоток:
— Ведут!..
День уже был в полном разгаре. Поднималось солнце, и лучи его играли среди огромных столбов и толстых цепей этого зловещего монумента.
Все взгляды обратились на ворота Порт-о-Пэнтр. Потемневший от народа Монфокон, его склоны, покрытые безмолвной толпой, представляли собой поразительное зрелище:
Гора, с ее тысячами и тысячами зрителей, тысячами и тысячами внезапно ставших трагическими, мрачными от ненависти лиц; у подножия этой горы — зубчатые стены Парижа; в этих стенах — ворота с двумя башенками; и там — процессия, которая движется, бормоча молитвы; священники, монахи, лучники, затем палач, затем приговоренный! И венчает эту картину гигантская машина смерти; и над всем этим — солнце, устремляющееся в лазурные дали…
По мере того, как кортеж продвигался, Буридан слышал все усиливающийся шум, который, казалось, сопровождал приговоренного: то были оскорбления, ругательства, проклятия, то была ненависть Парижа, изрыгнутая в лицо Мариньи.
Министр шел в окружении выстроившихся в каре солдат, которые скрещивали копья, то ли для того, чтобы защитить его, то ли — что более вероятно — для того, чтобы помешать друзьям Мариньи освободить его. Ходили слухи, что такая попытка будет предпринята, но то были лишь слухи. Те, что падают с самого верха, не имеют друзей, и, возможно, это ужасное одиночество, коим сопровождается их падение, и есть главное наказание великих и могущественных мира сего.
Мариньи шагал без пут, босиком; одет он был в сорочку кающегося грешника и держал в руке свечу.