ское опьянение вспышкой и взлетом и началась серьезная работа), о намеренном подавлении честолюбия, о стыде, испытываемом в связи с чисто внешними успехами (которые отчасти приходят лишь благодаря покладистости Эрпа), о парализующей пассивности и, в конце концов, отступлении в мир довольства и комфорта (дом, сад, автомобиль)? Все это становится для него особенно ясным, когда он сравнивает себя с ней, чья молодость не знает опьянения, чья энергия направлена на серьезную работу, но разве может он сказать ей об этом? Ее вопросы задевают его самые чувствительные места, однако он не вскрикивает, а, так сказать, стискивает зубы, улыбается, уклоняется от ответа. Но она не отступает, непрестанно пытается извлечь выгоду из его опыта, выведать все, что может быть полезным ее работе, только это и интересует ее, но для этого она должна пустить в ход все свои средства, понять его истинное лицо. Флирт здесь не поможет, Эрп будет лишь еще старательнее играть свою роль, она должна завлечь его явным интересом к предметам, которые важны для него, заставить его говорить на эти темы, например о прошлом, о нем легче говорить, о том, что формировало его: детство в деревне, война, период работы в Союзе молодежи (об Элизабет ни слова). Он вновь и вновь возвращается к прошлому, как только она приходит ему на помощь, и она делает это, и плоская картина тех лет становится объемной, к тому же ее всегда интересует история: он помнит даже нацистскую литературу, а этот пробел необходимо заполнить, если занимаешься историей воздействия литературы в Германии. Она все время пытается отделить в его воспоминаниях частное от общезначимого, но это не всегда удается сразу, и для нее становится важным все, даже его детский бунт против отцовского авторитета, первые впечатления деревенского жителя в столице, распространение листовок в Западном Берлине, и она быстро прикидывает в уме, сколько ей было лет, когда он драил пол в казарме, трудился в теплице или осваивал азы библиотечного дела, и ее удивляет, как молодо он выглядит, когда не рисуясь и весело рассказывает о собственных поражениях, например о неудачных попытках стать донжуаном или о том, сколь роковым оказалось для него нерегулярное чтение газет, из-за чего он, усердствуя в агитбригаде министерства культуры, упустил начало новой кампании. Но, не досказав еще до конца, он спохватывается, ругает себя идиотом, охотно придумал бы что-нибудь, например победоносный финал, бешеное возмущение, удары кулаком по столу, жалобу министру, но не в состоянии просто-напросто врать ей, видит, как она смеется, и не подозревает, что она думает: до чего же он молод, тот, кого она спрашивает о его прежних методах работы, якобы уже позабытых им, потому что он (снова войдя в роль) норовит произнести фразу: «С вами вместе я бы с удовольствием занялся исследованиями», разумеется, в деревне, подальше от жены и детей (которых ей хотелось бы увидеть, ибо ничто так не характеризует мужчину, как женщина, на которой он женился, дети, которых он воспитал). Ее сердят замечания подобного рода, так как они доказывают, что он и не думает отказываться от намерений, которые ей чужды, и тем самым исключает дружески-деловые отношения между ними. Да и курит при нем она слишком много, пропускает предписанное врачом время сна, без Эрпа она, может быть, уже поправилась бы и потому не радуется его приходу, дает ему это понять и всякий раз собирается ровно в десять выставить его вон. Перед врачом она разыгрывает выздоровление, чтобы он выписал ее на работу. Ее даже радует, что ее звонок не застал Эрпа на месте: свое решение отучить его от интимного тона ей удобнее будет осуществить в первый же день на работе, а не по телефону, тому самому, который он всей силой любовной телепатии тщетно пытается вынудить зазвонить. Ровно в 19.00 он бросает это занятие, полный решимости не только, как обычно, поехать в город, а и довести наконец дело до конца, пусть даже ужасного. Когда он, выключив свет, выпроводил последнего читателя и рассеянно пожелал техничке доброго вечера, его задержали: к нему обратилась девица в джинсах и пуловере. Это была Анита, черная роза из подъезда А, считавшая себя дочерью Пашке. «Я случайно оказалась тут неподалеку и смекнула: загляну-ка я сюда, может, герр Эрп прихватит меня, ведь он каждый день заезжает к нам». Фрау Айзельт, техничка (она еще стояла в дверях и повязывала голову непромокаемой косынкой — на улице шел мокрый снег, а она только недавно сделала прическу), как будто собиралась помочь Эрпу; он же, хоть и нуждался в помощи, всей душой желал лишь, чтобы она исчезла, прежде чем будет произнесено имя Бродер, но сказать ей этого он не мог, ибо желание остаться наедине с молодой красоткой могло быть неверно истолковано, и потому он постарался отвлечь Аниту, спросил ее (естественно!), что она хотела бы почитать, но попал пальцем в небо, спровоцировал только легкое возмущение и туманное замечание, что она-де не такая! Какая не такая? Да вот не такая, в очках и плоскогрудая, убивающая время за чтением, вместо того чтобы работать или, к примеру, как фрейлейн Бродер! Лучше переменить тему и перейти к Союзу молодежи, несомненно повинному в том, что Анита попала в этот район. Но она не дала себя отвлечь, попросту отмахнулась от вопроса и снова заговорила об автомобилях, в которых она будто бы еще никогда не ездила, заговорила о мерзостной погоде и о том, как далеко до трамвайной остановки, при этом непринужденно расхаживала по залу в перебивала сама себя замечаниями вроде: «Ну и книжищ же тут! Вы их все читали?» Эрп подмигнул фрау Айзельт, мол, не беспокойтесь, я и сам с ней справлюсь, со вздохом облегчения увидел, что та взялась за ручку двери, и простился с нею. Но как раз в этот момент Анита спросила, где же рабочее место фрейлейн Бродер. Она, правда, назвала ее по имени, но фрау Айзельт, конечно, знала это имя.
А читатель его еще не знает.
Со стороны автора это благородно. Ибо есть имена, незаслуженно бросающие тень на своих владельцев или вызывающие сомнительные ассоциации. Сочинители романов это знают и потому придают большое значение выбору имен для своих героев, знает и читатель, что Вильгельм Мейстер или Маске, Тонио или Вайхмантель [14] зовутся так не случайно. Назвать ее Клаудией, Катариной, Беттиной или, может быть, лучше Анной было бы выходом из положения, но долг хрониста запрещает такой выход. Поэтому лучше поговорим об Эрпе, который в 19 часов принял решение не только окончательно объясниться, но и купить водку (как средство вначале тонизирующее, а потом заглушающее боль), однако появление Аниты поставило последнее намерение под угрозу, ибо он (блюдя честь фрейлейн Бродер) считал невозможным на глазах у Аниты зайти в винный магазин. И Эрп ответил, что, к сожалению, сегодня он в город не едет, и предложил довезти ее до трамвайной остановки, на что она с явным неудовольствием согласилась. На улице Анита злилась, что никто не обращает внимания на то, как элегантно она садится в машину. Она вообще, кажется, много злилась: на своих юных поклонников, которых называла дураками (что, по-видимому, было синонимом застенчивости), на непродолжительность поездки и молчаливость Эрпа и на его вежливый отказ заглянуть с ней в ресторанчик. У трамвайной остановки, когда машина затормозила, она вдруг заинтересовалась техникой, потребовала, чтобы ей объяснили включение, и в слове «сцепление» нашла нечто забавно-двусмысленное, захотела покрутить руль, мягко прислонилась к Эрпу, который невольно вспомнил про особый, в форме бутылок, сорт груш (Ван Марум, про который он вычитал в справочнике садовода), росших перед кухонным окном в Альт-Шрадове. Лишь после третьего напоминания Анита, надувшись, вылезла. «Пока, до скорого!» Из ближайшей телефонной будки он позвонил Элизабет. В дежурном магазине у вокзала Фридрихштрассе ему пришлось долго ждать. А когда подошла его очередь, он обнаружил, что нет портфеля. Он забыл его в библиотеке, и пришлось обе бутылки нести в руках. Машину он оставил на площади Монбижу и дальше пошел пешком. В парадном он встретил Аниту. Его оправдания прозвучали жалко. «Ишь ты!» — только и сказала она и заперла за ним дверь.
Пора активнее ввести в действие Элизабет.
Но как? Ничего труднее нет во всей этой истории.
Может, быть, так: на бабушкиных комодах часто лежат причудливо зазубренные раковины. Стоит приложить отверстие к уху, как слышишь шум. Потрясешь раковину — пустая. Посмотришь внутрь — темнота. Но таинственный шум продолжается. Такой была Элизабет.
Так говорил о ней Эрп!
Что-то таинственное было в ней. Если спрашивали людей, знавших ее, красива ли она, они долго медлили с ответом, потом отвечали: «Да» — и пытались объяснить: своеобразная, спокойная, сдержанная, неброская красота. Но каждый, кто видел ее, сразу чувствовал, думал, знал, говорил: она добра.
Как рождался этот вывод, никто не знал.
Иные говорили: бесстрастна, один даже сказал: целомудренна. Но вероятно, разгадка ее таинственности заключалась лишь в том, что она чаще других была тиха и приветлива.
Она была на редкость замкнутой.
Но это мало о чем говорит. Замкнуть можно и нечто и ничто. И кроме того, следует выяснить: когда она стала такой? Двенадцать лет назад, во время этой истории или полгода спустя?
Раньше она писала — стихи, рассказы, нечто эпигонское (подражала Гаусману, Гофмансталю, Рильке, Гессе), и рисовала — листья, цветы, набрасывала тонкими карандашными штрихами фантастические пейзажи, даже после замужества, по вечерам, когда Карл работал и не видел, чем она занята, ибо Элизабет боялась его поучений, которым ей нечего было противопоставить. «По совету Карла прочла о проблемах языкознания. Я все понимаю, но не могу уразуметь, зачем мне это надо знать, мне это ничего не дает, так же как „Кавалер Золотой Звезды“, навевающий на меня лишь скуку. Можно прийти в отчаяние от этого. Вероятно, Карл прав: мое происхождение закрывает мне дорогу к общественно значимым чувствам и мыслям. Но почему же ему не закрывает? И разве это действительно ставит под угрозу нашу любовь, если „Тонио Крёгер“ мне важней, чем „Молодая гвардия?“» Это строчки из дневника, который в остальном содержит мало значительного: лебеди зимой, следовало бы стать медицинской сестрой, еж в саду, осень у моря, книги, мадонна Ван-Эйка, монастырская церковь в Ерихове, затаенная радость любви, страх из-за войны в Корее, библиотека, покупка мебели, заботы по хозяйству, дети, болезни, Куба, фильмы и лишь изредка строчка, фраза вроде следующей, написанной во время приезда родителей по специальному пропуску: «Когда я вижу мать рядом с отцом, я всегда спрашиваю себя: неужто это неизбежно?» А что именно? Об этом ни слова. Она сама была недовольна своим дневником, ведь вечером этого промозглого ноябрьского дня, без Карла, когда дети уже спали, она написала: «Как никчемны эти записки за четырнадцать лет, даже память не сможет на них опереться, если захочешь вспомнить о былом, все это полуправда, скольжение по поверхности, красивость зеленой ряски над болотом, пестрые фасады. Как трудно быть честной с самой собой!» Может быть, она собиралась писать дальше, но тут раздался звонок, она пошла отворять и больше уже в этот вечер не писала.