Поступь его была твердой, неукротимая гордость читалась на этом лице; казалось, он не слышит ни оскорблений, ни проклятий; он не сводил глаз с Каплюша, который шел впереди, с намотанной на руку веревкой.
И — деталь, которую каждый мог видеть, и от которой вздрагивали даже самые озлобленные, — глядя на палача, Мариньи улыбался, улыбался улыбкой спокойной и высокомерной, той самой, которую парижане видели на его лице тысячи раз, когда он проезжал по городу во главе своих всадников, окруженный придворными, самыми предупредительными из которых были всемогущие принцы, герцоги и сеньоры королевства. Еще раз толпа содрогнулась, когда, уже приближаясь к виселице, Мариньи сделал чуть более быстрый шаг, грубо отстранил Каплюша и сказал ему громким голосом:
— Отойди; из-за тебя я не вижу виселицу, которую подарил нашему сиру!..
Каплюш повиновался и пропустил министра вперед.
Вскоре кортеж остановился у основания монумента. Два человека подбежали, чтобы подхватить приговоренного под руки, но он отстранил и этих двоих и степенно и твердо поднялся на ступеньки, что вели к платформе.
Ангерран де Мариньи повернулся к огромной толпе, над которой в этот момент повисла смертельная тишина и, распрямившись во весь свой гигантский рост, со светящимся гордостью лицом, возвысился над всеми с вершины этой виселицы, как с некого трона. Все поняли, что он собирается сказать последнее слово.
Но в этот момент некий человек, который держался верхом на коне среди закованных в латы, покрытых броней с головы до ног жандармов, лошадей которых также защищали железные попоны, так вот, человек этот, который наблюдал за этой сценой пылким взглядом, подал знак, и тотчас же двадцать пять герольдов, столпившихся у подножия виселицы, вскинув высоко к небу трубы, огласили холм пронзительными фанфарами. Человеком этим был граф де Валуа.
Мариньи заметил его, устремив на всадника свой взор. И пылал в этом взгляде того, кому предстояло умереть, такой огонь презрения и оскорбительного сострадания, что даже в этот миг, когда ненавистный соперник находился всецело в его власти, Валуа вздрогнул от страха и ярости: этот презрительный взгляд преследовал его вот уже двадцать лет!
Валуа неистово подал другой знак.
В то же мгновение, пока звучали трубы, пока долгий и глубокий гул витал в толпе, все увидели, как на платформе засуетилась группа людей: Каплюш и его помощники связывали приговоренному руки!.. И вдруг между двумя правыми колоннами появилось раскачивающееся в воздухе тело, тогда как вцепившийся в ноги этого тела Каплюш тянул изо всех сил!..
Тогда гул, поднявшийся в недрах этой толпы, превратился в дикое, неисторове рычание и наконец разразился громовым раскатом.
То аплодировали жители Парижа.
Каплюш и его помощники спустились.
Трубы умолкли.
Валуа повернул назад и, сопровождаемый своими жандармами, спустился по холму.
Тогда перед трупом повешенного на виселице Монфокон первого министра началось неслыханное дефиле. Людская река развернула свои суматошные потоки: женщины, дети, буржуа, студенты, монахи, бродяги, жонглеры, ремесленники, вилланы — каждый прошел, бросая последнее оскорбление в труп Ангеррана де Мариньи, который вяло болтался на конце веревки.
Буридан все это видел.
Он видел, как прибыл Мариньи; видел, как тот поднялся по лестнице, что вела на платформу; видел, как Каплюш накинул ему на шею веревку; видел, как помощники палача потянули за эту веревку, и она взмыла вверх. Надежда не покидала его до последней секунды. Веревка вот-вот оборвется! Каплюш поклялся! Каплюш получил втрое больше того, что просил.
Веревка не оборвалась!..
Буридана пробила дрожь отчаяния от охватившей его жалости. Его глаза, в которых стояли слезы, уставились на труп, и он пробормотал:
— О Миртиль!.. Бедная Миртиль!..
Где-то рядом с ним в этот момент упал наземь человек, но он не обратил на это внимания; взгляд его по-прежнему был прикован к трупу магнетизмом ужаса. Ошеломленный, он никак не желал признать того, что все было кончено! Что судьба восторжествовала! Что веревка не оборвалась! Что Мариньи был мертв!..
Когда он пришел в себя от изумления, то увидел, что толпа уже разошлась.
Чуть поодаль, у основания виселицы, стояли десятка два любопытных, которые обменивались впечатлениями. Вероятно, было часов двенадцать дня. Солнце изливало на Соколиную гору[22] потоки света. Не было уже толпы, которая прохаживалась бы мимо подножия зловещего сооружения. Не было больше труб, священников, жандармов. Глубокая тишина повисла над окрестными полями. Любопытные тоже удалились.
И тогда Буридан увидел человека, который поднялся по лестнице, вскарабкался на столб и вблизи внимательно осмотрел веревку, которая поддерживала тело.
Буридан уже хотел броситься к виселице, предположив, что некий безумец желает осквернить тело, когда человек, соскользнув вниз и спрыгнув на землю, подошел к нему. Буридан узнал Ланселота, который сказал ему:
— Я хотел посмотреть, почему подрезанная Каплюшем веревка выдержала.
— И что? — прошептал Буридан.
— А то, — сказал Бигорн, пожав плечами, — что Каплюш не подрезал веревку. Она целая. Меня обокрали! Полноте, — добавил Бигорн, отвернувшись куда-то в сторону, — успокойтесь, какого черта, дружище Тристан! Ваши слезы не вернут вашему хозяину жизнь. В конце концов, умереть от веревки или от лихорадки — не так уж велика и разница. Возьмите себя в руки, святым Варнавой заклинаю!..
Только тут Буридан увидел, что Бигорн говорит с человеком, который, сидя на большом камне, обхватив голову руками, выглядел равнодушным ко всему, что происходило вокруг. Юноша тотчас же его узнал: то был Тристан, старый и верный слуга Мариньи. То был человек, который повалился наземь рядом с ним в тот момент, когда Мариньи был повешен.
Он тоже пожелал увидеть все до конца. Он не отводил глаз от трупа, но лица своего хозяина видеть не мог. Действительно, когда все разошлись, один из помощников палача, оставшись последним, взобрался на лестницу и покрыл голову Мариньи черным капюшоном. Позднее выяснилось, что Людовик X, в порыве жалости, отдал этот приказ, чтобы, как поговаривали, спасти голову от посягательств людей и хищных птиц.
Буридан наклонился к Тристану, дотронулся до его плеча и тихо промолвил:
— Пойдете с нами?..
Тристан покачал головой.
— Я останусь здесь. Мне еще нужно исполнить последний долг.
— Какой долг? Что вы собираетесь сделать?
— Дождаться ночи и тогда спустить тело хозяина и должным образом захоронить. Не знаю, чего стоят молитвы, когда они произносятся мирянином, но я хочу, чтобы тело получило те из них, в которых нуждается христианин, а также святую воду.
— Что ж, — сказал Бигорн, которого эти слова ничуть не удивили, — пойдемте с нами, дружище, и поищем святую воду вместе!
— Я захватил ее с собой, — степенно отвечал старый слуга.
И он показал пузырек, который наполнил в кропильнице собора Нотр-Дам!..
Буридан был тронут до глубины души.
Что до Бигорна, то он почесал затылок и пробормотал что-то себе под нос.
Наконец, когда Буридан, уверенный, что ему не удастся вырвать Тристана из его боли, сделал шаг, чтобы удалиться, Ланселот склонился к пожилому слуге и сказал:
— Дружище, для той работы, которую вы собираетесь совершить, необходимо несколько пар рук. Мы вам поможем!
— Разумеется! — тотчас подхватил Буридан, услышав мудрые слова.
— Прекрасно! В какой час вы намереваетесь действовать? — спросил Бигорн.
— Как только достаточно стемнеет для того, чтобы я мог оставаться незамеченным. — пожал плечами Тристан.
— Хорошо. Только дождитесь нас, — промолвил Бигорн странным голосом. — Мне обязательно нужно, чтобы вы дождались. Обещаете?
— Приходите к полуночи, — сказал Тристан и вновь погрузился в свои печальные размышления.
Буридан и Бигорн вместе направились в сторону Парижа.
— Мэтр Каплюш неплохо на нас подзаработал, — проговорил Ланселот.
— Да, — сказал Буридан, — и, клянусь Богом всех живых, я не покину Париж, пока не покараю этого негодяя.
— Иа! — кивнул Бигорн.
XXXI. КАК МАРИНЬИ БЫЛ ПОГРЕБЕН, ОСТАВАЯСЬ ПОВЕШЕННЫМ, И КАК ЛАНСЕЛОТ БИГОРН РАЗБОГАТЕЛ В ТРЕТИЙ РАЗ
Направившись к воротам Порт-о-Пэнтр, Бигорн и Буридан прошли мимо нескольких жалких хижин, что стоят в том месте, где холм становится равниной, и среди которых находился тот самый кабачок с вывеской «У нас вино течет рекой», в котором Буридан, Гийом и Рике поджидали Валуа в начале этого рассказа.
Бигорн остановил Буридана и указал ему на этот убогий трактир.
— Помните, — сказал Ланселот, — как Бурраск и Одрио набросились здесь на спутников Валуа и.
— Да, — промолвил Буридан мрачным голосом, — помню.
— Я тоже, черт возьми! — воскликнул показавшийся в дверях кабачка Гийом.
В глазах у него стояли слезы.
— Что с тобой? — спросил удивленный Буридан. — Или это смерть Мариньи так тебя взволновала?
И Буридан попрекнул себя тем, что не испытывает боли, хотя бы равной той, которую ощущает Бурраск.
— Мариньи! — пробормотал Гийом. — Да я бы и сам потянул за ту веревку. Нет, я не оплакиваю этого предателя, изменника и висельника. Вот только когда его вздернули и я увидел, Буридан, что ты еще долго будешь стоять там и смотреть на то, как он там раскачивается, я спустился сюда и начал пить, и чем больше я пил, тем больше мне казалось, что это наш брат Филипп там висит. Бедный Филипп! — всхлипнул Бурраск.
— Замолчи, пьяница, — шепнул ему Бигорн, — все твои слезы — только от вина и не от чего другого! Попытайся протрезветь, если хочешь присутствовать при погребении Мариньи!
— Что? — воскликнул Гийом, которого эти слова действительно частично протрезвили.
— Видите, сеньор Буридан, — продолжал Бигорн, — вот этот кабачок, который уже был свидетелем наших подвигов? Мне кажется, мы могли бы именно здесь подождать того момента, когда нужно будет подняться наверх, чтобы помочь несчастному Тристану выполнить его работу.