Сказала ли она это, подумала ли об этом?
Потом она и сама не могла ничего вспомнить, только то, что он непрерывно говорил, говорил что-то нелепое, сомнительное, иногда и правильное, но это приносило облегчение не ей, а, видимо, ему, которому нужно было выговориться, ибо всякая невысказанная мысль мучила его, лишала сна. В этом он и фрейлейн Бродер походили друг на друга как две капли воды. Элизабет же, напротив, тут была ему плохой партнершей. Может быть, только это и составляло преимущество фрейлейн Бродер, или дело было в ее молодости, ее коже, ее волосах? Или лишь в новизне, в неизведанном? Тогда еще можно надеяться, положиться на время!
Но хотелось ли ей надеяться? Она ведь гнала его.
Когда больной узнает о необходимости операции, он спрашивает врача, нельзя ли сделать ее сразу, из боязни перед боязнью, из страха перед ожиданием страха. Может быть, причина была в этом, а может быть, Элизабет находила шок целительным, ведь говорят же ребенку: ладно, поезжай в лагерь, вот тогда ты узнаешь, как хорошо дома. А может быть, она считала невозможным оставаться с мужем, который спал с другой, да, может, она даже стремилась к разрыву, вдруг возмечтав о запоздалой самостоятельности? Может быть! Кто разберется в Элизабет?
Карл увидел ее только за обедом. Она сидела за столиком одна, слева от прохода. Справа сидели фрейлейн Завацки, фрейлейн Вестерман, фрау Айзельт, Крач и Риплоз. Фрау Айзельт сняла свою сумочку с еще не занятого стула и рукой указала на него Карлу. Он замедлил шаги, чтобы выиграть время. Фрейлейн Бродер не подняла глаз. Не отрываясь от книги, она ела овощной суп.
Глупая привычка, многих еще до Эрпа (пока готового считать ее прелестной) приводившая в отчаяние! В первую очередь мать, которая все огорчалась, что не могла превратить свою большую кухню (с выходом на лестницу, потом здесь фрау Вольф стряпала своему неразговорчивому голубятнику) в приличную детскую, потому что Вильгельм, ее муж, придавая значение не форме, а содержанию (головы), поощрял одновременный прием материальной и духовной пищи и за крупяным супом или рулетом читал о борьбе за престол между вождями инков Уáскаром и Атауальпой и благосклонно наблюдал, как дочь его тоже получала двойное удовольствие от хлеба с патокой и «Красной Шапочки», от свиной ножки и «Тимура и его команды», от булочки с сыром и «Фауста», заставляя мать чувствовать себя одинокой за столом, в ответ на озабоченный вопрос: «Вкусно ли?» — он только одобрительно мычал, не видя слез жены, приправлявших солью ее еду. Вот еще одно подтверждение тому, что плохое воспитание всегда приносит скверные плоды даже в двадцать два года: в столовой городского коммунального хозяйства, где подметальщики и подметальщицы, шоферы поливальных машин, уборщицы общественных уборных, служащие сберегательной кассы и страхового агентства находили поведение читающей девицы бестактным, а библиотекарши к тому же чувствовали себя оскорбленными в своем профессиональном достоинстве, так как их коллега делала то, что читателям библиотеки с полным основанием (а именно из-за возможности появления в книге жирных пятен) строго воспрещалось. Но фрейлейн Бродер не собиралась отказываться от привычек, кажущихся ей допустимыми, только по той причине, что другим они не нравились. Без чтения она скучала за едой и не могла понять, почему, собственно, ей нельзя таким способом удлинять короткое время, остававшееся для любимого занятия.
Карл не мог двигаться так же медленно, как принимал решения, и потому остановился, все еще ни на что не решившись, между двумя столами, наклонив тарелку, отчего суп переливался через край, взглянул налево, на склоненную голову, книгу и равномерно двигавшуюся ложку, поздоровался, обращаясь к пяти знакомым лицам справа, прекрасно понимая, что после нескольких секунд заминки он должен теперь сесть на стул только рядом с фрау Айзельт, услышал, как Риплоз шутливо произнес что-то («Буриданов осел» или нечто в этом роде), и сел слева, напротив фрейлейн Бродер, которая не подняла глаз. За соседним столом наступило молчание. Даже Риплоз умолк. Даже гул голосов вокруг и стук тарелок, казалось, стихли. У Карла было ощущение, будто в зале все едоки овощного супа ожидают его первых слов. В его все еще затуманенном алкоголем мозгу родилось желание ошарашить своих коллег, сказав фрейлейн Бродер что-нибудь вроде: «Надеюсь, вам достаточно было нескольких часов сна?», «Я страшно счастлив видеть вас снова», «Как ты хороша!». Ему стоило труда нажать на нужные тормоза, он уставился на ее волосы и наконец произнес (слишком громко): «Приятного аппетита!» Тут она опустила полную ложку обратно в тарелку, подняла голову и испугалась.
Испуг, пожалуй, не совсем верное слово, досада тоже не подходит, вероятно, это было нечто среднее, может быть, тревога или замешательство. Она надеялась, что на службе он оставит ее в покое, не потому, что ей не нравились беседы с ним (они ей даже очень нравились), а потому, что она хотела избежать неизбежной в присутствии посторонних фальши, тут же и прозвучавшей в ничего не значащих фразах, без которых он не мог обойтись, ибо нельзя же было сидеть перед ней и таращить на нее глаза — ему, как хорошему начальнику, полагалось заговорить с выздоровевшей сотрудницей, осведомиться о состоянии ее здоровья, порассуждать о врачах, о здоровом образе жизни («самое главное — рано ложиться!»), о ее будущей работе, экзаменах, финансовых затруднениях конца года, дружески, заботливо, уверенно, заинтересованно, и, поскольку она вынуждена была отвечать, ее ответы были столь же хорошо разыгранными, как и вопросы, но все же недостаточно хорошо для Вестерман, Айзельт, Завацки, Крача за соседним столом; хотя непринужденный тон беседы разочаровал их, обману они не поддались и на слова перестали обращать внимание (а вскоре и воспринимать их, потому что Риплоз начал говорить и говорил без конца, а за стол фрейлейн Бродер с шумом уселась компания подметальщиков), зато сосредоточили внимание на их глазах, не отрывавшихся друг от друга, на ложках, теперь бездействовавших, на тарелках с постепенно остывавшим овощным супом. Все (за исключением Риплоза, до которого никогда ни слова из сплетни не доходило, потому что он никому и слова сказать не давал) догадывались, что здесь происходит, и испытывали (в индивидуальной дозировке), во-первых, умиление, во-вторых, злорадство, в-третьих, досаду из-за лицемерия обоих и, в-четвертых, страх перед грозящей катастрофой, но каждый думал еще и о своем. Фрау Айзельт отождествляла себя с Элизабет и вспоминала о тех двух годах, когда ее муж якобы сверхурочно работал с какой-то крановщицей, что не принесло ему дополнительного заработка, зато стоило восемнадцати лет алиментов. Фрейлейн Завацки, как все преданные секретарши, приписывала себе право на ревность. В высохшем сердце фрейлейн Вестерман шевельнулась жалость к Бродер, которая (в этом она была уверена) переживет с Эрпом то же, что она пережила с Фредом Мантеком: он будет подыматься все выше, в центральное управление или в министерство, а ее оставит в библиотеке, как письменный стол или книжные полки, и вот тогда-то она, Луиза Вестерман, погладит ее по голове, назовет «дитя мое» и, указывая на каталог, поделится результатом своего жизненного опыта: прочное счастье приносит только работа. Крач же замышлял месть, он был обманут, он потерпевший, да, он брошенный на дороге труп, через который переедет колесница любви, если он не будет сопротивляться, но он будет сопротивляться, должен сопротивляться, для него на карту поставлены не только хорошо оплачиваемая должность или удовольствия большого города, но и священные цели, не из-за сентиментальных воспоминаний (как у этой Бродер) ему дорог Берлин, а как стартовая площадка для творческого взлета, который приведет его когда-нибудь в первые ряды немецких режиссеров; в каком-нибудь районном центре, где заезжие гастролеры раз в месяц показывают жалкую инсценировку, он станет бесплодным, там ему никогда не вырваться из библиотечной клетки, этой кормушки для выхолощенных, поверхностных, нетворческих, полуобразованных, невежественных людей, Берлин ему нужен из-за театров, и он любыми средствами будет добиваться места в этом городе, на следующем же профсоюзном собрании он встанет и заклеймит бродеровскую форму проституции, пойдет к Хаслеру или к бургомистру, напишет городскому советнику по культуре или даже в Государственный совет, разумеется, не раскрывая своих планов, которые никто не одобрил бы — после трехлетнего обучения в библиотечном училище, где платили стипендию. «Прежде чем из меня сделают труп, я сам пойду по трупам», — думал он, в то время как Риплоз (словно его об этом спрашивали) начал пояснять, что он хотел сказать, когда заговорил об осле, Буридановом осле: Буридан не название деревни, или города, или страны, что можно было бы предположить по ассоциации с троянским конем, и не сооружение, как Капитолий с его знаменитыми гусями, которые в отличие от коня спасли город (в данном случае Рим), а не уничтожили его, как Трою, что само собой разумеется, всего лишь легенда, как и история с кормилицей основателей Рима, волчицей, которая, конечно, тоже выполняла свою пропагандистскую задачу, подобно всем геральдическим животным, причем, что характерно для классового общества, это преимущественно были хищники, а не мирный голубь, полезный ягненок, лошадь, корова и, конечно же, не осел, которого теперь у нас знают почти исключительно по сказкам, как мельникова осла, или по Библии, где Иисус верхом на осле въехал в Иерусалим, или как Валаамову ослицу, которая даже заговорила, когда ее ни за что ни про что побили, потому что она видела больше, нежели ее господин, — случай, который мог бы сделать осла символом интеллектуальности, если бы он уже не был символом глупости, что, конечно, несправедливо, о чем наверняка знал автор выражения «ослиные уши», а также господин Буридан, или, правильней, Бюридан, с ударением на последнем слоге и носовым «н», образ осла у которого связан не с глупостью, а с философской проблематикой, хотя неясно, почему это должен был быть именно осел, а не, скажем, гегелевская сова или кони Платона, не говоря уже о разном священном зверье во всевозможных религиях, из которого с легкостью можно было бы составить целый зоопарк, — так говорил Риплоз, говорил еще многое другое — о животных, людях, природе и обществе, чем можно было бы заполнить целые страницы, но что вполне можно опустить, так как все это мало относилось к Эрпу и к сравнению его с ослом. Поэтому лучше пока не слушать Риплоза, как то и сделали его коллеги за столом, а включиться лишь тогда, когда снова прозвучит слово «осел», и рассказать кое-что о человеке, которому эта книга обязана многим, а именно названием, и который был бы достоин стать главным персонажем романа из жизни библиотекарей или героем пьесы, например трагедии, начинающейся в сумасшедшем доме и (тут требуется лишь легкое преувеличение) там же кончающейся (поэтический вымысел во имя обобщающей правды может позволить и такое, в то время как эта хроника должна придержива