Действительно, после своего разговора с прево капитан зашел во второе караульное помещение и гаркнул:
— Схватить мессира д'Онэ и привести на эшафот!
С дюжину лучников бросились выполнять этот приказ; как и ранее, их сопровождали двое помощников палача и человек в черном, который, зачитав приговор, желал осуществить свои функции до конца и по всем правилам.
Итак, лучники, помощники палача и человек в черном спустились; первые — вооруженные пиками, вторые — веревками, третий — своим пергаментом.
Была открыта дверь, и, как и в первый раз, их взорам при свете факелов предстал Страгильдо — весь в крови, сведенный судорогами, страшный донельзя. И тогда коридор и камеру огласило необычное созвучие голосов, где смешивались вопли Страгильдо, который не хотел умирать, крики лучников, которые хотели его схватить, увещевания помощников палача, которые хотели его связать, визги человека в черном, который хотел зачитать свой пергамент. Бывают трагические комедии. Бывают комические трагедии. От некоторых шуточек Мольера пробирает дрожь. В некоторых катастрофах можно увидеть людей, которые хохочут, хотя и нельзя сказать, что они потеряли рассудок; они и сами не знают, почему смеются. Правда в том, что они видели комическую сторону боли, видели потому, что не могли не видеть. Они от этого умрут, возможно, но им нужно смеяться. И во всей мешанине той бурды, которую представляют собой человеческие чувства где начинается комичное? Где границы трагичного? Крича и жестикулируя, лучники, помощники Каплюша и человек в черном ворвались в камеру Страгильдо, и было в этом их входе нечто ужасное, зловещее, комичное и гнусное.
— Говорю же вам, я — не Готье д'Онэ! — кричал Страгильдо.
— Полноте, дружище, давайте все сделаем по-тихому! — повторяли помощники палача.
— Доводим до сведения вышеназванного мессира Готье д’Онэ… — верещал человек в черном.
— Черт бы побрал этого безумца, который не желает подчиняться! — орали лучники.
— Говорю же вам, меня зовут Страгильдо! — хрипел узник.
Все эти крики слились в одно глухое ворчание. Итальянец, зажатый в угол, перестал негодовать, — теперь он защищался.
Ударами кулака он сбил с ног двух лучников; при помощи зубов наполовину отгрыз запястье одного из помощников Каплюша; каждое из его движений, каждый из его жестов был яростной атакой. В этом темном, с опрокинутыми факелами, углу началась неописуемая драка; глухие проклятия, короткие вскрики, оскорбления, непримиримая борьба человека, который не хотел умирать. Затем, как-то вдруг, все стихло.
— Ну вот, давно бы так! — приговаривал здоровенный помощник палача, связывая Страгильдо.
— Эти д’Онэ были те еще негодяи, — говорили лучники один другому.
— И, наконец, отрубается топором голова, — заканчивал, гнусавя, человек в черном, который знал свой пергамент наизусть.
Страгильдо больше уже ничего не говорил.
Связанного по рукам и ногам, итальянца вытащили из камеры и когда перенесли в караульное помещение, то заметили, что он мертв. На теле его было более двадцати ран; чье-то копье пробило его горло, чей-то кинжал вспорол живот; на лице не было живого места, а один глаз вываливался из орбиты. Впрочем, и с другой стороны имелись пострадавшие: один из двух лучников, которые отведали кулака Страгильдо, ночью умер; еще несколько получили более или менее серьезные раны.
Нам остается добавить, что труп сторожа королевских львов был поднят на эшафот и там подвергнут объявленной казни, чтобы толпа, собравшаяся ради этого зрелища, не заявила никакой рекламации, так как в те времена правительства еще не имели привычки не считаться с требованиями толпы.
Так были казнены братья д'Онэ: один — в виде тряпичной куклы, другой — в виде растерзанного трупа. История, однако, утверждает, что оба брата были действительно казнены, но и истории знакомы ошибки. Так что если бы у нас спросили, на чем основана наша версия, мы в ответ могли бы, в свою очередь, поинтересоваться, на чем основаны версии Мишле и Анри Мартена, и даже Дюлора и[25] Женуйяка, но мы предпочитаем сказать правду: в жизни Буридана, через много лет после этой казни, замечены следы очень частых взаимоотношений с неким Готье д'Онэ. Выходит, Готье д'Онэ выжил после этой тройной казни, в завершение которой он был еще и обезглавлен? Ответ напрашивается сам собой. С другой стороны, мы обнаружили следы казни двух дворян, произошедшей в 1314 году. Похоже на то, что один из них был казнен в виде манекена, и вроде как, когда палач продемонстрировал толпе голову другого, кто-то крикнул: «Да это же сторож королевских хищников!» По знаку, который подал прево, жандармы тотчас же заткнули этому человеку рот. Из совокупности этих фактов мы и восстановили возможную правду, которая всегда более правдива, чем правда истинная.
XXXIV. СОКРОВИЩЕ АНГЕРРАНА ДЕ МАРИНЬИ
Утром того дня, в который погиб Страгильдо, Карл де Валуа, комендант Тампля, принимал необычного гостя. Прежде всего мы должны сказать, что дядя короля только что вернулся из Лувра, где он нашел Людовика X сильно ослабевшим, как морально, так и физически. Увидев, что Его Величество столь плох, Валуа потер руки, затем подсунул на подпись несчастному, полумертвому от любви и боли монарху бону на двадцать тысяч парижских ливров, подробно расписав, на что пойдут эти деньги, после чего прошел к королевскому казначею, чтобы получить всю сумму, которую распорядился перевезти в Тампль на спине мула. Казначей документ оплатил, но, пересчитывая деньги, сказал Валуа с той сокрушенной улыбкой, что свойственна всем кассирам:
— Еще две или три такие боны, как эта, монсеньор, и я вынужден буду закрыть свои сундуки.
— Неужели, — вопросил встревоженный Валуа, — у нас все так плохо?
— Ах! — промолвил казначей со вздохом. — Во времена покойного короля такие пустяки нас бы не смутили…
— И что бы сделал мой брат в подобной ситуации? Ну же, просветите меня.
— Прежде всего, монсеньор, — сказал казначей, — он бы попытался доказать парижанам, что ливр турский и ливр парижский есть одна и та же, к тому же, единственная монета; затем, чтобы наказать парижан, которые, естественно, заартачились бы, обложил их каким-нибудь новым налогом, будь то на пояски женщин или же на капюшоны у мужчин; затем, так как парижане зароптали бы пуще прежнего — естественно, не забывая платить, — славный король Филипп, ваш брат, приказал бы разыскать самых ярых из бунтовщиков, и тогда бы выяснилось, что, как обычно, порядочные парижане и не подумали бы роптать, если б их не подтолкнули к тому проклятые иудеи, так как все, слава Богу, знают, что в них-то и заключается причина раздора между христианами. И тогда бы достойнейший король распорядился схватить с дюжину этих самых иудеев, выбранных, конечно же, среди тех, кому было выгодно возмущаться, то есть среди самых богатых.
И он бы приказал повесить или сжечь этих нечестивцев, чьи сундуки тогда остались бы без хозяев, и, естествен но, переехали бы прямиком в Лувр, будучи сперва надлежащим образом окропленными святой водой. Посчитайте, монсеньор, посчитайте, вы, который великолепно считает, какую выгоду принесла бы эта тройная операция: уравненная монета, налог, повешение бунтовщиков-иудеев. К несчастью, мы живем при короле, который ничего не смыслит в управлении королевством. Ах, если бы у нас был добрый король вроде вашего прославленного брата!
— Что ж, — пробормотал Валуа сквозь зубы, — такой король у вас может появиться быстрее, чем вы думаете!
На этом Валуа продолжил свой путь в Тампль, размышляя о том, что, раз уж королевская казна почти пуста, а именно на нее он и рассчитывал, чтобы открыть одни рты и закрыть другие, то в какой-то момент он может оказаться в весьма затруднительном положении.
Вернувшись в Тампль, Валуа, у которого других забот в данную минуту не имелось, принялся подсчитывать собственное состояние, чтобы увидеть, хватит ли ему, в случае чего, личных сбережений.
Он был погружен в эти увлекательные подсчеты, когда вошел слуга и доложил, что некий человек желает переговорить с ним наедине и сию же минуту. Человек этот назвался Тристаном.
При этом имени Валуа подскочил и, вместо того чтобы приказать гнать плеткой для собак наглеца, посмевшего настаивать на немедленной аудиенции, приказал провести этого человека в его кабинет.
Через минуту назвавшийся предстал перед грозным комендантом, и Валуа тотчас же признал, что этот Тристан — именно тот, кого он и надеялся увидеть, то есть доверенный слуга Ангеррана де Мариньи.
Тристан выглядел весьма удрученным, и то была не игра.
— Что ты хочешь нам сказать? — грубо вопросил Валуа.
— Монсеньор, — отвечал Тристан, — я узнал, что вы распорядились разыскать меня, видимо, полагая, что я являюсь хранителем сокровищ моего покойного хозяина.
— Так и есть. И тебе, должно быть, известно, что ты будешь повешен за то, что не вернул королю то, что королю принадлежит.
— Именно поэтому я к вам и пришел, монсеньор. Я не живу здесь больше, не осмеливаюсь даже приближаться к городским воротам из опасения, что меня арестуют, сижу, как мышь в своей норке. Уж лучше повешение, чем подобное существование, однако же я надеюсь избежать виселицы.
— И как же? — проговорил Валуа, затрепетав.
— Вы сами, монсеньор, это сказали: вернув королю то, что королю и принадлежит. Потому-то я и явился изъявить покорность, и, так как вы сейчас заведуете государственными делами, прошу вас распорядиться препроводить меня к нашему сиру, которому я открою место, где спрятано сокровище моего хозяина.
Валуа был столь же бледен, как в тот момент, когда в этом же зале с ним разговаривал Буридан, но на сей раз его бледность была вызвана совершенно иными эмоциями.
— Стало быть, это сокровище существует? — спросил он глухо.
— А вы, монсеньор, в этом сомневались?..
— И в какую сумму ты мог бы его оценить?..
Тристан посмотрел Валуа прямо в лицо и отвечал: